«Victoria Regia» и солдатская служба
19 июля (1 августа) 1914 года, в день начала Первой мировой войны, Северянин написал Анастасии Чеботаревской:
«Со всею страстью живу от газеты до газеты, ожидая возгрома того Грандиоза, который мне, в силу своего величия, так необходим, так нужен. Я хочу, чтобы все дрались, бились, уничтожали друг друга, сходили бы с ума от злобы, гнева, хвастовства, чтобы все стали поэтами Протеста, протеста даже беспричинного, чтобы победила всех и вся одна Россия, как страна, в которой я родился, я живу и я гремлю! Победа России — моя победа! От своей же победы я не могу, я не в силах отказаться.
Скорее, скорее надо объявить войну Австро-Германии! Если бы я был одинок в семейном смысле, я тотчас бросился бы в Петербург, взял бы верховую лошадь и из седла прокричал бы перед Герм[анским] посольством всю поэзу: "Германия, не забывайся", эту удивительную, эту пророческую поэзу, выявленную из небытия еще за несколько дней до убийства Франца-Фердинанда, в дни невыносимых опаловых недвижных удуший, когда я предсказывал Какие-то События, всем и каждому! И вот я еду по Петерб[ургу] перед толпой и читаю, читаю, читаю. И толпа пылает, ибо я так хочу! В этом — мое назначение. Глубоко верю и скорблю от бездействия.
С радостью дал бы Вам эту поэзу, но уже отправил ее в "Утро России". Вам пришлю завтра же другую, личную, остро-личную».
Действительно, за несколько дней до объявления войны отдыхавший в Эстляндии в приморском поселке Тойла Северянин откликнулся стихами на убийство австро-венгерского эрц-герцога Фердинанда: «Германия, не забывайся! Ах, не тебя ли сделал Бисмарк? <...> Но это тяжкое величье солдату русскому на высморк!» Этакой рифме позавидовал бы и Маяковский, сочинявший осенью 1914 года патриотические плакаты («Немец рыжий и шершавый...») в издательстве «Сегодняшний лубок». Северянина осуждали за это проявление чувств (Брюсов назвал стихотворение «отвратительной похвальбой»). Неожиданно политика вошла в соприкосновение и, более того, в противоречие с главным лозунгом Северянина — «Живи живое!». Цикл военно-патриотических стихов составил половину раздела «Монументальные моменты» в четвертой книге поэз Северянина «Victoria Regia» — 13 произведений, написанных в период с июня по октябрь 1914 года. Книга вышла в свет 14 апреля 1915 года в книгоиздательстве «Наши дни». Тираж 2200 экземпляров. В опубликованной на четвертый день после ее выхода рецензии Александра Тинякова в газете «День» читаем: «Невольно глубоко веришь всему, что Северянин рассказывает о себе в своих книгах, веришь, что он умеет звонко смеяться, с аппетитом есть, со вкусом выпивать, горячо и крепко целоваться и с неподдельным даром сочинять "поэзы"».
Сопоставляя диаметрально противоположные мнения, Сергей Бобров отметил: «"В Victoria Regia С. Пародирует самого себя", — говорит харьковское "Утро" (28—IV—15); однако "Утро юга" (III—15) и тут находит у С. "всепобеждающую молодость"».
Владислав Ходасевич в статье «Обманутые надежды», посвященной творчеству Северянина, напишет: «"Victoria Regia" вышла после "Ананасов в шампанском", Говорят, она лучше предыдущей книги. Пожалуй, это и так, но ведь оба сборника появились почти одновременно, к тому же стихи самых различных годов в них так перемешаны, что говорить о них можно только как о двух частях одной книги, в которой лучшие пьесы случайно попали во вторую часть, худшие — в первую. Да и самая разница между худшим и лучшим здесь очень невелика».
18 апреля состоялся поэзовечер в Пскове в Доме им. А.С. Пушкина. Доклад «Поэты и толпа» произнес Алексей Масаинов. Игорь Северянин, по свидетельству очевидцев, «не пошел далее своего уже успевшего стать известным "женоклуба". А некоторые из его поэз были приемлемы и для рядового читателя. Жаждавшие увидеть размалеванную физиономию или желтую кофту были глубоко разочарованы».
Как вспоминал Северянин, лекция Масаинова «Поэты и толпа» «производила фурор... И надо было видеть, как обыватель, называемый им "Иваном Ивановичем", неистово рукоплескал ему, боясь, очевидно, быть похожим на... обывателя, которого Масаинов разносил с эстрады за тупоумие, равнодушие и отсталость!.. Это было так весело наблюдать».
27 апреля на поэзовечере в Петрограде в Александровском театре городской думы Алексей Масаинов прочитал доклад на ту же тему, стихи исполняли Северянин, Масаинов и Виноградов, Толмачев и др. На вечере присутствовал Александр Блок с актрисой Дельмас.
Татьяна Толстая (Вечорка) писала: «...помню ясно — он с матерью в первых рядах поэзоконцерта Игоря Северянина. Сидел, нервно ежась, сердитый, и пальцы тонкие, узловато-нервные, но особенно красные, как отмороженные, лежали на коленях на тонком сукне только что отглаженном. Он всю лекцию наклонялся к матери и возмущенно шептал ей — очевидно, мешал соседям, но те из уважения к нему молчали — публика была "своя" — литературная в первых рядах. Я даже ловила отдельные слова — он возмущался, почему это зал восхищается такими, в сущности, скверными стихами, но нервность Блока меня удивила».
29 апреля 1916 года в третьем отделении поэзовечера в Москве в Политехническом музее выступил Игорь Северянин со стихами из новой книги «Victoria Regia». В первом отделении — реферат Андрея Виноградова на тему «Поэзия и мировая война». Во втором отделении стихи Игоря Северянина исполнили Л.А. Ненашева, Л.В. Селиванова, свои стихи читал Виноградов.
В московском книгоиздательстве «Наши дни» в июне 1916 года выходит в свет второе издание книги поэз Игоря Северянина «Victoria Regia» (тираж 1250 экземпляров).
А в сентябре 1916 года Игорь Северянин был призван в армию в качестве ратника ополчения 2-го разряда, поступил в школу прапорщиков. Оставаясь в Петрограде, он ходатайствовал о разрешении выступать на поэзовечерах и получил разрешение.
Существуют воспоминания Леонида Борисова «В казарме на нарах с Игорем Северяниным». Они, к сожалению, не лишены неточностей и породили немало анекдотов о поэте в солдатской шинели. Борисов рассказывал:
«Весной 1916 года без малого две недели служил я в армии вместе с известнейшим в то время поэтом Игорем Северяниным, — в списках он значился как Игорь Васильевич Лотарев и пребывание имел, как и я, в шестой роте и, как и я, спал на втором этаже деревянных нар и даже со мною рядом.
Познакомились мы, как поэты, — один уже почтенный, взысканный и изысканный, другой начинающий и по вине войны оторванный от любимого дела. Ночью полушепотом Северянин читал мне свои стихи, я внимательно слушал, а потом читал и я свои вирши, и он слушал невнимательно, нетерпеливо дергаясь всем телом и поводя огромной головой.
Незадолго до того, как на врачебной комиссии его освободили "по чистой", то есть уволили вовсе от военной службы (имелась у него могучая протекция, рука — то, что в наше время именуют блатом), на плацу 3-го пехотного запасного полка (на станции Малый Петергоф, в казармах бывшего Каспийского полка) происходили учебные стрельбы из мелкокалиберной винтовки. Рядовой Игорь Лотарев случайно, или так и должно было быть, из пяти выпущенных пуль в цель попал три раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарева:
— Молодец, солдат!
На что Северянин, он же солдат Лотарев, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кинул:
— Мерси, господин подполковник!
Батальонный застыл в позе оскорбленного изумления. Кое-кто из солдат, стоявших подле стрелка и его поощрителя, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: "Рад стараться, ваше высокоблагородие!"
Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделенного, назидательно отчеканил:
— Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!
Так на весьма короткое время и прозвали Северянина. На поверке взводный после Логинова и Ляхова выкликал:
— Мерси!
— Я! — негромко отзывался Северянин, нимало не обижаясь на то, что ему переменили фамилию. Мне он жаловался:
— Вот как нехорошо, голубчик Борисов! Теперь я уже нескоро напишу стихи, нескоро... Ну не все ли равно батальонному, как я ответил, не правда ли?
— Конечно, — ответил я, — но, знаете ли, дисциплина, ничего не поделаешь... Вы лучше, Игорь Васильевич, расскажите что-нибудь такое, что сами считаете нужным сказать начинающему поэту вроде меня. Пожалуйста!
Не в эту ночь, а в следующую мой известнейший сосед, ближе придвинувшись ко мне на жестких нарах, поведал следующее, что я дословно и передаю.
— Начинают не поэты, а стихотворцы, то есть люди, которые всего лишь умеют рифмовать и даже, может быть, знают все правила стихосложения. Поэт начинающим не бывает, он берет сразу, как лошадь, с места, и пишет — как взял, так и пошел, вот как человек с тяжелой ношей. Где же он начинает и где по-настоящему работает? Спорно, по-вашему? А по-моему, все понятно. Вы еще ничего не понимаете, слушайте, что я буду говорить...
Я слушал так внимательно, как больше и нельзя. Среди азбучных, календарно-отрывных мыслей у Северянина встречались и подлинные открытия, не только для меня.
— Вы, голубчик, обратили внимание, что я посвящаю мои сборники некоей Тринадцатой, последней? Это просто чепуха, я не считал, сколько их было у меня, — наверное, немного, мне страшно не везло. Теперь, конечно, иначе, теперь прямо отбою нет! А с Тринадцатой всё очень просто: надо было привлечь внимание читателей чем-то загадочным, таким, чего у них нет, и средактировать сразу так, чтобы получилось убедительно, чтобы поверили, а для веры необходим туман: в тумане предметы менее ясны, любой за что хочешь примешь! Вам понятно? А пишу я стихи без всяких черновиков — как выпелось, так и хорошо. Если стихи исправлять, будут уже второй и третий раз другие, новые стихи, но те, что были до этого...»
Естественно, речь заходила об одном из самых популярных стихотворений военной поры — «Мой ответ». Леонид Борисов писал:
«Я напомнил ему (он меня вконец разозлил) те стихи, где он собирается идти во главе своих поклонников на Берлин. Я прочел эти строки вслух:
Друзья, но если в день убийственный
Падёт последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!..
— Хотели на Берлин вести людей, а сами из воинской части смываетесь, да еще называете ее помойной ямой! — обиженным, недобрым тоном заявил я Северянину. — Мне очень нравится ваш первый сборник "Громокипящий кубок", но, простите, все остальное мне не нравится, — я особенно не верю тому стихотворению, или, как вы говорите — поэзе, где вы собираетесь вести нас на Берлин. Когда же поведете? По-моему, уже пора!..
Совершенно серьезно, нисколько не обижаясь на мой критический разнос, от всего сердца Северянин ответил:
— Дайте срок. Доведу! Еще время не настало. Я знаю, когда...»
Вероятно, не один Борисов распространял истории из солдатской биографии Северянина, что-то добавлял и он сам, склонный к сарказму и самоиронии. Так, в пересказе Ирины Одоевцевой эта история превращается в унизительный анекдот:
«— Нет, позвольте, насчет того, что никто так уж не смел косо взглянуть, не совсем правильно. Даже очень смел, и грубых слов "принцу фиалок" пришлось немало наслушаться. Я это достоверно знаю от моего приятеля, капитана полка, в который был направлен Северянин, с хохотом рассказывавшего мне о новобранце Лотареве-Северянине, бывшем посмешищем полка. Не поддавался никакой муштровке.
Фельдфебель из сил выбивался, никак не мог заставить его не поворачиваться налево при команде направо, до хрипоты орал на него, разбивавшего весь строй: "Эй ты, деревня! Куда гнешь опять? Сено-солому тебе, что ли, к сапогам привязать надо? А еще образованный!" Целый месяц с ним возился безуспешно. В конце концов определили его в санитары на самую черную работу — по уборке и мытью полов — на другую у него способностей и смекалки не хватало. Я специально ездил к моему приятелю в полк полюбоваться на "принца фиалок" с ночной посудиной в руках. Презанимательное было зрелище, смею вас уверить!»
По-иному раскрывается история военной службы в письмах Северянина Чеботаревской от сентября—октября 1915 года.
«Милая Анастасия Николаевна, очень извиняюсь и жалею, что никак не попаду к вам, но так смертельно устаю и нервничаю, что положительно подумываю о самоубийстве. Не успею приехать домой, валюсь и засыпаю в полном изнеможении, а ночью меня терзают кошмары, и я весь в поту, просыпаюсь беспрерывно, всё ужасы меня преследуют. Умру так скоро. Бедные стихи мои! Да и вообще дела очень плохи. Лучше и говорить не буду... Грустно мне невыразимо, сердце мое измучено; Боже, за что такое наказание?!»
«Милая Анастасия Николаевна!
Узнал, что вы приехали. С удовольствием заехал бы к вам сегодня же сам, но болен и не имею права отлучиться из дома, все время ожидая врача из полка. Поэтому очень прошу Вас и Фед[ора] Кузм[ича] непременно приехать ко мне сегодня, когда вам удобнее: буду ждать весь день. А завтра к семи утра я должен быть в казармах. И не знаю, когда там еще увидимся».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |