Федор Богородский. Воспоминания художника
Волна новых «исканий», нередко принимавших искаженные формы, охватила все виды искусства. В поэтических кругах формализм разлился широкой рекой. Московские символисты во главе с Андреем Белым, Валерием Брюсовым, Вячеславом Ивановым и др., футуристы — В. Маяковский, Давид Бурлюк, Вас. Каменский, Велимир Хлебников и именовавший себя эгофутуристом Игорь Северянин были наиболее модными фигурами.
Как я уже говорил, при Московском университете организовалось студенческое «Общество искусств и изящной литературы». Это общество объединило студентов, писателей и поэтов, которые устраивали «вечера поэзии», отражающие в себе иногда в карикатурном виде наиболее злободневные литературные течения.
У меня сохранилась программа одного из таких вечеров в «Богословской аудитории» университета (30 апреля 1915 г.), в котором приняли участие поэты-студенты.
Вспоминаю переполненную студенческой молодежью аудиторию, с нетерпением ожидавшую какого-нибудь «поэтического скандальчика». Аудитория кипела звонкими голосами и аплодисментами. Но вот на трибуне появлялась фигура поэта в студенческой тужурке. Наступала относительная тишина. Вл. Рындзюн читал стихотворение «Я искатель приключений»... Прошедшие годы, я бы сказал, не только распределили наши фигуры на шахматной доске жизни, но успели разыграть различные варианты с неожиданным концом. Ну кто же мог, например, предугадать, что Вл. Рындзюн под фамилией Ветлугин приобретет себе сомнительную славу белоэмигрантского писателя.
Сменяются поэты на трибуне. После хлестких талантливых стихов Сергея Предтеченского зал слушает медленные, ритмичные стихи Бориса Волина... С побледневшим лицом, он взволнованно читает:
Душа моя полна несказанных видений.
Как будто предо мной вдруг ожили века.
Я вижу Вечное средь временных волнений,
Я вижу солнца луч, пронзивший облака...
На трибуне «Принц Утомленный». Его настоящая фамилия так и угасла в неизвестности. Он высокого роста, в черном костюме и «обворожительно изыскан». Блестящие черные волосы с пробритой полоской пробора, бледное напудренное лицо и подведенные глаза изобличают в нем этакого бердслеевского «Пьеро». Это типичнейший выразитель тогдашних декадентско-эстетских настроений. Стихи его заурядны, и студенческая аудитория заливается смехом, награждая поэта ироническими репликами.
Но если демократическая студенческая масса в основном отличалась здоровыми, реалистическими настроениями, то московская буржуазная молодежь была в плену «поэз» Игоря Северянина, «лиловых негров» Вертинского и томного танго Крюгер и Валли.
Игорь Северянин буквально заполонил тогдашнюю прессу и литературные салоны. Но наряду с пошлыми «галантерейными» стихами у Северянина встречались стихи, изобличающие в нем способного поэта.
Я вспоминаю один из поэтических вечеров в Политехническом музее — этом пристанище всей поэтической братии. Большая аудитория была переполнена разношерстной публикой. Но вот загремели аплодисменты и раздались женские крики. На эстраду вышел Игорь Северянин. Он был в черном сюртуке. Грациозно склонив длинное напудренное лицо, он ожидал конца оваций... Наступила тишина, он начал читать стихи. Собственно, он не читал, а пел свои «поэзы» довольно приятным баритончиком. Заунывный, легко запоминающийся мотив буквально поражал публику, которая впервые слышала такую необычайную манеру «мелодекламации» без аккомпанемента.
С этим северянинским мотивчиком ехали искатели сильных ощущений в «Комаровку» — ночную чайную извозчиков, притаившуюся в подвале у Петровских ворот.
После театра и ужина в «Большой Московской» или у Тестева московская буржуазная интеллигенция ехала именно в эту чайную, грязную и вонючую, со сводчатыми заплесневелыми потолками, набитую пестрой публикой, прижавшейся к залитым пивом и водкой столикам.
Здесь можно было увидеть и проституток со своими сутенерами, подозрительных типов в кепках и фуфайках на манер парижских апашей. Можно было найти и какого-нибудь пьяного адвоката во фраке или компанию актеров, поэтов и «узывных» девиц, жаждущих изломов и видящих в каждом карманном жулике Дориана Грея... В табачном чаду у мокрой стены сидит бледная девица. Зрачки ее потемневших глаз расширены. Челюсть беспрерывно двигается в каких-то жевательных спазмах. Девица порывистыми движениями насыпает белый порошок на большой палец тонкой изящной руки и со свистом нюхает. Это кокаинистка. Среди публики много наркоманов. Они сидят тесными группами, сблизив лицо к лицу, и, низко наклонившись, что-то шепчут, странно дергая угловатыми плечами...
Душно и шумно. Пахнет пивом и поджаркой. Вдруг в углу возникает драка. Кто-то дико визжит, падают столы с посудой. Трещат табуретки, и хриплый голос кричит: «Полиция!»
Таких притонов в Москве было много. Рядом с «Комаровкой» существовал «Идол», который открывался в пять часов утра, в него шли «досиживать» из «Комаровки» загулявшие посетители. Среди многих таких заведений особенно популярна была чайная Панкратова на Цветном бульваре. В Москве были известны и ночлежки, именуемые «Ермаковкой», «Хитровкой» и т. д. Сколько людей гибло в этих вертепах, безнадежно спиваясь, теряя всякую волю и человеческий облик!
Москвичи в эти годы заполняли всевозможные кабаре и театры миниатюр с самой пошлейшей программой. В Мамоновском переулке преуспевал «Театр Арцыбушевой». Здесь впервые прозвучали звуки танго, «пионерами» которого у нас были танцоры Крюгер и Валли.
Во многих литературных салонах мы видим молодых людей с прилизанными проборами причесок и дамочек в оранжевых «цвета танго» платьях.
Я вспоминаю один из литературных салонов в Замоскворечье. В роскошных комнатах ампирного особняка собрались писатели и их поклонники. Здесь и беспокойный Андрей Белый, и созерцательный Вячеслав Иванов, и другие «знаменитости», восседающие у стола, заставленного чайной посудой. Взволнованная хозяйка салона — пожилая дама с огромной взбитой прической, в парчовом платье — томным голосом упрашивает именитых гостей что-нибудь прочитать. Публика, заполнившая комнату, аплодисментами поддерживает просьбу хозяйки.
Вечер открывает молодой поэт-символист, непременный член всех поэтических бдений. Длинные волосы ниспадают на его узкие плечи. Черная блуза, перетянутая ремнем, висит почти до колен. Многозначительная пауза... И вот мы слышим гнусавый голос, он читает стихи.
Выступления продолжаются. Стихи читаются, как в полусне. На этом вечере присутствуем и мы, три друга: Предтеченский, Спасский и я. Мы превозмогаем себя — эта нудная стихоплетная мякина выводит нас из терпения. Наконец, мы срываемся со своих мягких атласных кресел, и один из нас громко восклицает:
«А ну вас с этой символятиной! Ребята, идем из этого ватерклозета!»
И в смятенной тишине, среди всеобщего изумления мы проходим к двери. И только тогда, когда мы одеваем пальто, публика бросается к нам с истерическими криками:
«Вон! Футуристы, вон!..»
Мы захлопываем двери, и еще долго вдогонку нам слышатся вопли: «Вон! Вон!..»
Именно в это время Маяковский писал:
А из сигарного дыма ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и серенький, чирикать как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Здесь уместно забежать вперед и рассказать о судьбе Игоря Северянина.
В 1953 году я встретил в Таллине жену Игоря Северянина (Игоря Васильевича Лотарева) В. Б. Коренди. Вот что она мне рассказала: «Игорь Васильевич в 1917 году привез свою мать из Петрограда лечить в Эстонию. В Тойла он имел дачу. Однако мать умерла. Игорь Васильевич остался здесь. Грянула революция. Северянин мучился в сомнениях — что делать? Его окружили эмигранты, обещали ему создать условия для творческой жизни. Печатали его стихи, устраивали концерты. В 1935 году я стала его женой. Родилась дочь. Северянин тосковал по родине. Иногда мы ездили на границу, и он бросал в реку Россонь, текущую в Россию, сплетенные им венки цветов... "Пусть плывут на родину", — говорил он.
В 1935 году он писал в стихотворении "Что нужно знать":
Ты потерял свою Россию.
Твоя душа постичь стихию
Сердец вспененных не смогла.
Так смолкни, жалкий: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!
Мы жили бедно, одиноко. Северянина не понимали, унижали... В 1927 году он писал: "Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений, унижений, щемящей и мозг шеломящей нужды!"
В 1940 году в Эстонию пришла Советская власть. Если бы вы знали, как восторженно встретил ее Игорь Северянин! Он послал в московские журналы "Красная новь" и "Новый мир" свои стихи "Привет Союзу". Их напечатали. Какое это было счастье!
Мы собирались в Россию. Но Игорь Васильевич тяжело заболел воспалением легких. После этого развился туберкулез...
Началась война. В пожаре войны сгорел наш дом. Погибли книги, рукописи, переписка с Рахманиновым, Маяковским, Рерихом и многими другими...
Игорь Васильевич метался... Он давно понял порочность своих эстетических позиций. Он вновь и вновь пересматривал свои книги и рукописи... Он мечтал, он надеялся... 20 декабря 1941 года Игорь Васильевич Северянин умер в Таллине. Ему было 54 года. На похоронах присутствовало четыре человека...»
Я слушаю тихий рассказ Веры Борисовны, и стены ее квартиры начинают как бы раздвигаться. В моем воображении возникает «осолнцезаренный дворец», и там у раскрытого рояля встает фигура поэта в черном сюртуке. Он читает стихи:
Я гений — Игорь Северянин,
Своей победой упоен,
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден!
Мираж исчезает, и перед моими глазами остается фотография, лежащая на столе. На ней изображен старик с опухшими глазами и глубокими морщинами... Но черные вьющиеся волосы еще без седины, и взгляд его еще ироничен. Неужели это он — «король поэтов» и «покоритель» литературы?
Какое торжественное начало и какой печальный конец, несомненно, талантливого человека, оторвавшегося от своей родной почвы, от Отчизны...
Комментарии
Печатается по: Богородский Федор. Воспоминания художника. М., 1959.
Богородский Федор Семенович (1895—1959) — художник. Вошел в историю русского искусства прежде всего как создатель образов моряков эпохи гражданской войны и серии портретов беспризорников. Во время учебы в Московском университете испытал влияние футуристов. В 20-е гг. учился в московском Вхутемасе и работал в авангардном театре Н. М. Фореггера. Был артистом эстрады и цирка, писал стихи в духе «левого» революционного футуризма (сб. «Даешь!», 1922).
Ветлугин приобретет себе сомнительную славу белоэмигрантского писателя — А. Ветлугин (псевд.; наст. фам. и имя Рындзюн Владимир Ильич (1897—1953), писатель, журналист, сопровождавший Есенина и Дункан в качестве секретаря в поездке по США. Остался в эмиграции. Из книг, изданных в эмиграции, наиболее известны «Записки мерзавца, моменты жизни Юрия Быстрицкого» (Берлин, 1922), посвященные Есенину и Кусикову (подробнее см.: Русское зарубежье о Сергее Есенине. Воспоминания, эссе, очерки, рецензии, статьи / Вступ ст., сост. и коммент. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М.: Терра-клуб, 2007. С. 456—458).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |