Георгий Шенгели. Элизиум теней. Игорь Северянин

Керчь; поздняя осень 1913 года. Я — гимназист старшего класса, через полгода — студент! Я пишу стихи. Их многие пишут: Юра Брженчковский, Федя Мишинов, Женя Сирин, Женечка Массино. Но я один — футурист.

Раннее утро; я спешу в гимназию. По главной улице — вереница извозчиков: прибыл утренний поезд. В одном из фаэтонов, — вижу мельком — какие-то бритые джентльмены, фаэтон поворачивает налево за угол: едут в «Приморскую» — лучшую гостиницу городка.

Проходит три часа, закончены уроки, наступает «большая перемена»: час досуга. Позавтракав в гимназическом буфете, где за семь коп. дают весьма приличный бифштекс, я устремляюсь на бульвар, надеясь повстречать хорошенькую гимназисточку и эпатировать ее чем-нибудь. На углу афишная витрина. Я бегло гляжу и вдруг застываю:

Дальше — всякие «занятности» — оглушительные тезисы докладов и пр.; цены местам...

Я читаю и перечитываю — «Игорь Северянин»!

Я уже с жадностью проглотил «Громокипящий кубок»; половину запомнив наизусть (память у меня «клинописная»); я чуть не наизусть знаю фельетон Чуковского о Северянине (в 1943 г. я удивил Корнея Ивановича, сказав ему несколько фраз из этого фельетона).

«Владимир Маяковский»! Это имя я уже не раз встречал в «Журнале для всех» под непонравившимися мне стихами, которые, впрочем, я тоже помню наизусть.

«Давид Бурлюк»! Это имя встречал я: да! Он ходил с раскрашенным лицом... «Вадим Баян»?.. Но мне нравится и то, что он — Вадим, и то, что - Баян, и то, что он будет читать «Лирионетты и баркароллы».

Пойду, пойду на «олимпиаду»! Хотя... гимназистам, верно, не позволят. Ну, конечно, в штатском проберусь на галерку; «Араб» (гимназический педель) туда не пойдет; если пойдет, так Герман (милейший и кротчайший Герман Готфридович Беме), а это — свой человек. Пойду!

И вдруг меня осеняет прозрение: да ведь те бритые джентльмены, проскользнувшие мимо моего рассеянного взора в «Приморскую», и есть, несомненно, они - Северянин, Бурлюк, Маяковский, Баян!

И я мгновенно принимаю великое решение.

Гимназия - к черту! Гимназисточка — по боку! Я сейчас иду в «Приморскую»! Пойду к ним!.. Я прочту им... мои стихи!..

У меня колотится сердце; я мчусь по липкому осеннему тротуару.

«Приморская». Вхожу в вестибюль. На черной доске постояльцев мелом написаны фамилии: «Дурацевич»..., «Попандопуло»..., «Бурлук». Номер такой-то.

Иду по красной дорожке пустынного коридора. Вот этот номер. У меня холодеют пальцы. А вдруг они меня не примут? А если они скажут, что мои стихи плохи, что я бездарность? Уйти?

Нет! - и я сильно стучу в дверь. За дверью слышна какая-то суета, движение. И только через полминуты резкий и повелительный голос произносит:

— Войдите.

Вхожу. Обыкновенный «роскошный номер» провинциальной гостиницы. Справа диванчик, перед ним стол, окруженный стульями, слева ширмы. На диванчике сидит человек в коричневой куртке с бронзовыми плоскими пуговицами, украшенными изображением якоря. У человека чрезвычайно длинное лицо. По ту сторону стола, лицом ко мне, сидит другой, в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. У него тяжелая челюсть, нахмуренные брови, темные, желчные воловьи глаза. Он сидит, отодвинув стул и погрузив на стол ноги; между огромными подошвами — тарелка с остатками яичницы. Третий человек стоит посреди комнаты. На нем расстегнутый сюртук, бархатный зеленый с рельефными разводами жилет. У него круглая голова, оттопыренная губа. Он смотрит на меня в лорнет. Глаза у него колюче сверкают. Четвертого в комнате нет.

Я лепечу:

— Могу я видеть г-на Бурлюка?

Человек с лорнетом коротко взлаивает:

— Я.

Называюсь, прошу извинить беспокойство, излагаю — зачем пришел.

Человек с лорнетом прячет его в карман жилета и протягивает мне руку:

— Очень приятно. Знакомьтесь.

Я поворачиваюсь к длиннолицому человеку. Он деревянно протягивает мне узкую руку и чеканит:

— Игорь Северянин.

...Так вот он какой!..

Человек в шляпе убирает пятки со стола и забирает мою руку в мягкую теплую ладонь и басом рокочет:

— Владимир Маяковский.

...Так вот он какой!..

Из-за ширмы выходит четвертый: голубоглазый, востроносый, с пышными вьющимися волосами. На нем щегольская визитка, бриллиантовые запонки в манжетах, жемчужины в крахмальном пластроне, из-под жилетки впродоль выреза голубеет муаровая лента.

— Вадим Баян, — говорит он приветливо, подавая мне вялую, бескостную руку.

...Так вот он какой!..

Бурлюк сразу меняет тон, становится простым, усаживает меня к столу, звонит, заказывает кофе, не внемля моим отчаянным клятвам в том, что я ничего не хочу, — и засыпает меня расспросами о городе, о публике, о молодежи, и ее читательских интересах. При нем все безмолвствуют.

Наконец, Северянин прерывает молчание; видно ему наскучила эта беседа:

— Прочтите стихи.

Я читаю.

Фурора они не производят, но я чувствую, что меня слушают без иронии, что меня — слушают.

— Прочтите еще.

Читаю. И еще.

Северянин говорит:

— Вы правильно читаете, только нужно еще больше петь.

Я читал, как все поэты, слегка нараспев, что в гимназии всегда вызывало насмешки, а преподавателя словесности просто било по нервам, и он никогда меня не выпускал читать на гимназических вечерах.

Маяковский сказал, перекатывая сигару из одного угла рта в другой:

— Есть места. Вот у Вас «голос, хриплый как тюремная дверь»; это ничего; это образ.

Бурлюк сказал мне несколько любезных фраз, меня совершенно опьянивших, и затем стал разбирать прочитанное. И я впервые увидел «профессиональный», «технологический» подход к стихам. Как ни поверхностны, как ни случайны были его высказывания, я в этот миг понял раз и навсегда, что стихи, прежде всего — искусство, и что о них можно говорить без упоминания об «искренности», «задушевности», «взволнованности» и прочем подобном.

Жизнь определилась в этот миг. Я уверовал, что я поэт и что я прав, любя слово, ритм и звук...

Два-три замечания в связи с бурлюковским анализом обронили и другие. Маяковский отметил банальную рифму; Северянину понравились «часы, где вместо стрелок ползают серебряные черепахи», — и его замечание не было только любезностью, так как года через четыре эти черепахи появились у него:

Как серебряные черепахи
В полдень проползают серны...

Милый мой Игорь! Он не похищал у меня образа, он просто забыл, что запомнил его, и нашел у себя как свой.

Совершенно влюбленный в моих новых друзей, я стал откланиваться. И вдруг Бурлюк сказал мне, что сегодня они идут в театр, уже заказали ложу и будут рады меня в ней видеть.

Значит... значит, я действительно им (или хотя бы ему) понравился.

Я летел по городу. В гимназию идти не стоило: кончался пятый урок. Я вскочил на извозчика и помчал в театр покупать билет на сегодняшний спектакль. Абсолютно не помню, какая шла пьеса!..

До вечера я был как в бреду. То я садился писать стихи, — ничего не лезло; то в десятый раз звонил моему другу Коле Петрову, с которым мы составляли «лево-эстетическую» фракцию класса, умоляя его не опоздать в театр (мне смерть как хотелось познакомить его с поэтами), — так что он в конце концов назвал меня эпилептиком и послал к черту.

И вот я в театре. Узкие коридоры наполняются публикой. Вдруг движение, говор восклицания, смех, — и через публику протискиваются поэты. Баян в цилиндре, из-под которого его кудри выбиваются как из-под кучерской шляпы, Маяковский в широкополом мятом сомбреро, Северянин в меховой шапке, Бурлюк в банальном котелке. Но лицо у него (очень напряженное, с невидящими глазами) — расписано. Синим гримировальным карандашом начерчены на щеках и крыльях носа какие-то треугольники и животное, похожее на пряничного конька. Не замечая меня, они проходят в свою ложу.

Комментарии

Печатается по: РГАЛИ.

Шенгели Георгий Аркадьевич (1884—1956) — поэт, переводчик, теоретик стиха. Первая книга стихов «Розы с кладбища» вышла в 1914 г. В 20-е гг. издал несколько стиховедческих книг. Шенгели познакомился с Северяниным, Д. Бурлюком, В. Баяном и В. Маяковским зимой 1914 г. во время их гастролей по югу России. В 1916—1917 гг. входил в ближайшее окружение поэта и высоко ценил его поэтический талант. В 1918 г. Игорь Северянин

написал стихотворение «Георгию Шенгели» (вошло в сб. «Соловей»), где есть такие строки:

Ты, кто в плаще и шляпе мягкой,
Вставал за дирижерский пульт!
Я славлю культ помпезный Вакха,
Ты — Аполлона строгий культ.

При содействии Г. Шенгели в России были опубликованы стихотворения Северянина в журналах «Красная новь» (1941. № 3) и «Огонек» (1941. № 13). После смерти поэта Шенгели написал стихотворение «На смерть Северянина» и много сделал для сохранения литературного наследия поэта (см. раздел посвящений).

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.