Глава 6. Дачник
Зимой 1918 года Северянин перевёз мать в Эстонию — в рыбацкий посёлок Тойла на берегу Финского залива. Наталия Степановна хворала, ей было уже за семьдесят. В марте Игорь Васильевич и сам перебрался в Тойлу. Эти места были ему знакомы ещё с 1912 года. Здесь снимал дачу Ф. Сологуб, к которому молодой поэт часто приезжал. В 1914 и 1915 годах он и сам был здесь дачником. С Северяниным переехала старая прислуга семьи — Мария Неупокоева и бывшая возлюбленная Елена Яковлевна Семёнова с их четырёхлетней дочерью. Девочка родилась в 1913 году и в честь Брюсова была названа Валерией. Вскоре Семёновой с дочкой придётся покинуть Тойлу — туда приедет «Тринадцатая» — Мария Волнянская.
Игорь Васильевич надеялся переждать в Эстонии смутное и голодное революционное время. К осени он помышлял вернуться в Петербург, но вышло иначе. Эстляндскую губернию оккупировали немецкие войска, а в начале 1920 года Эстония стала независимым государством. Северянин оказался в эмиграции.
Его отношение к большевикам было противоречивым:
Бывают дни — я ненавижу
Свою отчизну — мать свою.
Бывают дни — её нет ближе.
Всем существом её пою.
Верующий Северянин не мог примириться с «безбожностью» советской власти.
Позор стране, в руинах храма
Чинящей пакостный разврат!
Позор стране, проведшей хама —
Кощунника меж царских врат!..
Антиурбанисту Северянину пришлась по душе окружённая озёрами приморская деревушка Тойла. Гуляя по лесам, взморью, на рыбалке он чувствовал себя счастливым:
Эстония, страна моя вторая,
Что патриоты родиной зовут,
Мне принесла всё достоянье края,
Мне создала безоблачный уют,
Меня от прозы жизни отрывая,
Дав сладость идиллических минут.
Позднее поэт начнёт тосковать по России. В 1930 году его навестит полпред СССР в Эстонии Ф. Раскольников, и Северянин будет убеждать его: «...я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года».
Спустя много лет Ю. Шумаков описал кабинет поэта. В тойловском домике не было электричества. Северянин любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. На стенах кабинета — портрет Федора Сологуба, фотографии актрисы Ольги Гзовской и певицы Лидии Линковской с автографами. В шкафу, за стеклом, репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Ахматовой. На полке, что ниже, — фотографии тех, с кем Игорь Северянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта.
Северянин быстро вошёл в литературную жизнь Эстонии. Уже осенью публикуются первые его стихотворения, переведённые Х. Виснапуу. Вскоре издательство «Одамес» в Юрьеве (Тарту) выпускает три книги стихов: «Creme des Violettes», «Puhajogi» и «Вервена. Поэзы 1918—19 гг.». Весной 1919 года — первые выступления поэта в русском театре Таллина.
Появились новые друзья. Осенью 1918 года — молодой священник Сергей Положенский, который позднее станет Настоятелем русской Православной Церкви в Париже, затем в Берлине. Игорь Васильевич принял его в свою «свиту короля поэзии», пожаловав сан Принца Розы. К этому времени экзотические титулы имели ещё трое: Принц Нарциссов — Борис Васильевич Правдин, Принц Сирени — Борис Николаевич Башкиров и Принц Лилий — Александр Карлович фон-Эссен.
Принц Нарциссов — Б. Правдин — поэт, переводчик, филолог, преподаватель, позднее — заведующий кафедрой Тартусского университета, родился в семье рижских интеллигентов. Вокруг него группировалась вся русская литературная молодёжь Эстонии. Правдин по примеру Н. Гумилёва создал «Юрьевский цех поэтов». Приезжая в Тарту, Северянин всегда жил в его квартире по улице Якоби № 58 (в этом доме, по преданию, останавливался Василий Андреевич Жуковский).
Принц Нарциссов:
С тех пор, как Игорь Северянин
Наш тихий город посетил,
Грущу о нём, раздумьем ранен,
Как я давно уж не грустил...
Их дружба продлится до смерти Короля поэтов.
С Принцем Сирени — Б. Башкировым, Северянин был знаком ещё в Петербурге. Богач, меломан, поэт и меценат, Башкиров (псевдоним — Борис Верин) читал свои стихи на северянинских поэзо-концертах, которые сам же и финансировал. Приятельствовал со многими поэтами Серебряного века, но самая близкая дружба была с композитором С. Прокофьевым. Блестящий шахматист, Башкиров на пару с Прокофьевым однажды выиграл партию у самого Алёхина!
Вс. Рождественский в своих мемуарах писал о нём: «Хорошо образованный, знающий несколько языков, юрист по своему университетскому диплому, он под чисто европейской внешностью сохранил черты некоторого самодурства и необычайных пристрастий. Считая себя поэтом утончённого «декадентского склада», этот странный человек принуждён был делить своё существование между деловыми интересами «высокой коммерции» и богемной средой северянинских «поэзо-концертов» <...> Этот странный человек известен был в литературных кругах — поэтических, разумеется, тем, что на свой счёт и себе в убыток выпустил немало тощих стихотворных сборников той поры, оказывая бескорыстную помощь неимущим авторам. Был он в высшей степени доброжелателен и независтлив. И хотя сам и не отличался ни талантом, ни строгим поэтическим вкусом, его любовь к поэзии, наивная и слепая, была по-своему трогательной, хотя и несколько комической».
Северянин посвятил Башкирову свой сборник «Соловей» и несколько стихотворений.
Вы — Принц Фиолевой Сирени
И друг порхающей листвы.
Весенней осени, осенней
Весны нюанс познали Вы...
Уезжая в Тойлу, Король поэтов оставил своему Принцу на хранение часть архива, вещи, которые были дороги как память. Борис Николаевич всё это бросил в Петербурге, эмигрировав в Финляндию. Северянин очень расстроился.
Внезапное бегство Башкирова из России было вынужденным. Он был причастен к подпольной боевой организации Тоганцева и фигурировал в расстрельном деле поэта Николая Гумилёва. Потом судьба забрасывала его то в Нью-Йорк, то в Берлин (там у Бориса Николаевича был короткий, но бурный роман с поэтессой Ириной Одоевцевой). В конце концов Башкиров осел в Париже, где работал ночным таксистом и публиковался в эмигрантских изданиях.
«Король» и «Принц» в последний раз встретятся в 1922 году в Берлине. В одном из писем Северянин напишет: «Мой верный рыцарь — Принц Сирени — поэт Борис Никол<аевич> Башкиров-Верин — 8-го приехал из Ettal (около Мюнхена), — где он живёт с композ<итором> С. Прокофьевым, чтобы повидаться со мной. Он пробыл в Берлине 8 дней, и мы провели с ним время экстазно: стихи лились, как вино, и вино, как стихи».
В июле 1920 года — первая и последняя встреча Северянина и К.Д. Бальмонта. Константин Дмитриевич, много месяцев ожидавший разрешения выехать из Советской России, на месяц застрял в Ревеле (Таллине), теперь уже в ожидании французской визы. «Невозвращенца» Бальмонта потом многие обвиняли: якобы из-за его антисоветских выступлений за границей не выпускали из России остальных — Вяч. Иванова, А. Белого, Ф. Сологуба... Это не совсем справедливо. Когда Константин Дмитриевич начал «сечь большевиков», ситуация изменилась. К этому времени уже выпустили почти всех желающих.
Северянин приехал в эстонскую столицу, и поэты с радостью общались три дня. Договорились об ответном визите в Тойлу, но Бальмонт не смог. Причину объяснил в письме: «Я очень жалею, что так и не удалось нам поехать к Вам. Поистине ни одного дня здесь не было без хлопот, и лишь вчера я окончил все необходимые дела. Хочу думать, что мы встретимся снова — в более счастливых условиях, и будем петь, и будем светло-весёлыми».
В те дни Северянин написал «Сонет Бальмонту»:
В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли весёлою гульбою...
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.
Ты снова весь пылаешь, весь паришь
И едешь, как на родину, в Париж,
Забыв свой плен, опять зажить корольно.
Круг друзей Северянина пополнили эстонские поэты — Хенрик Виснапуу, Аугуст Алле, Вальмар Адамс, Мария Ундер, Алексис Раннит. Игорь Васильевич — один из первых переводчиков эстонской поэзии на русский язык. В Москве в 1922 году вышел сборник Х. Виснапуу в переводе Северянина, несколько сборников издали в Эстонии, а в 1929-м в его переводах увидела свет антология «Поэты Эстонии».
В 1921 году он дал несколько концертов в Эстонии, Латвии и Литве вместе с Марией Волнянской. Но отнощения их шли на спад. Развязку ускорило знакомство поэта с дочерью местного плотника Фелиссой Круут. На литературном вечере девушка читала стихи эстонского поэта Ф. Тугласа и отрывки из произведений Н.В. Гоголя на русском языке. О новом этапе своей жизни Северянин написал своей давней знакомой — А. Барановой: «...эстийская поэтесса Фелисса Крут, моя невеста. Она — девятнадцатилетняя очаровалка. М<ария> В<асильевна> (М. Волнянская — Б.П.), за семь лет не пожелавшая меня понять и ко мне приблизиться, снова одинока. Я жалею её, но виноватым себя не чувствую. Вы знаете сами, что давно уже все шло к этому. Жить с поэтом — подвиг, на который не все способны. Поэт, пожертвовавший семью годами свободы своей во имя Любви и её не обретший, прав прекратить в конце концов принесение этой жертвы, тем более, что никому она и не нужна, ибо при «нужности» была бы признательность и более бережное отношение. Я благодарен Балькис за все её положительные качества, но одно уже отрицательное — осуждение поэта — изничтожило всё хорошее.
Да, я пережил честно боль, — я имею право на успокоительную отраду. Возможны новые разочарования, — я очарован сегодняшним, и что мне до завтра!».
13 ноября 1921 года умерла мать поэта. Он похоронил Наталию Степановну в Тойле, а уже в конце декабря женился на Фелиссе Круут. Девушка приняла православие, и венчание состоялось в православном Успенском соборе в Тарту. Это был единственный официальный брак Игоря Васильевича.
Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный стих
И выскальзывание из объятия.Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
И волос не стрижёшь в жертву моде.
Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
Кто его заменяет в природе.Ты способна и в сахаре выискать «соль».
Фразу — в только намёкнутом слове...
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
Стилистический шарм в Гумилёве.Для тебя, для гурманки стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься лето.А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.
В. Шульгин через девять лет: «По внешности они очень подходили друг к другу, так как являлись полнейшим контрастом. Она была льняная блондинка с гладко зачёсанными волосами. Красивой её нельзя было назвать; но она была изящна. И иностранный акцент, от которого она не могла освободиться, не делал её смешной; он скорее придавал ей некоторую изысканность. Она была хорошего роста, стройная. Она была в стиле Ибсена...
В его наружности не было ни одной северной черты. Как есть южанин!..
Она была младше его и вместе с тем очень старше. Она относилась к нему так, как относится мать к ребёнку; ребёнку хорошему, но испорченному.
А он был совсем скромный! Да, в частной жизни он был скромный, тихий, молчаливый. Но не угрюмый. Он молчал, но слушал внимательно и охотно; и на губах его была добрая улыбка. В этой улыбке обозначалось одновременно и что-то детское, и что-то умудрённое... на этих улыбающихся с добротой, на этих слушающих губах был ещё и оттенок некой печали. Печаль его мало сама себя сознавала; потому и была трогательна. Она, печаль, я думаю, была «вообще» и «в частности». «Вообще» объяснять не приходится. Достаточно сказать: он был эмигрантом. Можно ещё добавить, что он, став эмигрантом, остался поэтом. Никакого другого занятия у него не было. Птичка Божия!..
Да, она была поэтесса; изысканна в чувствах и совершенно не «мещанка». И была она, хоть и писала русские стихи, телом и душой эстонка. Это значит, что в ней были какие-то твёрдые основы; какой-то компас; какая-то северная звезда указывала ей некий путь. А Игорь Васильевич? Он был совершенно непутёвый; 100%-ая богема; и на чисто русском рассоле.
Она была от балтийской воды; он — от российской водки».
Фелисса Круут (теперь уже Лотарёва) стала участвовать в концертах поэта.
Псевдоним, который ей придумал Игорь Васильевич — классика северянинского жанра — Ариадна Изумрудная. Молодая жена помогала ему в творчестве — Северянин не знал эстонского, и Фелисса делала подстрочники.
В ту же пору Северянин становится постоянным сотрудником двух русских газет — таллинской «Последние известия» и знаменитой рижской — «Сегодня». Пётр Пильский — «Золотое перо русской журналистики Латвии», друживший с А.И. Куприным, беседовавший с Л.Н. Толстым и А.П. Чеховым, — откроет для рижан эстонский период творчества поэта. Газета, печатавшая Бунина, Бальмонта, опубликует большинство лучших стихотворений из позднего сборника Северянина — «Классические розы». Редактор М. Мильруд, знавший, что поэт нуждается и отчасти живёт за счёт тестя, назначил ему небольшую постоянную ставку, которая не зависела от числа публикаций.
Отношения Игоря Васильевича с отцом Фелиссы, действительно были неловкими: «Подумать страшно, — я живу нахлебником у простого эстонца-мыйжника. Только оттого, что женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно».
В 1921 году ещё два важных события. В Берлине тиражом 3000 экземпляров вышла книга «Менестрель. Новейшие поэзы», и объявилась юношеская любовь Северянина — Злата.
Евгения Гуцан (теперь — Евгения Менеке) жила в Германии. Овдовела, воспитывала двух дочерей. Отцом одной из девочек был Северянин. Злата полагала, что Игорь Васильевич, как и многие его ровесники, погиб на войне, пока не наткнулась в газете на его стихи. Через редакцию ей удалось узнать адрес.
Письмо Златы ошеломило Северянина. Он словно заново пережил свою первую любовь. Появился автобиографический роман в стихах «Падучая стремнина», где поэт словно возвращается в 1905 год.
Спустя семь лет, в Эстонии, в июле,
Пришло письмо от Златы из Берлина...
О, Женечка! Твоё письмо — поэма.
Я положил его, почти дословно,
На музыку, на музыку стихов...
Началась переписка, и бывшие любовники условились о встрече в Берлине — поэту вскоре предстояло туда поехать.
О жизни Северянина в Тойле с Фелиссой дают представления его письма А. Барановой: «Целые дни провожу на реке. Это уже со 2-ого мая. 5-ый сезон всю весну, лето и осень неизменно ужу рыбу! Это такое ни с чем не сравнимое наслажденье! Природа, тишина, благость, стихи, форели! Город для меня не существует вовсе. Только крайняя необходимость вынуждает иногда меня его посещать. С 10 янв<аря> я в городе не был. Это очень благотворно на меня повлияло в смысле продуктивности творчества, и в результате — много новых рукописей. За это время прибавилось 4 книги: т. XV («Утёсы Eesti» — антология эстийской лирики за 100 лет, т. XIV («Предцветенье» — книга стихов Марии Ундэр, королева эст<ийских> поэтесс), т. XVII («Падучая стремнина» — роман в 2-х частях белыми стихами) и т. XVIII («Литавры солнца» — стихи) <...> Итак, я сижу в глуши, совершенно отрешась от «культурных» соблазнов, среди природы и любви. Знакомств абсолютно никаких, кроме племянника в<ице>адм<ирала> Эссена — Александра Карловича, инженера-техн<ика>, служащего в 18-и вёрстах от Тойлы в Jarve архитектором на заводе. Он приезжает к нам почти еженедельно. Большой мой поклонник, тончайший эстет. Переписываюсь только с Мадлэн, Златой, Башкировым, Северянкой и братом Эссена, живущ<им> теперь в Америке. Вот и все знакомые. С местными — шапочное знакомство. Да ещё в Dorpat'e есть чуткая изящная душа — Борис Васил<ьевич> Правдин, прив<ат>-доц<ент> Юрьевск<ого> универс<итета>, поэт, чудный человек. <...> Мария Вас<ильевна> служит в Ревеле в кабарэ — поёт цыг<анские> песни, хорошо зарабатывает. Мы не виделись с нею с ноября. Жена моя — хорошая, добрая, изящная. Боготворит меня и моё творчество, сама пишет стихи по-эст<ийски> и по-русски».
1 августа 1922 года у Фелиссы и Игоря Васильевича родился сын. Имя мальчику дали весёлое — Вакх. Священник, крестивший ребёнка, впал в недоумение, но отец доказал, что наряду с античным богом вина, есть и мученик Вакх, упомянутый в святцах.
В октябре поэт с женой приехал в Берлин. Уже подкрадывались времена безденежья и нужды. Северянин вспоминал, что прибыл в Германию в рабочей заплатанной куртке, а Фелисса — в пальто, сшитом из одеяла. Через шестнадцать лет Игорь Васильевич вновь встретился со Златой. Она заранее подыскала жильё, хлопотала об издании в Берлине книг Северянина. Здесь впервые Игорь Васильевич увидел свою дочь Тамару. Сохранились её поздние воспоминания, в которых на уже плохом русском языке описаны подробности этой встречи. По словам Тамары Игоревны Шмук (Гуцан), в то время ей было семнадцать лет, по другим данным — тринадцать.
Ещё одна волнующая встреча — с Маяковским. Увиделись как старые друзья, словно и не было размолвки, обид.
Мы шатались по берлинским кабакам,
Удивлялись исполинским дуракам,
Пьющим водку из ушата и ведра,
Рвущим глотку, что хоть сжата, да бодра.
В этом, написанном как будто по случаю стихотворении, — настоящая карусель из рифм — семь в одном четверостишьи вместо традиционных двух.
Тепло приняли Северянина в Берлине и другие старые знакомые и друзья: поэты Борис Пастернак, Александр Кусиков, Борис Башкиров (Верин) и Хенрик Виснапуу, актриса Ольга Гзовская, художник Иван Пуни, литераторы Виктор Шкловский, Николай Минский (Виленкин) и его жена Зинаида Венгерова. Обидел только «мерзавец Алексей Толстой» — в ресторане «Медведь» хлопнул поэта по плечу, и, передразнивая, издевательски заголосил его строчки военных лет — «Тогда ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»; заоралал на весь ресторан: «Молодец вы, Северянин! Не обманули! Сдержали слово — привели нас, как обещали, в Берлин. Спасибо вам, наш нежный, наш единственный! Спасибо!» И шутовски поклонился в пояс...
Издательские дела складывались удачно: Маяковский и Кусиков помогли поправить финансы: устроили в издательство «Накануне» четыре книги: «Трагедия Титана», «Соловей», «Царственный паяц» и «Форелевые реки». Деньги Северянину выплатили авансом за всё, выпущено же было лишь две книги.
В других издательствах напечатали книги «Миррелия», «Фея Eiole. Поэзы 1920—1921 гг.», «Падучая стремнина». С триумфом прошло выступление в большом зале Филармонии: «Успех был грандиозный, «полицейский час» был нарушен, в зале погас свет, а я всё читал «на бис» (при свечах!), хотя высший полицейский чин стоял рядом со мною на эстраде, предлагая окончить вечер, но публика не отпускала. Я выпустил на своём вечере Бориса Верина-Башкирова и А. Кусикова. Оба были противоположных взглядов, но стихи у них были добротного качества».
Но праздничное настроение поэта портили ссоры с женой. Сначала она начала ревновать мужа к Злате. Запретила ему встречаться с бывшей возлюбленной и дочерью. Поссорилась с Евгенией и отстранила её от участия в выступлениях и «посиделках». Потом возникли и политические разногласия. 7 ноября Северянин вместе с В. Маяковским, А. Толстым и А. Кусиковым выступал в полпредстве СССР в Берлине на концерте, посвящённом пятой годовщине Октябрьской революции. Это послужило поводом для очередного семейного скандала.
Маяковский просил Северянина дать несколько стихотворений для «Известий», «обещая гонорар по 1000 марок за строку (времена инфляции). — Я так рад, что и без денег дал бы, но моё окруженье (Фелисса Крут — Б.П.) препятствует. Довод: если почему-либо не вернётесь на родину сразу же, зарубежье с голоду уморит».
Ностальгический приступ Игоря Васильевича совпал с уговорами друзей не возвращаться в Эстонию, а ехать из Берлина прямо в Москву. Эту идею поддерживала и Злата — член немецкой компартии. Новая ссора: «Ф. М. ни за что не соглашалась, хотя вся её семья была крайне левых взглядов. Брат её, Георгий, ушёл в январе 1919 г. вместе с отступившей из Эстонии Красной Армией и ныне заведует колхозом в Саратовском районе, сёстры (Линда и Ольга) были посажены в том же январе белой сворой в тюрьму, где и просидели два месяца. Ф. М. мотивировала своё нежелание ехать причинами личного свойства: «В Москве вас окружат русские экспансивные женщины и отнимут у меня. Кроме того, меня могут заставить работать, а я желаю быть праздной». Я, сошедшийся с нею всего год назад, каюсь, не хотел её тогда терять. Шли большие споры».
Перед отъездом из Берлина на прощальном застолье споры эти закончились новым скандалом. Незадолго до смерти Северянин напишет: «Жаль, что не нашёл тогда в себе силы с нею расстаться: этим шагом я обрёк себя на то глупое положение, в котором находился все годы, без вины виноватый перед Союзом».
Но у жены помимо ревности и политических разногласий, были и другие поводы для недовольства. Три месяца, проведённые в Берлине, стали, по признанию Игоря Васильевича, временем «гомерического питья... Как следствие — ослабление воли, легчайшая возбудимость, легкомысленное отношение к глубоким задачам жизни».
И. Одоевцева, вспоминая о визите к ней Северянина с женой в сопровождении верного Принца Сирени Башкирова, расскажет об этом подробнее:
«В четверть седьмого они, наконец, появляются. Северянин входит с папиросой в зубах, за ним перекошенный от волнения Башкиров и не менее взволнованная «принцесса». Я, скрывая своё недовольство, любезно здороваюсь с ними и, не дожидаясь объяснений, отчего они так опоздали, предупреждаю их, что, к моему большому сожалению, мне самой придётся уехать через полчаса. Но чай мы всё же успеем выпить.
— Садитесь, пожалуйста!
«Принцесса» робко садится на край стула. Северянин, продолжая стоять, скептически осматривает стол.
— А вино? Вино у вас есть? — резко спрашивает он.
— Вина у меня нет, — говорю я.
— Чая не пью, — отчеканивает он. — Пошлите за вином! На мой счёт!
Я удивлённо оборачиваюсь к растерянному Башкирову. Он торопливо и сбивчиво объясняет, что Северянин по дороге ко мне заходил в разные кафе и бары подкрепиться — для храбрости, для вдохновения.
— И вот... Ради Бога, не сердитесь. Простите. Поймите...
Нет, я не сержусь. Я пододвигаю пирожные «принцессе», и она испуганно кладёт одно из них на свою тарелку, но прикоснуться к нему или к чаю, принесённому ей горничной, не решается.
— Едем в ресторан! — требует Северянин. — Едем! Что тут сидеть и киснуть? Скучища!
Тут сидеть ему действительно ни к чему. Я шепчу Башкирову:
— Уведите его скорее! Башкиров берёт его под руку.
— Правильно, едем в ресторан! Едем! — И ведёт его к двери.
«Принцесса», красная от стыда, встаёт, протягивает мне руку лодочкой и шепчет:
— Простите, ах, пожалуйста, простите! Северянин останавливается на пороге и поворачивается ко мне.
— А вы? Одевайтесь скорее! Я без вас не уйду. Без Одо-евце-вой не уйду! Живо! Не копайтесь! Башкиров тащит его.
— Одоевцева придёт прямо в ресторан. Честное слово, придёт! Через пять минут придёт, — уверяет Башкиров.
— Только не копайтесь, — снова повелительно кидает мне Северянин. — Без проволочек! Терпеть не могу ждать! — И наконец даёт себя увести.
«Принцесса» чуть ли не плача уходит с ними.
— Простите. Ради Бога, простите! — всё повторяет она.
Я запираю за ними входную дверь и облегчённо вздыхаю. Слава Богу, ушёл! Ведь он мог начать бить посуду, скандалить. А так всё обошлось благополучно.
Впрочем, не совсем. Спускаясь по лестнице, он звонил во все квартиры».
В Тойлу Северянин и Фелисса вернулись накануне Рождества. После Нового года Игорь Васильевич, в надежде заработать и погасить накопившиеся долги, ездил в Юрьев и Ревель. Вместо ожидаемого дохода поездка принесла убытки. Поэт писал А. Барановой: «Я съездил в Юрьев, оттуда в Ревель, — третьего дня вернулся в нашу любимую мною глушь, вернулся обескураженный людской чёрствостью и отчуждённостью, вернулся со станции пешком, восемь вёрст неся чемодан с концертным костюмом и проч., изнемогая от усталости...
Никто и нигде не может теперь же устроить ни одного вечера — вот результат моих хлопот. Один не имеет средств для начала, другой не имеет времени, третий не имеет желания, четвёртый... Одним словом — удачей моя поездка не сопровождалась».
В ответ поклонница таланта поэта, жившая в Швеции, прислала немного денег. Её помощь станет постоянной.
Поддержать Северянина попыталась и его бывшая муза — Анна Воробьёва, которой посвящены многие стихи, в том числе знаменитое «Это было у моря». В Финляндии, куда она эмигрировала после революции, Воробьёва организовала три концерта Северянина в Гельсингфорсе (Хельсинки) в зале Русского купеческого общества. Местная газета «Русские вести» писала: «Так же, как и раньше, Игорь Северянин имел большой успех, его чтение захватывало аудиторию, но её малочисленность говорила за то, что жестокая школа последних лет жизни увела русскую молодёжь от увлечения поэзотворчеством, живущим «острым и мгновенным», к другим запросам и другим ценностям».
Да, время изменило и людей, и запросы и ценности. Понимая это, Северянин пытался перестроить своё творчество, отказывался от «экстазных» стихов, принёсших ему славу.
Встречи в Берлине со старыми друзьями участили ностальгические приступы. Всё чаще поэт вспоминал Россию.
Мой взор мечтанья оросили:
Вновь — там, за башнями Кремля, —
Неподражаемой России
Незаменимая земля.В ней и убогое богато,
Полны значенья пустячки:
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки...А вот, к уютной церковушке
Подъехав в щёгольском «купе»,
Кокотка оделяет кружки,
Своя в тоскующей толпе...И ты, вечерняя прогулка
На тройке вдоль Москвы-реки!
Гранатного ли переулка
Радушные особняки...И там, в одном из них, где стайка
Мечтаний замедляет лёт,
Московским солнышком хозяйка
Растапливает «невский лёд»...Мечты! вы — странницы босые,
Идущие через поля, —
Неповергаемой России
Неизменимая земля!
Об этом периоде творчества Вс. Рождественский справедливо писал, что кругозор мировосприятия Северянина не расширился. Поэт оставался в сфере своих поверхностно-идеалистических представлений о добре и зле. О том, что лирик должен стоять выше всякой злобы дня и что его духовный долг — воспевание красоты (вообще) и порицание зла и насилия (тоже вообще). Эта наивная вера поддерживалась в нём особым отношением к России, которая казалась ему воплощением самых высоких моральных идеалов.
Одно из лучших «ностальгических» стихотворений — «Тишь двоякая». Мне в нём слышится что-то мандельштамовское:
Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далёкие скрипят обозы.
И кажется, что вам слышна
Архангельская тишина.Она слышна, — она видна;
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина.
В 1923 году в Юрьеве выходит альманах, в котором напечатаны три пьесы Северянина — «Плимутрок», «Вакханка из Кальяри», «Аэро-фарс». В Берлине тиражом 10 000 экземпляров публикуется сборник «Соловей. Поэзы 1918 года». Поэт работает над новым автобиографическим романом в стихах — «Роса оранжевого часа» (гонорар за него в Эстонии будет смехотворным). Позднее напишет ещё один — «Рояль Леандра». В этом же году у Игоря Васильевича обнаруживают болезнь сердца.
В августе 1924 года Северянин на два месяца уезжает в большое турне по Германии, Чехословакии и Польше. Выступления были удачными, поэт вернул кредиторам большую часть долгов — 36 тысяч крон. Через месяц выступает с концертом в Риге, в театре Русской драмы. Газета «Сегодня» откликнулась рецензией: «Северянин всё тот же, несмотря на то, что страна <...> от Северянина улетела и корчится теперь под пьяные песни Есенина и Маяковского. И потому грустно. Хорошие стихи, из них несколько, что безусловно останутся навсегда. Живой русский поэт, правда, запутавшийся в красоте напрасной».
Весной 1925 года Игорь Васильевич вновь на два месяца отправился в Берлин и Прагу. Итог плачевный — два концерта и... 110 марок.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |