1.1. Северянин и «эпоха Фофанова»
Первым поэтом, приветствовавшим появление Северянина в литературе (1907), был Константин Фофанов, всячески поощрявший поэтические начинания молодого поэта. Фофанов предрекал стихам Северянина громкую будущность, однако весьма ощутимый уклон к модернизму его печалил, а иногда и раздражал.
Негромкую славу Фофанова Северянин сравнивал с громкой, одиозной славой Надсона. Надсоном зачитывались, учили его стихи наизусть, читали с эстрады. Фофанова как бы не замечали. Северянин объяснял этот феномен близкими ему взглядами Фофанова на назначение поэзии, а именно тем, что Фофанов был поэтом без тенденции, как Фет, или Тютчев, у Фофанова «не было тенденции, обязательной для русского поэта той эпохи» (28; 449).
В свою очередь, патетические элегии Надсона, насыщенные гражданской скорбью и стереотипной интонацией обывателя, отвечали как раз запросам времени. Воздавая должное Надсону, «как человеку безукоризненной честности», сочувствуя его тяготению к новым формам общественной жизни, Северянин не принимал Надсона именно как поэта. Это были времена, «когда читатель, прозевав Каролину Павлову, Баратынского и Тютчева, зачитывался Некрасовым и Плещеевым. Публике не было дела до «жалкого однообразия стихотворных размеров Надсона, вопиющего убожества глагольных рифм, маринованных метафор и консервированных эпитетов... Самое главное было налицо: «тоска по иному»...» (28; 454).
Северянина на всю жизнь породнила с Фофановым любовь к русскому северу.
Возьмите «Фофанова» в руки,
И с ним идите в вешний сад, —
призывал Северянин (I, 198)1.
Очарование музы Фофанова Северянин видел в неповторимо-прекрасной «лирике северной весны с ее белыми ночами, такими больными и призрачными, с ее утонченным целомудрием, с почти бездуханными ароматами...». «Ни у одного из русских поэтов нет того, что вы найдете у Фофанова относительно северной весны: ее души, ее аромата, почти недушистого, но такого пленительного...», — отмечал Северянин в статье «О творчестве и жизни Фофанова» (28; 453).
Едва-едва забрезжило весной,
Навстречу вешних дней мы выставили рамы,
В соседней комнате несмелою рукой
Моя сестра разучивала гаммы.
Духами веяло с подержанных страниц, —
И усики свинцово-серой пыли
В лучах заката реяли и плыли,
Как бледный рой усталых танцовщиц...(Фофанов; 122)
Несмелая рука, которой сестра наигрывает гаммы, схожа с несмелой весной, а лучики-усики легкой пыли, плывущие в лучах заката (рифма пыли — плыли) напоминают голубых танцовщиц с полотен Дега.
Пейзажи Северянина, воспроизведенные в манере и тональности Фофанова, подобно живописным полотнам импрессионистов, написаны нежной пастелью.
Еще благоухает сад весной,
Еще в глазах моих блестят слезинки,
Еще влекут в безвестное тропинки, —
Еще благоухает сад весной...
О, жизнь моя! Ты вся еще пред мной!
Черемух цвет пророчит мне снежинки...(Северянин «Триолеты»; I, 477)
Для нынешнего исследователя и читателя, несомненно, представляют интерес те образцы лирики Фофанова, которые привлекали Северянина, обращавшего внимание на запахи весны, огородных трав, ощущения влажных сумерек, серости осенних кущ, поэтичности обыденной жизни, в которой можно обрести простое, глупое счастье, знакомое, между тем, немногим. И впрямь, что может быть будничнее золотистого чая с булкой? Однако под пером Фофанова эти приметы и детали обыденной жизни становятся символами домашнего тепла, необыкновенной сердечности и близости, праздничного торжества жизни.
Тихо бредем мы четой молчаливой,
Серостью дышат осенние кущи...
Пахнет укропом и пахнет крапивой,
Влажные сумерки гуще и гуще...
...Верно, давно поджидает нас дома
Чай золотистый со свежею будкой.
Глупое счастье, а редким знакомо...
Или:
Быть может, тебя навестить я приду
Усталой признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду З
апахнет миндальной сиренью...2(Фофанов; 122)
Отмечал Северянин и живописные фантастические картины, где воображением Фофанова все было смешано: в райском эдеме среди северных мшистых скал и цветущей сирени легко гарцевали экзотические лани и впечатляла крошечная птичка колибри (Фофанов подчас намеренно искажал ударения в своих стихах), трепещущая на банановой пальме...
Я грезою в Эдем перенесен:
Меж мшистых скал легко гарцуют лани,
Цветет сирень, синеет небосклон
И колибри трепещет на банане...
Строка «Колибри трепещет на банане» — вполне «северянинская», (мотив колибри поэт позднее неоднократно использует в своих стихах) и предваряет многие образы Северянина. «Это в эпоху-то Надсона!» — восхищенно восклицал Северянин по поводу приведенных выше строчек Фофанова. В эпоху Надсона, то есть в период тенденциозной поэзии, в период резких социально-политических размежеваний общества, назревающих общественных потрясений. В противовес существующей тенденции в оценке современной лирики, в противовес «эпохе Надсона» Северянин считал, что 80—90-е годы в истории русской поэзии можно называть эпохой Фофанова.
В историю русской поэзии в конце XIX века «просторожденец» (сын дровяного возчика) Фофанов входит как поэт-изобретатель и механик (у него немало интереснейших технических и фантастических проектов), выдумщик и создатель неожиданных словесных эффектов. Среди свойств его речевых характеристик и определений Северянина привлекает — изысканность, сделанность эпитетов и характеристик, и — одновременно резкая прозаизация речи. Поэтический дар Фофанова был признан многими авторитетными критиками и писателями переходной поры, разными по эстетическим воззрениям и масштабу дарования (В. Розанов, М. Меньшиков, Д. Мережковский, С. Надсон, А. Майков, Н. Лесков, Л. Толстой, А. Измайлов и В. Брюсов, Н. Гумилев). Поэтическая личность Фофанова отражала кризисное и переломное время. Болезненная двойственность Фофанова потрясала всех, кто его знал.
На одной из художественных выставок Илья Ефимович Репин представил портрет Фофанова (1888), неожиданный для манеры художника. Портрет вызвал большой резонанс в обществе, в критических откликах. Современник Фофанова, Дмитрий Мережковский замечает: «Художник удачно поместил фигуру поэта на легком дымчато-лазурном фоне. Фофанов гордо и наивно подымает к своему лирическому небу уродливое и вдохновенное лицо»... (277; 554—555). Фофанов предстает на портрете как поэт «не от мира сего», поэт «милостью Божией», и одновременно в его облике со всей отчетливостью проступают дисгармония, болезненность, нервный надлом...
Принц и нищий, в чьих стихах одновременно представлены земля и небо, звуки небес и самая серая проза бытия, поэт, несущий в себе некую мистическую тайну, плебей-самородок с горящим взором, с готовностью к немедленной импровизации, напоминающий вдохновенного юродивого, чудак, лунатик, галлюцинат, сочетание идиота и гения — таковы впечатления современников от Фофанова.
Мережковский написал с Фофанова своего «Дон-Кихота».
Он не чувствует, не видит
Ни насмешек, ни презренья:
Кроткий лик его так светел,
Очи— полны вдохновенья.Он смешон, но сколько детской
Доброты в улыбке нежной,
И в лице, простом и бледном,
Сколько веры безмятежной!И любовь и вера святы,
Этой верою согреты
Все великие безумцы,
Все пророки и поэты!
В трактате 1892 г. «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» Мережковский посвятит поэзии Фофанова, пожалуй, самые вдохновенные и яркие строки.
«<...> Как неловко он смешивает черты пейзажа, подмеченные где-нибудь на Черной речке или в Новой Деревне, с фантастическими оттенками своего внутреннего мира, с царством фей3. <...> в современной, бездушной толпе это больше, чем мистик, это — ясновидящий, один из тех редких и странных людей, которых древние называли vates»», — писал Мережковский (277; 554—555).
Когда Фофанов создал в 1893 году свое знаменитое «Чудовище» (его оценили и отметили почти все критики, признавшие талантливость Фофанова), — нечто инфернальное, ирреальное, жуткое и зловещее, растущее и ширящееся — прорисовалось на горизонте жизни. Еще до появления «Некто в сером» Андреева, Недотыкомки Сологуба, серой паучихи Блока («Безвременье») и «Дьявола» Добужинского — Фофанов рождает фантастический образ неведомого «Оно» («Оно старей, чем солнце и луна, и нет ему ровесников и сверстниц...»), идущего полонить мир Чудовища (ср. известные строки «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй...)4. Чудовище надвигается —
... в сумраке неосвещенных лестниц
Глядит в пролет и дышит в темной нише
И слушает унылый перебор
Глухих шагов по ступеням отлогим...
Бледней известки выбеленных стен
Под сводами больничных коридоров...
То слушает, как прядает струя
Из медных кранов в звучные бассейны...(Фофанов; 122)
Для формирования поэтического стиля Северянина важно осмысление «скрещенного процесса» (Мандельштам) — смешивания разнородных, различно стилистически окрашенных пластов речи (что было особенно характерно для Фофанова и что возьмет на вооружение Северянин).
На своей книге «Тени и тайны» (1910) Фофанов сделал дарственную надпись Северянину в стихах:
Я гость не лишний, не случайный
И говорю тебе: поверь,
Нежнее будь с сердечной тайной,
И к ней припри плотнее дверь,
Оберегай ее, как сторож,
Когда падет ночная тень,
Чтобы какой-нибудь заморыш
Не отравил твой добрый день.
Даже в этой стихотворной импровизации Фофанова присутствует не случайный и не лишний для Фофанова прием смешения двух разнородных стилевых тенденций — романтически окрашенных стереотипов: сердечная тайна, нежнее будь, гость не случайный, падет ночная тень, оберегай, и простонародных — припри плотнее дверь, заморыш, сторож.
Фигура Фофанова и его творческое наследие сегодня становятся предметом все более углубленного и внимательного рассмотрения ученых, В наши дни творческое наследие Фофанова подверглось решительному и знаменательному пересмотру — наука все далее уходит от однобокого и одностороннего суждения о Фофанове («поэт узкого диапазона, с ограниченным кругозором, оторванный от социальной картины жизни и общественных проблем эпохи...»)
С поэзией К.M. Фофанова современные исследователи (Е. Тарланов, С. Сапожков) связывают ту ветвь лирики 80—90-х гг., которая в истории отечественной критики получила наименование «неоромантизма» (или «выдуманного романтизма»).
«Прямой наследник и продолжатель романтического направления в русской поэзии, — отмечает Е. Тарланов, — Фофанов внес в него самобытное начало: энергичный динамизм и внутреннее напряжение, обусловленное устремленностью к трагически недостижимому идеалу, субъективно смещенное восприятие реальности, а также преобладающую замкнутость внутреннего мира в сфере лирически-возвышенного «я»...» (363; 135).
В рамках этой модели творчества романтическая мечта, осознаваемая как чисто художественная условность, всецело подчиняет себе воображение лирического героя, и он, уверовав в собственную красивую ложь, сам же становится ее заложником.
Нет, не зови меня! Нет, друг мой не зови
Из мира светлых чар и царственной любви...
Впрочем, сам Фофанов понимал условности «мира светлых чар» и не абсолютизировал собственные наивные восторги, о чем говорят его юмористические автопародии.
Где ты видела, чтоб рыцарь,
Выезжая на турнир,
Мог заслушаться бы лесом
Или звоном струнных лир?(Фофанов; 122)
Лирический герой Фофанова, конечно, заслушивался звоном струнных лир (как и герой Северянина), однако пытался отыскать истину в собственном «Я». «За струнной изгородью лиры...» — так назовет Северянин, заимствуя фофановский образ струнных лир, один из разделов своего «Громокипящего кубка».
За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц...
Его палаццо из палацц —
а струнной изгородью лиры...(«Интродукция»; I, 144)
«Неведомый паяц» играет с фофановскими образами, перебирая струны на все лады, и это игровое начало лирики Северянина еще потребует от нас в дальнейшем рассмотрения категории игры в поэзии Северянина.
Стилевые элементы, определяющие эстетические контуры музы Фофанова, указывают на импровизационный строй и характер его лирики. «Клочки души», «коротенькие бюллетени настроения душевного», «цветочки... чувств, горьких и глубоких», — так именовал он свои стихотворения.
Примечания
1. Здесь и далее цитаты стихотворений Северянина приводятся по изданию: Игорь Северянин. Собрание стихотворений. В пяти томах. — M.: Logos, 1995—1997 (24). В конце цитаты в скобках указывается местонахождение данного стихотворения — номер тома и страницы.
2. Выделено нами.
3. Курсив наш.
4. Вариация строк В. Тредиаковского в повести «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева. Эпиграф.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |