Георгий Шенгели. Из книги «Иноходец»

Весною 16-го года вышел мой «Гонг» — довольно слабая, хоти и звонкая книга, имевшая неожиданно значительный успех. Подвал Айхенвальда в «Речи» сразу сделал меня _ «знаменитым». Выступая со стихами из «Гонга» в Петербурге на одном из вечеров Северянина в громадном, до отказу набитом зале Городской Думы, я вызвал овацию, бисировал четырнадцать раз; в антракте несколько сот экземпляров «Гонга» были раскуплены (в фойе стоял столик с книгами Северянина и моими), и в «артистическую» ломились юноши и девушки с белыми томиками в руках, прося автографов. Мне было только двадцать два года... Я послал один экземпляр «Гонга» Брюсову с почтительной, но сдержанной надписью.

Осенью шестнадцатого года я был в Москве. Мы с Северяниным совершали наше большое и последнее турне. Я решил познакомиться с Брюсовым. Добрался до его квартиры на 1-й Мещанской (на этом доме № 32 сейчас находится мемориальная доска). Окна первого этажа были освещены, и в одном я увидел фигуру поэта, мгновенно его узнав. Через минуту я уже входил в его кабинет — большую низкую комнату, уставленную книжными полками, шедшими не только вдоль стен, но и перпендикулярно к ним. Бросился в глаза портрет молодого Гюго.

Брюсов встретил меня у двери, учтиво поклонившись, сказал банальную любезность, — вроде того, что он рад со мной познакомиться, — и усадил в кресло у письменного стола, маленького и невыразительного. На столе с краю лежал фарфоровый кирпичик для беглых записей и стояла стеклянная коробочка с тоненькими папиросками, которыми Брюсов тут же стал меня угощать... Этот кирпичик и эту коробочку я вижу и теперь, посещая вдову поэта, Иоанну Матвеевну, и с нежностью гляжу на них...

Брюсов оказался выше ростом, чем я думал, и удивил меня глухим голосом, в котором было нечто от орлиного клекота, и гортанным произношением звука «р». Мне казалось, что у него должен быть металлический голос и безупречная дикция.

Я жадно вглядывался в великого поэта. Да, действительно: «веки, опаленные огнем глаз», кошачий лоб и крутые скулы: некрасив, но прекрасен. Суровое лицо и вдруг - добрая, даже робкая улыбка. Пристальный взгляд огромных, черных, странно прорезанных глаз — и тут же вскид мечтательного взора к потолку, чтобы поймать там цитату или умную формулу.

Короткими вопросами Брюсов заставил меня «заполнить» анкету: кто я, откуда, где рос, где учусь. Узнав, что я студент-юрист, Брюсов одобрил это «несоответствие».

— Филология необходима поэту, но филологический факультет ему вреден. Там ему навязывают истины, вместо того чтобы их выращивать в его душе. Но лучше было бы, если бы вы учились на математическом.

Но я не успел порадоваться его одобрению. Брюсов спросил:

— А почему вы избрали юридический?

Увы! Я его избрал по соображениям плоско-житейским: юридический диплом открывает несравненно больше практических возможностей, чем другие: судейские должности, любое чиновничество, адвокатура; а с филологическим или же математическим — иди в учителя. Я с полной откровенностью это и сформулировал. Брюсов поглядел на меня и немедленно «подсек», хмуро спросив:

— Значит, вас интересовала не наука, а карьера?

Я попытался как-то оправдаться, но не очень удачно.

Разговор коснулся моего «Гонга».

— Вы талантливы,— сказал Брюсов.

Я окунулся в розовое масло.

— Но ваш «Гонг» еще не книга. Там слишком много чужих голосов. Стихи — интересные, звучные, но все это - бенгальский огонь, пиротехника.

Я окунулся в оцет.

— Вы спешите. Переживание вы заменяете воображением.

И он поразил меня, безошибочно продекламировав несколько строк из разных стихотворений, показывая, как я «спешу». Ведь книжку я ему послал полгода назад, и он не мог знать, что я к нему приду. Что за божественная память!

Брюсов продолжал меня «подминать».

— Я видел афишу: завтра вы читаете доклад о Верхарне. Вы всего Верхарна читали?

Я признался, что некоторых второстепенных книг Верхарна из фландрийской серии не читал, но зная неплохо основные его книги и основную литературу о нем, считаю себя вправе прочитать коротенький реферат. (Доклад мой должен был состояться на вечере Северянина и был рассчитан на 20—25 минут.)

— Что же вы говорите о Верхарне?

Я стал излагать тезисы. Среди них было утверждение о том, что Верхарн — великий мастер стиха, слова и образа. Брюсов меня прервал:

— Неверно! Верхарн был великим поэтом, но довольно слабым мастером.

Настала пора и мне перейти в наступление и щегольнуть памятью.

— В Вашем предисловии к переводам Верхарна вы, Валерий Яковлевич, говорите диаметрально противоположное. А именно... — И я наизусть процитировал соответственный абзац. Брюсов внимательно на меня поглядел, пружинно встал, вытащил с полки томик своих переводов, развернул и убедился, что я цитирую точно.

— Я, собственно, не то здесь хотел сказать: я имел в виду, что Верхарн только в лучших своих вещах стоит на высокой ступени мастерства, а не вообще, — пояснил он.

— Не знаю, что вы имели в виду, но сказали вы то, что сказали, — торжествовал я свою сладчайшую победу, — и я вправе повторять суждения столь авторитетного автора, как вы.

Брюсов переменил разговор. Поговорили еще о разных поэтах, о природе русского гекзаметра, — причем тут я опять заспорил, и не без успеха, — и я откланялся.

Провожая меня в прихожую и помогая, как я ни увертывался, надеть мою студенческую шинель, Брюсов нанес мне еще удар:

— А почему,— спросил он,— на вашем «Гонге» значится «Петроград», тогда как печаталась книга в Харькове?

Брюсов был совершенно прав, обличая мое маленькое и невинное, но все-таки жульничество. Дело в том, что книги, изданные в провинции, встречались публикою и критикою недоверчиво и раскупались плохо, — и меценат, снабдивший меня деньгами на издание «Гонга», присоветовал напечатать обязательное указание адреса типографии мельчайшим шрифтом в конце книги, а на титуле и обложке тиснуть «Петроград» и название несуществующего издательства «L'oiseau bleu» («Синяя птица»). Так делали многие, и так, конечно, делать не следовало. Но Брюсов все-таки был жесток. Я разозлился и ответил дерзостью:

— Потому же, почему ваши «Семь цветов радуги» означены: «Книгоиздательство Некрасова, Москва», а печатались в Ярославле.

Это было точно, но здесь заключался софизм: издательство действительно существовало и действительно в Москве.

Брюсов улыбнулся, как боец, умеющий оценить удачный удар противника, и сказал:

— А ведь верно!

Мы простились, и я унес в ненастную московскую ночь смешанное чувство встревоженности, умиления и досады, — и твердо решил издать мою злую брошюру о «Двух "Памятниках"».

Такова была моя первая встреча с поэтом, которого я до сих пор читаю и перечитываю, ставя на первое место за Пушкиным...

Через несколько месяцев Северянин и я очутились в Баку; там должны были состояться два или три наших вечера. Из газеты мы узнали, что в Баку находится и Брюсов, читающий там публичные лекции по древней истории Востока. Оказалось, что Брюсов живет в той же гостинице, где остановились и мы.

Северянин был с Брюсовым в ссоре: Брюсов напечатал о нем весьма разгромную статью (и, бесспорно, во многих отношениях несправедливую), а Северянин ответил стихотворением, где были такие строки:

Вы, чьи стихи — как бронзольвы,
Вы поступаете бесславно;
Валерий Яковлевич! Вы —
Завистник, выраженный явно...

Северянин был также не прав. Брюсовская «агрессия» была продиктована не завистью, а другим, более спорным и благородным, хотя тоже злым чувством. Брюсов одним из первых оценил блестящий талант Игоря, поехал в Петербург знакомиться с ним (это было еще до «Громокипящего кубка», в 1911 г.), писал ему письма (я сам их видел у Северянина), где говорил: «Вы и ваша группа сейчас — самые молодые в России; прошу считать меня среди вас» (цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь). Но тот путь, которым двинулся северянинский «эгофутуризм», был избран не по брюсовскому компасу, — и Брюсов понял, что его любовь была «ошибкой». У Брюсова есть строки, обращенные к Белому:

Я верил многим, я проклял многое
И мстил неверным в свой час кинжалом.

И брюсовская статья была именно этой «местью неверным»...

Раздражение Северянина, вызванное брюсовской статьею, давно улеглось, резкость его ответа, написанного сгоряча, стала казаться чрезмерною, и Северянин пожелал помириться с Брюсовым. Но. будучи болезненно-гордым и самолюбивым человеком, больше всего опасаясь подозрений в робости или в заискивании, он боялся сделать первый шаг — и возложил на меня дипломатическое поручение: пойти к Брюсову, разведать его нынешнее отношение к Игорю и постараться устроить «случайную встречу», при которой они могли бы объясниться.

Я узнал, в каком нумере живет Брюсов, и постучался к нему. Брюсов сидел один, в своем неизменном сюртуке и мраморном высоком воротничке, левой рукой перелистывал какую-то книгу на армянском языке, а правой делал из нее выписки по-армянски же.

Меня он дружелюбно приветствовал, усадил и горячо заговорил о том, какой прекрасный поэт Саят-Нова. Воспользовавшись первой паузой, я приступил к выполнению моего поручения. Но я решил обойтись без дипломатии. Брюсов был слишком крупным человеком, чтобы его можно было оскорбить экивоками и намеками. Я сказал просто:

— Северянин хочет с вами объясниться и помириться, но ему страшно, что вы превратно поймете его решение. Я должен вас заманить куда-нибудь, где вы с ним встретитесь.

Брюсов улыбнулся своей доброй улыбкой и сказал:

— Какие глупости! Я охотно сам к нему пойду. Идемте.

Он пружинно поднялся, аккуратно убрал свою работу и, предводимый мною, прошел в нумер к Северянину. Северянин не ожидал столь быстрого успеха моей миссии. Побледнев, он встал навстречу Брюсову. Они обнялись. Я ретировался в свой нумер, не желая мешать объяснению.

Через час ко мне постучался официант и сказал, что меня просят в ресторан при гостинице. Я спустился.

В особой ложе ресторанного зала за накрытым столом сидели, оживленно и дружелюбно беседуя, Брюсов и Северянин, жена Северянина и Иоанна Матвеевна Брюсова, остроумная и насмешливая, которую я видел впервые и которой был тут же представлен. Меня приветствовали как «ангела мира», налили мне бокал шампанского (бутылки стояли в сторонке на стуле, стыдливо завешенном салфеткою: спиртные напитки были запрещены) и немедленно заставили читать стихи.

Амфитрионом этого маленького мира был какой-то безукоризненно одетый джентльмен восточного типа, оказавшийся местным меценатом, богачом Арутюновым (кажется, я не ошибся в фамилии). Он приехал к Северянину просить его посетить вечером устраиваемый Арутюновым банкет, где будут армянские писатели и вообще весь бакинский mond вплоть до адмирала, командующего каспийской флотилией. Покуда же, восхищенный встречей также и с Брюсовым, он устроил завтрак.

Читал стихи я, читал Северянин. Брюсов слушал внимательно, вскинув голову и недвижно уставив свои огромные глаза в какую-то точку в пространстве, изредка роняя слово одобрения рифме или ритмическому ходу. Сам читать свои стихи не пожелал, но, уступая общему натиску, прочел несколько переводов из Саят-Новы — к полному восторгу Арутюнова.

Однако миллионер вскоре был разочарован: во-первых, Брюсов категорически отказался быть на банкете, хотя Арутюнов предлагал прислать автомобиль и буквально умолял заехать хоть на четверть часа, во-вторых, когда завтрак окончился, Брюсов решительно воспротивился намерению Арутюнова расплатиться по счету и настоял на равномерной оплате: он, Северянин и Арутюнов (мне платить не позволили: я — «гость»).

Мне очень понравилось брюсовское нежелание хоть в чем-нибудь идти навстречу меценату. Северянин потом рассказывал мне, что Брюсов объяснял свои нападки на него в пресловутой статье досадою на то, что он, Северянин, первоклассный поэт, небрежничает в работе и как будто потрафляет вкусам публики. Публика же, по мнению Брюсова, «ничего не понимает» (эту скептическую формулу я сам через несколько лет слышал от Брюсова). <...>

Комментарии

Печатается по: Шенгели Г. Иноходец. М., 1997.

Северянин был с Брюсовым в ссоре... — В. Я. Брюсов одним из первых поддержал Игоря Северянина в начале его творческого пути. Неоднократно писал о нем в литературных обзорах, посвящал ему стихотворные послания (см. раздел в наст, книге). Но появление книги Северянина «Златолира» Брюсов встретил неодобрительно (Русская мысль. 1914. № 6). На эту рецензию Северянин ответил «Поэзой о Брюсове» (сб. «Victoria Regia»), первую строфу которой цитирует мемуарист. В свою очередь Брюсов ответил Северянину в статье, помещенной в книгу «Критика о творчестве Игоря Северянина» (см. подробнее: Царственный паяц, 84—94, 584—588).

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.