1.4. Северянин и Надсон Пушкинская традиция и поэзия жертвенного служения идеалам
Если с К. Случевским Игорь Северянин вступает в поэтический диалог, то с Надсоном поэт открыто и решительно полемизирует. Полемика, спор, внутренняя дискуссия развертывается не только и не столько с Надсоном, сколько с психологической формулой времени, заключенной в стихотворениях С.Я. Надсона. Подобно Гамлету, Надсон говорит о себе:
...я сын наших дней,
Сын раздумья, тревог и сомнений,(46; 98)
Чехов писал о 80—90-х гг. как о времени, в котором «...всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека» (130, т. Х; 290). Стоит взять хотя бы постоянный мотив тоски, снедающей чеховского Иванова («Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска!»). В пьесе «Вишневый сад» подвыпивший прохожий, появившись перед Раневской и ее спутниками, вдруг начинает читать знаменитое стихотворение Надсона «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, кто б ты ни был, не падай душой / Пусть неправда и зло полновластно царят над омытой слезами землей..,». Мотив рано постаревшего, дряхлого и бессильного поколения эхом отзывается в литературе 80—90-х гг.
Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,
Нас томит безверье, нас грызет тоска...
Даже пожелать мы страстно не умеем,
Даже ненавидим мы исподтишка!
— таков манифест «поэзии скорби» Надсона, отложившийся на страницах его дневника в грустную формулу: «Цели нет, смысла нет, возможности счастья и удовлетворения тоже нет, — есть тоска и тоска» (96, 209—210).
В сердце — грустные думы и грустные звуки,
Жизнь, как цепь, как тяжелое бремя, гнетет,
Призрак смерти в тоскующих грезах встает,
И позорно упали бессильные руки...
Пестрая и обширная панорама разного рода «унылых людей» заполонила страницы литературных произведений.
Поэтика «унылых людей», поэтика декаданса вызвала ответную реакцию — появление русских ницшеанцев, провозглашавших культ здоровья, силы, физического и морального превосходства сверхчеловека над слабой, потерявшей волю, душой. Многие поэты и прозаики русского Серебряного века были увлечены идеями Ницше и слыли русскими ницшеанцами (от Горького до «младосимволистов» Блока, Белого, Вяч, Иванова). Воздействовали идеи Ницше и на творчество Игоря Северянина.
Если Надсон ждал сильной личности и находился в постоянных сомнениях, можно сказать, перманентно, то Северянин играл в сверхчеловека, в поэта-гения и не ждал прихода иного мессии-поэта. Быть может, из-за бесконечной печали Надсона Северянин спорит с «поэзией скорби», с позицией глубокого пессимизма и спешит наполнить свои стихи радостью искрометного ощущения молодой, здоровой играющей силы жизни, утверждая самоценность, самодостаточность личности поэта-демиурга.
Мотив «королевы и пажа», влюбленного в фею своей мечты и смиренно преклоняющего перед ней колено, задолго до Северянина («Это было у моря») был использован Надсоном.
Паж-певец осеняет королеву и приближенных крылами поэтического вдохновения, дивным и чарующим песенным даром («Грезы»).
Я покорил ее... Я вижу с торжеством
Как королева ниц склонилась головою...
Но это только глупые грезы детства.
...С тех пор умчались годы,
И нет их, ярких снов фантазии моей:
Я стал в ряды борцов поруганной свободы,
Я стал певцом труда, познанья и скорбей!
Во славу красоты я гимнов не слагаю,
Побед и громких дел я в песнях не пою,
Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю,
И утомленному я руку подаю!
В то самое время, когда тиражи Надсона достигли фантастической цифры 200 тысяч экземпляров, когда лирика Надсона пользуется невероятным успехом у публики, Северянин признается и в письмах, и в стихах, что мотивы лирики Надсона чужды ему, как чужды и его поэтические приемы — риторичность, декларативность, постоянное морализирование и взыскание справедливости, стоны о помощи «меньшим братьям»...
Для поэта ценно само слово, поэзия, вне тенденции и призывов к борьбе, описания «суровых лишений», «натруженных рук», «черных сомнений», «страдальческой крови»… И в этом Северянин сближался с эстетикой Пушкина, Тютчева, Фета.
Конечно же, Северянин ревновал читательскую аудиторию к Надсону и пытался оспорить его успех.
Леонид Андреев, осмысливая влияние современной ему лирики на формирование эстетических вкусов читателей, сопоставлял успех Надсона и Северянина: «Велико было влияние Надсона на молодежь. Если за Вербицкой и Северяниным шли низы молодежи, ее моральные morituri1, то за Надсоном <...> следовали верхи ее, те чистые и светлые души, для которых небо было всегда ближе, нежели земля» (33, 4). Андреев лишь подлил масла в огонь тщеславия Северянина,
Во-вторых, В.Я Брюсов называл Надсона «младенцем в области стиховой техники, не знавшем ее «азбуки» (...)». Это отношение Брюсова к Надсону не могло не сказаться на оценке Надсона Северяниным, ведь поэт долгое время находился под громадным личностным обаянием и влиянием Брюсова. По отношению к символистам Надсон всегда был антиподом, во всяком случае, они никогда не включали его в число своих предшественников. Они считали, что его словарь не только беднее их словаря, но и словаря романтической поэзии первой трети XIX века.
Лирический герой Северянина, в отличие от надсонского, не рефлектирует, не «ноет», не погружается в стихию пассивного созерцания, так как у его героя совершенно другое амплуа, амплуа пересмешника, шута хитрого и капризного.
Получаю конфетки, материи
И филипповские пирожки,
И — на зависть кухарке Гликерии,
Господина Надсона стишки, —(«Шансонетка горничной»; I, 388)
— хвастливо припевает одна из героинь Северянина, горничная, в честь которой Северянин слагает свою ироническую эстрадную шансонетку... («Шансонетка горничной»). Стишки господина Надсона иронически уравнены с конфетками, пирожками из булочной Филиппова и... кухаркой Гликерией...
Между тем, в поэтический «прейскурант» той же самой публики — субреток, кухарок, горничных, портних, восторженных девиц входил и Игорь Северянин. И вместо «господина Надсона» в строфу можно было при желании поставить и «Северянина». Его тоже почитали, чтили и читали.
Северянин иронизирует по поводу стереотипа восприятия поэзии Надсона, над «надсоновщиной». Безусловно, сам поэт отрицательно относился и к «северянинщине», считая, что таковой не существует и что все это — происки «злой критики», которая не видит в поэзии Северянина ее основы и сути, — иронии: «Ведь я в поэзии ироник. Ирония — вот мой канон и «Ведь кто живописует площадь, тот пишет кистью площадной».
Удивительно, что любимый поэт Северянина, («мой король!») — Фофанов признавал и любил поэзию С, Надсона. Северянин же противопоставлял Надсона всему поэтическому, прекрасному и, конечно же, себе, Фофанову и Мирре Лохвицкой:
Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра — в стороне (...)
Где вкус так жалок и измельчен...(«Поэза вне абонемента»; I, 176)
Уже в ранних стихотворениях Северянина «Поэту» и «Пролог» можно увидеть анти-надсоновские нотки, особенно в такой, столь принципиально важной теме как назначение поэзии, поэт и толпа, поэт-пророк...
Стихи Надсона, обращенные к Музе, к слову, к собрату-поэту — не декларации и не поэтические памфлеты, это, скорее призывы, обращения к душе, разуму и поэтическому долгу лирика.
В стихотворении «Поэту» Северянин дает наставления собрату по перу:
Лишь гении доступны для толпы!
Но ведь не все же гении — поэты?!
Не изменяй намеченной тропы
И помни: кто, зачем и где ты.
Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль!.. (1907)(II, 30)
Северянин вступал в диалог с Надсоном, зная, какие ценности он отстаивает. И руководил им вовсе не Эгобог, не слепой индивидуализм, не желание поставить себя в центре мира и властвовать над ним.
Надсон: «Не презирай толпу! Пускай она порою / Пуста и мелочна, бездушна и слепа... Но и она обречена на страдания. А потому: «Приди же слиться с ней; не упускай мгновенья...»
С оценками Надсона о бездушии, мелочности, пустоте и слепоте толпы Северянин готов согласиться и соглашается.
Северянин о толпе: Да, толпа — «груба, дика; она — невежда». Поэт категорически отвергает любые попытки слиться с толпой, угодить ей, помочь, услышать страдания...
Призыв Северянина, иной, неожиданный:
Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Необходимо отметить, что северянинская позиция в полемике с Надсоном по поводу назначения поэта и поэзии подкреплена мнением Валерия Брюсова. В 1896 году будущий учитель Северянина написал стихотворение «Юному поэту», в котором изложил «заветы» начинающему стихотворцу — «Не живи настоящим», «никому не сочувствуй, / Сам же себя полюби беспредельно» и «поклоняйся искусству». Именно эти три завета и принял Северянин, следуя священным наставлениям Брюсова:
Если ты примешь мои три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта...
В силу этого Северянин уверенно призывал:
Не пой толпе! ни для кого не пой! —
Для песни пой, не размышляя — кстати ль!..
...Пусть индивидума клеймит толпа:
Она груба, дика; она — невежда.
Не льсти же ей: лесть — счастье для раба,
А у тебя — в цари надежда...(II, 30)
Конечно, за плечом Северянина находился его Ангел-хранитель, Гений Пушкина, пушкинские стихи о поэте и поэзии — и прежде всего, «Поэт и толпа». Собственно, и Северянин, и Надсон ведут диалог, главным образом, с читателем (когда Северянин писал свои стихи, Надсона уже не было в живых), через Пушкина — и общаясь с Пушкиным. Надсон с Пушкиным спорит, Северянин отстаивает и разделяет взгляды Пушкина. Не случайно, в последнем стихе Северянина возникает мысль о царском престоле... в поэзии. Слово «царь», конечно же, из пушкинского арсенала... (Не случайно, оба стихотворения имеют одинаковое название — «Поэту»).
Поэт! Не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный...(IV, 119)
У Пушкина толпа и «бессмысленный народ» — поденщик, раб нужды, червь земли... («Поэт и толпа»). Чернь толкует о пользе искусства, о необходимости употреблять пресловутую пользу «во благо» общества и общественного служения.
Именно об общественном служении и печется Надсон. Когда-то, в давние времена, — грустит Надсон, — поэзия несла в себе «гармонию небес и преданность мечте», «и был закон ее — искусство для искусства, и был завет ее — служенье красоте». Но наступила другая эпоха. И завет Пушкина: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв» необходимо пересмотреть и опровергнуть.
Поэзия теперь — поэзия скорбей,
Поэзия борьбы, и мысли, и свободы;
Поэзия в стенах кипучих городов,
Поэзия в труде за лампою ночною...(«Поэзия»)
Пусть он (стих) ведет нас в бой с неправдою и тьмою,
В суровый, грозный бой за истину и свет...
Пусть песнь твоя кипит огнем негодованья,
— призывал Надсон. Северянин возражал Надсону:
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, —
Поверь, найдется почитатель....(II, 30)
Я облеку, как ночи, — в ризы
Свои загадки и грехи,
В тиары строф мои капризы,
Мои волшебные сюрпризы,
Мои ажурные стихи!(I, 162)
Этой строфой из «Пролога» Северянин спорит с Надсоном, сомневается в предназначении поэзии быть «поэзией борьбы» (что для Северянина звучит кощунственным оксюмороном), в том, что служение поэта — «петь толпе». Надо отдать должное Северянину, отважившемуся на подобный шаг в то самое время, когда стихи Надсона пользовались невиданной популярностью читателя именно в силу ее жертвенных призывов, и образов «страдальческой крови». Надсона вдохновляли труды Шопенгауэра. Шопенгауэр был не столько прочитан, сколько вчитан в его жизнь и судьбу, раннюю смерть вплоть до катастрофических порывов его души. Но в «пророке Надсоне» можно было усмотреть также и отсветы пророка Заратустры. «Кто пишет кровью и притчами, — скажет Заратустра, — тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть».
Пушкинская традиция Северянина парадоксально сочетается с ницшеанской по духу критики обывательской толпы. «На «дне» русского ницшеанства XX века, — открывает в одной из своих программных статей И. Кондаков, — как идейный культурфилософский фундамент русского символизма — оказывается творчество Пушкина, преломленное в интерпретациях Достоевского, Вл. Соловьева, самих русских символистов, а цитаты из Ницше и их толкования составляют лишь внешний «антураж» философии культуры русского символизма, выполняя скромную роль нравственно-эстетической «провокации», художественного «первотолчка» к национально-самобытному философствованию в русской культуре XX века». Таким образом, вполне закономерно, что в стихотворении Северянина отражается и Пушкин, с одной стороны, и Ницше, с другой.
Смеясь и иронизируя, Северянин противопоставляет «борьбе», «мысли», «свободе» — волшебство «избалованного каприза», «остроту» мгновенного впечатления бытия, неожиданные «сюрпризы» поэтических находок.
Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово, — то сюрприз.
Северянин совсем не пророк, даже тогда, когда он предрекает нового поэта. Не будет прежних муз — муз «мести и печали»
Придет Поэт — он близок! Близок! —
Он запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц превратит.(«Пролог»; I, 162)
Для Северянина позиция Надсона не просто скучна и стара (дидактизм, морализаторство устарели), но скомпрометирована жестоким аскетизмом юности — она накладывает запрет на радость жизни, на счастье.
Я твердил, что покуда на свете есть слезы
И покуда царит непроглядная мгла,
Бесконечно-постыдны заботы и грезы
О тепле и довольстве родного угла.«Когда людям совестно солнца, цветов, счастья, когда они отнимают у себя право на самих себя, на свою долю земного пиршества, — писал Ю. Айхенвальд о Надсоне, — когда они не умеют и не смеют быть счастливыми и свободными, тогда, естественно, и к свободному художеству не будут они иметь доступа и никто из них не станет вольным поэтом. И эта внутренняя связанность, эта надломленность души, эта душевная неловкость проявится и в самой форме творчества. Если бы он (Надсон) обладал большим талантом, он разорвал бы свои путы...» (32, 365).
«Стих его певуч, но не ровен и никогда не силен, как дрожащая струна мандолины. Содержание не оригинально: это смесь некрасовской гражданственности, некрасовских барских покаяний и лермонтовской обиженной гордостию. Конечно, это мотивы прекрасные, но без темперамента Некрасова и Лермонтова они теряют всякую прелесть», — писал критик «Северного Вестника» Аким Волынский (59, 210).
Неудивительно, что ни символисты, а за ними ни футуристы, ни акмеисты не считали Надсона предтечей и учителем своей поэзии, так как обнаженная тенденциозность и риторичность стиля претила вкусам «новых» поэтов и была антиподом их поэтики. В становлении поэтического творчества Игоря Северянина Надсон сыграл решающую роль, послужив в качестве знаковой, оппозиционной фигуры — в развитии миропонимания и мировоззрения поэта.
Примечания
1. Morituri — идущие на смерть (лат.)
Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница