Вадим Шершеневич. Футуристы

Брюсов и Северянин

Самые смешные отношения создались у Брюсова с Игорем Северянином.

Брюсов был первым, кто заметил Северянина и всячески его продвигал в литературных кругах.

Северянин принимал брюсовские похвалы как должное. Вторая книга Северянина разочаровала Брюсова. Круг тем «Уайльда с Подъяческой» определился. Ждать было нечего.

Брюсов откровенно, как всегда он это делал, высказал свое мнение о Северянине.

Вскружившаяся от похвал голова Северянина не выдержала, и он разразился резкой стихотворной бранью по адресу Брюсова, объясняя критику завистью.

Брюсов выступил с опровержением.

После смерти Брюсова Северянин за границей слегка похвалил покойного.

Вообще, надо сказать, что прямота Брюсова создала ему больше врагов, чем это нужно для одного человека. Брюсов всегда оправдывался: «В жизни я могу солгать, если это надо — ну, как, например, не солгать женщине?! — но в поэзии не могу. Если врать в стихах, так не надо писать. Правдивость и мастерство в поэзии часто значат больше таланта, гений — это искренний талант».

Я помню, с каким упорством Брюсов всегда принимался за всякую подготовку к работе.

Его уговорили заняться переводами на русский язык армянских поэтов. Он привлек к этому делу целый ряд молодых поэтов, которым давались подстрочники, а сам засел за изучение армянского языка. Скоро он переводил с подлинника. Вообще, лингвистические способности у него были блестящие <...>

Рождение футуризма

На сером фоне начала второго десятилетия двадцатого века русский футуризм был необходим, как смутный, неосознанный предтеча мировой войны и неизбежной после этой войны революции.

Оттого с первых шагов футуризм развлекал только недальновидных. Сознающих он беспокоил. Яростнее всех из символистов на него обрушился Бальмонт, а из акмеистов — Гумилев.

Разве не характерно, что на футуризм ополчились эклектические круги либерализма вроде Яблоновского, Игнатова, Неведомского, С. Глаголя и других. Недаром в одной из речей в Государственной думе Марков-второй, перечисляя признаки надвигающейся революции, упомянул и о футуризме.

Футуризм возник одновременно, хотя и по разным причинам и поводам, в разных странах, и это было показателем его жизнеспособности и значимости. Перед изгнаньем граф Калиостро выехал сразу изо всех застав Санкт-Петербурга.

Итальянские пощечины футуризма зародились совершенно параллельно русскому футуризму. «Корсо Венециа, 61» — штаб-квартира Маринетти, конечно, ничего не слыхала о Подьяческой лаборатории Северянина и о «Садке Судей». Идеи живут, как микробы в воздухе. Если их становится слишком много, начинается эпидемия.

«Садок судей» прошел незамеченным. Кроме профессионалов, никто не отметил этого сборника на обойной бумаге, скоро ставшего библиографической редкостью. А между тем в первом «Садке судей» было много ценного, много предопределившего судьбы футуризма и его ошибки.

Совершенно незаметно для широкого читателя и для критики сыпались, как из рога изобилия, тридцать две брошюры Северянина. Эти же самые стихи, соединенные в «Громокипящем кубке», вызвали восторг и гнев тех, кто их не замечал в брошюрах.

Только сразу сплотившаяся группа из Маринетти, Руссоло, Боччиони, Валентины Сен-Пуэн и других заставила заговорить о себе.

Я впервые услыхал о футуризме и футуристах, конечно, от Брюсова, который с удовольствием показывал и «Садок судей», и брошюры Игоря Северянина, и итальянские издания Маринетти.

Брюсов чутьем уловил если не мастерство, если не правду, то нужность этой новой волны. Нужна бывает не только правда. А Брюсов должен был бы быть врагом футуризма, потому что в истории искусства соседние школы всегда враги и антиподы.

Символизм был ближе к пушкинскому романтизму, чем к натурализму. И символизм продолжал жить, перейдя через футуризм, в имажинизме, который питался соком символизма и романтики, резко враждуя с футуризмом.

Схематически эти смены шли так: одна линия: натурализм — футуризм — пролеткультовщина, другая линия: романтизм — символизм — имажинизм.

Ликвидатор «Эго»

Найдя на одной из брошюр какой-то таинственный адрес в Петербурге и объявление, из которого явствовало, что «почтальонов просят приносить заказы только от 12-ти до 2-х», я послал письмо по этому адресу. В письме я просил выслать мне наложенным платежом все вышедшие книги Игоря Северянина, а также и другие книги, выпущенные издательством «Эго».

Вообще «Эго» меня интриговало. Так назывался препарат сухих яиц. Слово «эгофутуризм» было незнакомо. Скоро я получил ответ следующего характера:

Любезный почитатель!

Издательство «Эго» ликвидировано и книги распроданы. Был бы весьма рад исполнить ваш заказ, но увы! Пишите, я оботвечу все вопросы.

Ликвидатор «Эго» — Лотарев

Этот почерк стал мне хорошо знакомым позже, когда я начал усиленно переписываться с «ликвидатором» Лотаревым. Это оказался Игорь Северянин, впоследствии первый ликвидатор футуризма. Когда футуризм из эстетской «эго-школки» перерос в созвучное с революцией течение, больше всех был напуган... Северянин и первый открещивался от футуризма.

Вообще футуризм объединил в себе самых разнообразных людей: дешевого эстета Северянина, архаиста Хлебникова, беспринципного Игнатьева, бунтаря пананархического сдвига Маяковского, коммерсанта Бурлюка и других. Около футуризма всегда было много просто сомнительных молодых людей, пытавшихся извлечь пользу около создавшейся шумной моды.

Северянин

В 1913—1914 годах сразу начало работать несколько футуристических издательств. В Ленинграде — «Петербургский глашатай», в Москве — «Мезонин поэзии» и «Футуристы», позже и «Лирика» близко подошла к футуристам, порвав с символизмом.

Вокруг этих издательств сгруппировался ряд поэтов, имена которых сегодня канули в вечность. Кто помнит Широкова, Крючкова, Оредежа, Грааля-Арельского, Георгия Иванова, Чайкина, Бекетову, Хрисанфа и других?

Одни из них просто пропали, другие, как Г. Иванов, находятся в эмиграции, третьи, как Константин Олимпов, сын Фофанова, служат где-то в домоуправлении.

В футуризме резко различались два течения. Эгофутуристы — ленинградская группа жеманных поэтов, все дерзанья которых не шли дальше «фешенебельных» неологизмов и словесных ухищрений. Это была группа малахольная, без теоретической подоплеки. Это была группа, недовольная символизмом и не знавшая, куда причалить. Они не причалили никуда.

Кубофутуристы таили в себе всю мощь подлинного футуризма, все его теоретические задатки и выкладки. В этой группе была не только точка, от которой отталкивались, но и точка цели. Урбанизм, космополитизм, социальная устремленность, революционное новаторство, ненависть к классу «богатых» — все это, пусть порой невнятно, проступало на страницах кубофутуристических книг.

«Мезонин поэзии» плутал посредине. Третьяков тащил его к кубофутуристам, Зак - к футуристическому академизму, Широков и ряд петербуржцев — к эгофутуризму, а я тихонько гнул к будущему имажинизму, уже в 1915 году выкинув этот лозунг и самый термин в книге «Зеленая улица». «Лирика»: Бобров, Асеев, Пастернак, Божидар и другие — примыкали к футуризму постольку, поскольку можно было, «не сердя маму» — символизм.

Среди всех футуристов, конечно, самой популярной фигурой был тогда Северянин. Он же был единственным настоящим поэтом — эгофутуристом. Теперь он исписавшийся, ибо нет социальных соков для его творчества, но все же поэт. Ему нечего сказать, но дар слова у него был и сохранился.

Мы обменялись с ним не одним десятком писем. Лично мы не встречались. Писал он очень заносчиво, самовлюбленно, позируя и чем-то напоминая неряшливый стиль Бальмонта.

Между прочим, Бальмонт в переписке с Брюсовым гордо сообщал, что «никогда не следует переделывать раз написанных стихов». В одном из писем ко мне Северянин упрекал меня за то, что я переделываю свои стихи, и возвещал, что все «однажды написанное» его пером «свято» и «кощунственно исправлять брызги вдохновенья».

Северянин жеманно сообщал в печати, что он носит воротнички № 39, а К. Олимпов — «тореадор № 40».

Приглашал читателей приехать на несуществующую мызу, чтоб послушать его поэмы и отведать стерляжьей ухи. Отталкивал запахом поэтического одеколона, наивно принимая его за духи.

В письмах он выражался отменно «изящно» и «комильфотно», как институтка, сыпал неологизмами, иногда удачными, а иногда безграмотными, а в открытках настолько матерно ругал не признавших его критиков, что почтальон, носивший ко мне письма, довольно ехидно посматривал на адресата, ведущего такую переписку.

Встреча с Северянином

Однажды вечером у меня сидел Маяковский. И не то Борис Лавренев, не то Сергей Третьяков.

Раздался телефонный звонок, и сумрачный голос, подозвав меня, просил приехать в отдельный кабинет ресторана «Бар» для «поэтической элоквенции».

Удрученный этим оборотом речи, я спросил: не Василий ли Тредиаковский со мной разговаривает?

— Нет, Игорь Васильевич Северянин, только что приехавший из Петербурга!

Нам всем было интересно посмотреть на того, чьими стихами мы увлекались, и мы поехали.

В грязном кабинете Северянин сидел один. Перед ним стояло пиво; жеманно познакомившись, он сразу извинился, что пьет пиво:

— В этом ресторане нет хорошего крем де ваниля...

Я внимательно рассматривал Северянина. Это был довольно крупный человек, без возраста, с резкими чертами лица, немного напоминавшими схимника. Впрочем, такие же лица засняты в книге Дорошевича «Типы Сахалина».

Одет Северянин был в черный сюртук, довольно вытертый и бедный, но держался в нем так, как будто сознательно копировал Джорджа Браммеля, впавшего в бедность.

Говорил он немного. От всех теоретических вопросов отмалчивался, иронически ругая Москву и восхваляя Петербург. Лицо было стылое и невыразительное, а глаза выцветшие, как у курицы. Маяковский доказывал, что «как у перепела».

Эти глаза оживлялись только тогда, когда Северянин хвалил себя, значит, глаза оживлялись часто.

Мы смотрели на него, ехавшего на «поэтические гастроли в провинцию», довольно подобострастно.

Северянин категорически забраковал все марки вин, заявив, что «такую дрянь» он пить не привык. Хорошо помню, что он упорно требовал «столетнего бургонского», предварительно изучив карточку вин.

«Столетнее бургонское» мы бы тоже выпили с удовольствием, но не пришлось его пить по двум причиним: в ресторане его не было, а, кроме того, денег у нас было тоже немного. Мы удовольствовались самым простые винцом, из дешевых, и пили его не без удовольствия. С таким же удовольствием, когда узнал, что заказали, а следовательно, и платить будем мы, пил эту «дрянь» гастроном Северянин.

По нашей просьбе он прочел нам ряд своих новых стихов. Честно сказать, мы тоже горели желанием прочесть ему наши стихи и услышать его отзыв.

Мы слушали его чтение терпеливо. В противовес выразительному чтению Маяковского и Каменского, лаю Брюсова, скандировке символистов Северянин почти буквально пел. Пел даже на особый, очень однообразный мотив (что-то вроде «В тени задумчивого сада»), утилизируя мелодию только первой строчки романса и неизменно, заканчивая, в том же тоне и без паузы произносил: «Всё». Получалось приблизительно так:

Как ты в истории поэт. Всё.

Кто-то из нас робко предложил, чтоб Северянин послушал наши стихи. Северянин посмотрел и надменно бросил:

— Не будем омрачать нашей встречи!

Мы растерялись. И замолчали. Северянин продолжал пить и хмелеть.

Гастрольная ссора

В провинцию скоро уехал Северянин с Маяковским. Сначала их «поэзоконцерты» проходили дружно, но скоро они поссорились.

Северянин рассказывал, что ссора произошла на почве того, что он, Северянин, «прозрел» и понял всю неталантливость Маяковского.

Маяковский рассказывал проще и, вероятно, правдивее. Северянин своей напыщенной самовлюбленностью, мог действовать на нервы, кому угодно. Тогда Маяковский начал его поддразнивать, тем более что Маяковский на язык был очень остер, а у Северянина самым красноречивым было его молчание.

Наконец, Маяковский нашел верный способ. У Северянина есть строки, которые он читал на каждом «поэзовечере»:

Олазорим, легко олазорим
Пароход, моноплан, экипаж!

Как только Северянин доходил до этих строк. Маяковский рядом на эстраде внушительным баском начинал гудеть:

Опозорим, легко опозорим...

Северянин немедленно сбивался. Он упрашивал Маяковского прекратить издевки; последний давал обещания, но как только за день Северянин нахамит Маяковскому, а Маяковский был довольно обидчив, на вечере повторяется прежняя история. Северянин не выдержал, и они разошлись.

Коронование

Много позже, когда уже в моих глазах авторитет Северянина как поэта совершенно померк, после революции, я встретил его в Политехническом на вечере избрания короля поэтов. Вечер был организован неким Ф. Е. Долидзе.

Это был при литературе состоявший человек, который после революции начал работать сразу новыми методами. Он не был похож на антрепренера или импрессарио. Наоборот, он всегда был только «устроителем». Вечер шел под какой-нибудь веской и солидной маркой авторитетной организации.

Львиная доля выручки оставалась в пользу устроителя. Долидзе рассовывал деньги всюду, куда только мог, и, теряя в одном месте, выигрывал в десяти других.

«Кафе поэтов» начало субсидироваться им, книги наиболее нашумевшие издавал он, вечера оказывались устроены им.

В последнее время вы могли спокойно идти на любой вечер в Политехнический музей, кто бы ни значился ответственным лицом, и вызвать Долидзе, чтоб получить пропуск.

Он устраивал литературные диспуты, и лекции об аборте, и вечера профессора Когана. Коган читал на любую тему: от литературной до «Способов долгой жизни». Долидзе очень любил Когана и хвалил его дар слова.

— Тебе нравится? — спрашивали его.

— Мне — неважно. Публике нравится, сборы хорошие.

— А о чем он читал?

— Не слушал. Некогда было.

Несмотря на то, что он имел много денег, Долидзе был очень скуп и любил ухаживать за молоденькими артистками. Обычно похождения кончались неудачно. И Долидзе печально сетовал. «Конфеты купил, даже на извозчике (это был предел его влюбленности) привез домой, — ушла! Ничего не вышло! Отчего бы это?»

Позже он прекратил кустарный способ зарабатывать деньги и взял аренду на монопольное право расклейки афиш в Москве. Тут Долидзе развернулся сразу. Он перестал таиться. Имел где-то крепкую руку и толстел лицом и бумажником. Потом сразу все кончилось. Где он теперь, я не знаю.

К имажинистам Долидзе относился отрицательно, потому что они устраивали свои вечера сами.

— Ненужное течение и вредное! Футуристы, те больше по-советски пишут.

— Федор Евсеевич! А не устроишь ли ты вечер имажинистов под Новый год?

— Отчего же не устроить? Можно. Только на процентах от чистого сбора, — быстро соглашался Долидзе.

На выдумку вечеров и лекций Долидзе был действительно неутомим. Он умел раздуть и осуществить самую куцую идейку, если она обещала большой барыш, а в случае неудачи не грозила большими расходами.

В один из вечеров, когда он «неудачно» провожал какую-то девушку, он придумал «избрание короля поэтов» и немедленно организовал соответствующий вечер в Политехническом.

Поэты со сколько-нибудь звучащими именами отказались принять участие в этом балагане. Долидзе пригласил десятка три «неудачников», Брюсова и Северянина. Публике при билетах были розданы записки, которые надо было класть в урны с фамилиями выступавших.

Злые языки говорили, что при общем подсчете, при емкости Политехнического в тысячу мест, оказалось почти две тысячи записок. Первую тысячу в урну Северянина положил сам Долидзе, желая организовать поездку по СССР короля и считая Северянина самым подходящим объектом.

Северянин принял свое избрание торжественно и помпезно, в благодарственном слове объяснив публике, что только революционная Россия оценила его по заслугам и что он, потомок Карамзина, оправдает это доверие.

За кулисами он говорил лично мне: «Это лучший день в моей жизни! Меня скоро изберут в Академию».

Худший день пришел скоро. Северянин эмигрировал в Прибалтику и там облюбовал, две темы: восхваление прибалтийского картофеля, который полезен поэту, и ругань СССР, не оценившего блестящего дарования.

Сущность поэта

В Северянине меня всегда поражало гениальное умение избежать участия в разговоре, если разговор не касался северянинских стихов и сортов вин.

В день получения известия о гибели русской армии у Августова Северянин любовно перечитывал в «Русском слове» объявление о своем «поэзоконцерте».

День убийства Распутина в его стихах датирован перечнем вин.

Как только в его присутствии вспыхивал не только общественный или политический, но просто серьезный разговор, Северянин мрачнел и начинал рассматривать свои ногти.

Не берусь утверждать, факт это или острота Владимира Владимировича, но мне говорил Маяковский, что на вопрос: «Какого мнения Северянин об учении Маркса?» — Северянин ответил: «Его издания мне нравятся. Почему он меня не печатает?»

Северянин спутал Карла Маркса с издателем «Нивы». Впрочем, в те времена многие поэты, да и почти вся старая либеральная «интеллигенция» знали бороду Маркса по портретам, острили о «Капитале» и не знали настоящего марксизма.

Северянин болезненно завидовал чьему-либо успеху и публично предал анафеме Константина Олимпова, когда после одного сборника Олимпова похвалили, а о Северянине промолчали. Считал себя неотразимым человеком и любил рассказывать о великосветских дамах, таинственно приезжавших к нему. Но так как выдумкой не проживешь, то обычно любвеобильно ухаживал и посвящал стихи всем белошвейкам и модисткам в районе, не очень отличая их от горничных.

«Петербургский глашатай»

Помимо Северянина, группа петербургских эгофутуристов состояла из людей неинтересных и поэтов третьестепенных. Эти люди группировались около критического журнальчика «Очарованный странник», который издавался и редактировался Виктором Ховиным и издательством «Петербургский глашатай».

«Глашатай» был в прекрасных отношениях с московской группой «мезонинцев», печатал нас охотно, тем более что денег нам, как и все футуристические издательства, не платил и даже имел марку издательства, сделанную московским художником Львом Заком.

В «Глашатае» печатался эстетнейший Грааль-Арельский (один псевдоним чего стоил!), Георгий Иванов, ставший потом акмеистом и эмигрантом, Широков, который изо всех сил пытался доказать, что он самый лучший поэт. Василиск Гнедов, Дмитрий Крючков и другие.

Альманахи носили интригующие публику названия вроде «Всегдай», «Засахаре-кры» (что должно было означать «Засахаренная крыса») и т. д.

В отличие от славянофильствующего «Странника» «Глашатай» никаких общественных и политических вопросов не затрагивал, теоретические статьи бывали редко. Альманахи больше всего пробавлялись стихами и резкой бранью по адресу критиков, не одобрявших эти стихи. Наряду со стихами эгофутуристическими печатались Изабелла Гриневская и другие ничем не отличавшиеся от бесцветных символистов и прочих скромных сотрудников толстых журналов.

Наиболее «левым» был некий молодой человек Василиск Гнедов, которому не давали спать лавры Крученых. Ему показалось недостаточным все словотворчество Крученых, и Гнедов в своей книжке, на последней странице, под названием «Поэма конца» оставил чистый лист, утверждая, что чистая бумага более выразительна, чем любые слова. После этого трюка Гнедов ждал славы. Слава не пришла. Гнедов зачах.

И. В. Игнатьев

Издателем-редактором «Петербургского глашатая», фактическим руководителем и объединителем группы был Иван Игнатьев.

Это был холодный дерзатель. Спокойный, трезвый ум, несомненное понимание поставленных перед собою задач и очень маленький талант. Даже странно: всем своим существом Игнатьев был совсем близок к позициям кубофутуристов, а между тем он их ненавидел, в свой журнал не пускал и печатал всякую бесцветную мелюзгу, после того как поссорился с Северянином, забраковав какую-то «поэзу» Северянина, и последний перестал давать в «Глашатай» стихи.

Шум вокруг имени Игнатьева поднялся совершенно неожиданно. В одной из поэм Игнатьев одобрительно отозвался о библейском Онане и об его занятиях. Критика возмутилась и протащила по страницам всех заметок имя Игнатьева. С этого момента Игнатьева узнала широкая публика.

Параллельно «Петербургскому глашатаю» Игнатьев сотрудничал и вел критико-литературный отдел в нижегородской биржевой газетке: названия я твердо не помню; кажется, «Нижегородец». Этот «Нижегородец» выходил только во время ярмарки. Первую страницу он отдавал телеграммам и ультра-черносотенным статьям, призывавшим не допускать евреев на ярмарку. За эту страницу издатель денег не платил, во-первых, потому, что всю страницу писал сам, а во-вторых, потому, что именно за эту страницу газете выдавалась субсидия от местной организации Союза русского народа. Вторая и третья страницы целиком отводились под объявления об ярмарке и ярмарочную хронику. Эта страница оплачивалась... купцами, приехавшими на ярмарку и жаждавшими рекламы. Тут строго «оценивалась» каждая строка. Наконец, четвертая страница отдавалась упражнениям футуриста Игнатьева о судьбах русской поэзии.

За эту страницу, конечно, тоже не платилось никому. Итак, газета имела немного расходов.

Я встретился с издателем после Февральской революции. Я был членом какой-то комиссии по проверке контингента тюрем. Он сидел как уголовник. После официальной беседы мы с ним разговорились. Я задал вопрос:

— Почему черносотенная газета, самая консервативная, заполняла целую страницу литературными статьями и поручала их писать футуристу? Ведь Союз русского народа относился к футуристам довольно отрицательно?

Арестант объяснил спокойно и резонно:

— Литературная страница придавала газете более приличный вид, а критическую работу я поручил Игнатьеву потому, что другие критики требовали денег, а Игнатьев работал бесплатно.

Насколько в «Петербургском глашатае» Игнатьев писал резко и футуристично, настолько в «Нижегородце» его статьи были трезвы и объективны. К примеру, выругав меня за мою эпигонскую книгу «Carmina» в «Глашатае», Игнатьев хотя и кисло, но похвалил меня за нее же в «Нижегородце».

С Игнатьевым нас связывала долголетняя переписка. Мы с ним ни разу не видались. Я в те годы не ездил в «столицу на Неве», а Игнатьев не выезжал оттуда.

Переписка была интенсивная, очень теплая и достаточно теоретическая.

Однажды я получил от Игнатьева очень жизнерадостное письмо. Он писал, что сделал предложение и скоро женится. Почти немедленно я получил от него телеграмму с просьбой приехать через три дня на его свадьбу.

Поехать я не мог. Я был очень занят... доставанием денег. И послал ему поздравительную телеграмму.

Телеграмма через двое суток вернулась обратно, с пометкой: «Не доставлена благодаря смерти адресата».

После венчанья, обставленного очень торжественно, Игнатьев усадил невесту и гостей за стол, сам во фраке выпил бокал шампанского, поцеловал невесту, вышел в спальню и бритвой перерезал себе горло. Смерть была немедленная и ни для кого не понятная. Моя телеграмма пришла через полчаса после того, как врач констатировал смерть.

После смерти Игнатьева «Петербургский глашатай» рассыпался и петербургская группа впала в законное ничтожество.

Владимира Маяковского в первый раз я увидел на одном из поэзо-концертов Игоря Северянина.

Это было в конце 1914-го или в 1915 году в Политехническом музее.

Когда поэзоконцерт, в сущности, был окончен, конферансье или кто-то другой из находившихся в эстраде людей объявил о выступлении Маяковского.

Маяковский, сделав шага два-три вперед, начал чтение стихов. Он был тогда еще очень молод. Ему едва-едва перевалило за двадцать лет. Маяковский прочел отрывок из поэмы «Облако в штанах», которая в то время им слагалась.

В числе многих других строк он прочитал тогда на вечере поэзии Игоря Северянина и эти:

А из сигаретного дыма
ликерною рюмочкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Публика, состоявшая, по-видимому, почти сплошь из приверженцев и поклонников Игоря Северянина, отнеслась к Маяковскому более чем холодно. После чтения стихов на некоторое время водворилась полная тишина. Затем люди, сделав вид, что они никак не реагируют на стихи Маяковского, зашевелились и двинулись к выходу.

Такой холодный прием публики, по-видимому, взволновал молодого поэта. Он начал нервничать, закурил на эстраде папиросу.

Комментарии

Печатается по: «Мой век, мои друзья и подруги»: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990.

Шершеневич Вадим Габриэлович (1894 — 1942) - поэт, драматург, критик. Он начинал как эгофутурист, создатель московской группы «Мезонин поэзии» (1913) и одноименного издательства. Сотрудничал с кубофутуристами, в 1916 г. в книге «Зеленая улица» провозгласил новое течение — имажинизм.

Брюсов был первым, кто заметил Северянина... — не совсем точно: рецензии на брошюры Северянина появлялись уже в 1908—1909 гг. Подробнее см. во вступительной статье к книге: Царственный паяц.

Вторая книга Северянина... — речь идет о «Златолире» (М., 1914), о которой критики писали как о поэтическом разочаровании. Статью Брюсова см.: Царственный паяц.

«Уайльд с Подъяческой» — ироническое обращение к Северянину, чье сходство с Оскаром Уайльдом отмечали критики. «Люди, уверяющие меня, что я похож на Оскара Уайльда, говорят мне дерзость: я очень люблю Уайльда, но с меня достаточно быть похожим на себя» (Северянин. 5, 140). «Иронящий Уайльд» привлекал поэта, он написал стихотворение «Афоризмы Уайльда» (1918).

«Садок судей» — имеется в виду первый сборник русских футуристов «Садок судей», напечатанный на обоях в марте 1910 г. в Петербурге. Участвовали Д. Бурлюк, Н. Бурлюк, Е. Гуро, В. Каменский, В. Хлебников и др.; рис. В. Бурлюка.

...тридцать две брошюры Северянина. — Всего в 1904—1912 гг. Северянин выпустил 35 стихотворных брошюр. См. их воспроизведение в кн.: Лит. памятники.

«Мезонин поэзии» — издательство и одноименная группа, близкие эгофутуризму, созданы В. Шершеневичем в 1913 г. Северянин печатался в альманахе.

«Лирика» — издательство, объединившее в 1913 г. Б. Пастернака, Н. Асеева, С. Боброва, создавших затем группу «Центрифуга».

Приглашал... на несуществующую мызу... — мыза Ивановка, станция Пудость — таков реальный адрес места создания многих стихов Северянина 1910-х гг.

...копировал Джорджа Браммеля... — имеется в виду известный английский аристократ, создавший стиль денди. О дендизме см.: Вайнштейн О. Денди. Мода, литература, стиль жизни. М., 2006.

Маяковский доказывал, что «как у перепела». — См. в поэме «Облако в штанах» (1915): «Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел...»

...как ты в истории поэт. — «Поэза о Карамзине» (1912).

Долидзе Федор Евсеевич (1883 —1977) — организатор поэтических вечеров Северянина, Маяковского и др.

Коган Петр Семенович (1872 — 1932) — критик, историк литературы и искусства.

В одной из поэм Игнатьев... — Речь идет о стихотворении «Онан».

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.