Глава 7. Дефект мироздания
Как жаль, что из вздора и чуши
Порой вырастают страданья.
Но так наши созданы души,
И в этом — дефект мирозданья.
Эти строчки навеяны любовными переживаниями, но с середины 20-х годов Северянин не мог отделаться от мысли, что мир устроен неправильно, человечество идёт ложной дорогой, культура гибнет. Этот «дефект мироздания», помноженный на нужду и бытовые невзгоды, всё больше усиливал разлад поэта с миром, отравлял жизнь.
Да, сухи дни, как сухи души,
А души сухи, как цветы,
Погибшие от знойной суши...
В чём смысл культурной суеты?
В политике вооружений?
В удушье газовых сражений?
В братоубийственной вражде?
В партийных спорах и грызне?
В мечтах о равенстве вселенском?
С грозящим брату кулаком?
В нео-философах с их злом?
В омужественном поле женском?
В распятьи всей земли Христа?
За мир закрывшего уста?
Десять лет назад Северянин пел гимн новому веку, прославляя «Стрёкот аэропланов, беги автомобилей, ветропросвист экспрессов, крылолёт буеров». Теперь пушкинские строки «Всяк суетится, лжёт за двух, / И всюду меркантильный дух» он переделывал на современный лад:
Америка! злой край, в котором
Машина вытеснила дух,
Ты выглядишь сплошным монтёром,
И свет души твоей потух.
Твой «обеспеченный» рабочий,
Не знающие грёзы очи
Раскрыв, считает барыши.
В его запросах — для души
Запроса нет. В тебе поэтом
Родиться попросту нельзя.
Куда ведёт тебя стезя?
Чем ты оправдана пред светом?
В марионеточной стране
Нет дела солнцу и луне.
Но, впрочем, ныне и Европа
Америке даст сто очков:
Ведь больше пользы от укропа,
Чем от цветочных лепестков!
И, уж конечно, мистер Доллар
Блестит поярче, чем из дола
Растущее светило дня —
Для непрактичных западня...
А ведь ещё недавно Северянин гордился своей отстранённостью от политики, за версту обходил гражданские темы!
Поэт понимал, что и сам приложил руку к созданию «дефекта мироздания». Последним прибежищем оставались природа, рыбалка и поэзия.
Сам от себя — в былые дни позёра,
Любившего услад дешёвых хмель —
Я ухожу раз в месяц на озёра,
Туда, туда — за тридевять земель...
Верный друг Северянина А. Баранова, прислала деньги на покупку лодки. Сбылась мечта Игоря Васильевича — теперь он мог рыбачить с собственного ялика, названного им «Ингрид».
Представление о жизни поэта в середине 20-х годов даёт публикация варшавской эмигрантской газеты «За Свободу»:
«Нами получены сведения о чрезвычайно тяжёлом положении Игоря Северянина. Поэт болен. Живёт он в Эстонии, далеко от города. Средств у него нет даже на оплату доктора.
У Игоря Северянина имеется пять готовых к печати книг в рукописях, но ни в Эстонии, ни в Германии ничего издавать нельзя из-за издательского кризиса.
Супруга Игоря Северянина также больна, у неё на руках трёхлетний ребёнок.
Ревельская русская колония ничем, по-видимому, помочь больному не может. Помочь же Игорю Северянину необходимо. На это мы и обращаем внимание союзов русских писателей и журналистов за границей и русской эмигрантской общественности.
Адрес Игоря Северянина — Esthonie, Toila, Postkontor Ig. Severjanin».
Зимой 1925 года Северянин отметил двадцатилетие литературной деятельности. «Юбилей прошёл более, чем тихо. Этот день провёл в Тойле. Служили на могиле мамы панихиду и молебен. Никого из городов не приглашал. Тем более своих «односельчан». Получил пять телеграмм и семь писем, в четырёх газетах меня вспомнили немного. Вот и всё. Да, впрочем, иначе и быть в наше время не может... Офокстротились все слишком».
В те годы критики заметили эволюцию в творчестве поэта: «Время наложило свою печать на характер его творчества, поблекла его пресловутая эстетность, утихомирилась самовлюблённость, не слышно нарочитых словечек. Лирика его новых стихов посвящена мотивам гражданским: душа поэта скорбит об умученной родине, тянется к ней, верит в её близкое освобождение; поэт утверждает, что Россию мало любить, надо её и «заслужить». Эти мотивы встретили у собравшейся в большом количестве публики тёплый отклик, но наибольший успех всё же выпал на долю нескольких старых "эстетных" стихотворений, которые поэт прочёл в конце вечера» (газетный отчёт о концерте в Берлине).
Поэзия Северянина и вправду стала другой, но не только из-за ностальгических строк о России. Ранние стихи — та самая эстетская «салонно-парфюмерная» поэзия, которая принесла Игорю Васильевичу всероссийскую славу. Мысль там не блистала — поэзия для поэзии в её чистом виде.
Я — соловей: я без тенденций
И без особой глубины...
Но будь то старцы иль младенцы, —
Поймут меня, певца весны.Я — соловей, я — сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.Я — соловей! на что мне критик
Со всей небожностью своей? —
Ищи, свинья, услад в корыте,
А не в рулладах из ветвей!Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился предо мной!
В позднем творчестве мы видим уже совсем другого Северянина.
Меняется всё: стиль, лирические герои, техника стихосложения. Главными темами становятся природа, любовь. Стихи наполняются воспоминаниями о прошлом, философскими размышлениями о жизни. Исчезают лишённое смысла жонглирование словами, вычурные «красивости». Жеманные «Грёзэрки» и «Марионетки проказ» уступают место «земным» женщинам.
Поэт стремится к простоте, свойственной подлинному искусству:
Величье мира — в самом малом.
Величье песни — в простоте.
Душа того не понимала,
Не распятая на кресте...
С годами Северянин приходит к выводу:
Чем проще стих — тем он труднее...
Спустя десятилетия эту мысль почти дословно повторит И. Бродский...
В послереволюционном творчестве Северянин постепенно избавляется от искусственных «словесных выкрутасов», ищет способ продолжить классическую традицию русской поэзии. Он стремится, мне кажется, уберечь классику от так называемой, «массовой культуры». Но «простые» стихи не всегда давались поэту. И муза его часто сбивается на уже проторённый русской поэзией путь.
Кто-то из современных критиков даже высказал такую необычную мысль: «Как только Северянин отходит от фирменной своей «галантерейности» — тотчас же попадает в плеяду заурядных, традиционных поэтов. А, может, выход в этом и был — остановиться на славе «парфюмерщика» и не пытать залезать в «Лермонтовы»?».
Но яркие, талантливые стихи по-прежнему встречаются. Особенно в двух лучших книгах того времени — «Классические розы» и «Медальоны».
В поздней лирике — разнообразие мотивов, образов, стилистическая многоплановость. Его поэтические картины — упоительны:
Целый день хохотала сирень
Фиолетово-розовым хохотом...
(через много лет О. Мандельштам откликнется строчками «Художник нам изобразил / Глубокий обморок сирени»).
А. Раннит отмечает: поэт, наконец, нашёл свой новый путь. «Правда, благодаря этому потерялся прежний образ Игоря-Северянина, образ перебирателя гитарных струн, но он добился в своих произведениях прочности и красоты, достижимых только при соединении трёх условий: глубокого бессознательного порыва, строгого его осознания и могучей воли при его воплощении. <...> Это новые книги Игоря-Северянина, вышедшие в зарубежье -"Классические розы" <...>, "Адриатика" <...> и "Медальоны", на которые я хочу обратить внимание читателя, чтобы он мог корригировать своё прежнее понятие о Игоре-Северянине. В этих книгах — законы и предметы реального мира вдруг становятся на место прежних, насквозь пронизанных мечтою, в исполнение которой он прежде верил. Но сила жизни и любовь в нём так сильна, что он начинает любить своё сиротство, постигает красоту боли и смерти. Людям, которым суждено дойти до такого превращения, или людям, обладающим кошачьей памятью, привязывающейся ко всем пройденным этапам духа, новые книги Игоря-Северянина покажутся волнующими и дорогими. Северянин, наконец, заговорил своим подлинным и, в то же время, художественно-убедительным языком».
С русской эмиграцией в Эстонии отношения у поэта были сложными. От него ждали громких проклятий в адрес Советской России, а он заявлял о своей аполитичности и всё чаще писал ностальгические стихи о родине. Больше того — сочинял презрительные памфлеты на соотечественников:
В этой маленькой русской колонии,
Здесь спасающей от беззакония
Свои бренные дух и тела,
Интересы такие мизерные,
Чувства подленькие, лицемерные,
Ищут все лишь еды и тепла.Все едят — это очень естественно
И тепло в наше время существенно
С этим спорить не будет никто.
Но ведь кроме запросов желудочных
И телесных, есть ряд мозгогрудочных
Кроме завтраков, дров и пальто.Есть театр, есть стихи, есть симфонии.
Есть картины и если в Эстонии
Ничего нет такого для вас,
Соотечественники слишком русские,
Виноваты вы сами, столь узкие,
Что теряете ухо и глаз.Если здесь в деревушке подобного
Ничего не найти, кроме сдобного
Хлеба, можно давать вечера
Музыкально-поэзо-вокальные,
Можно пьесы поставить лояльные
И, пожалуй, плясать до утра.Можно вслух проштудировать Гоголя
(Ах, сознайтесь, читали вы много ли
Из него в своей жизни, друзья!..)
Можно что-нибудь взять из Некрасова,
Путешествие знать Гаттерасово,
Если Ницше, допустим, нельзя...Но куда вам такие занятия,
Вызывающие лишь проклятия, —
Лучше карты, еда и разврат!
Лучше сплетни, интриги и жалобы,
Что давно де войскам не мешало бы,
Взять для ваших удобств Петроград!..
От Северянина доставалось не только эмиграции, но и собратьям по перу. Например, А. Ахматовой и О. Мандельштаму:
Стихи Ахматовой считают
Хорошим тоном (comme il faut...)
Позёвывая, их читают,
Из них не помня ничего!..«Не в них ли сердце современной
Запросной женщины?» — твердят
И с миной скуки сокровенной
Приводят несколько цитат.Я не согласен, — я обижен
За современность: неужель
Настолько женский дух унижен,
Что в нудном плаче — самоцель?Ведь, это ж Надсона повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая «кроватка»!
Что за ползучая тоска!Когда ж читает на эстраде
Она стихи, я сам не свой:
Как стилен в мёртвом Петрограде
Её высокопарный вой!..И так же тягостен для слуха
Поэт (как он зовётся там?!)
Ах, вспомнил: «мраморная муха»
И он же — Осип Мандельштам.И если в Лохвицкой — «отсталость»,
«Цыганщина» есть «что-то», то
В Ахматовой её «усталость»
Есть абсолютное ничто.
И уж совсем непонятно, даже с поправкой на «дефект мироздания», — чем провинился перед Северяниным А. Вертинский:
Душистый дух бездушной духоты
Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр кретинный,
Он смех низвел на степень смехоты.От смеха надрывают животы
И слезы льют, смотря как этот длинный
Делец и плут, певец любви перинной,
Жестикулирует из пустоты.Всё в мимике его красноречиво:
В ней глубина бездонного обрыва,
Куда летит Земля на всех парах.Не знаю, как разнузданной Европе,
Рехнувшейся от крови и утопий,
Но этот клоун мне внушает страх.
У меня эти стихи вызывают недоумение. А ещё — вновь напоминают о Саше Чёрном. Сравните первую строчку Северянина
Душистый дух бездушной духоты
со строкой Саши Чёрного:
Безглазые глаза надменных дураков...
В декабре 1927 года умер столь почитаемый Северяниным Ф. Сологуб, которому поэт посвятил несколько стихотворений. К трём статьям о творчестве Фёдора Кузьмича («Сологуб в Эстляндии», «Эстляндские триолеты Сологуба», «Салон Сологуба») добавилась новая: «Умер в декабре».
В конце 20-х годов — новая серия европейских турне. Сначала в Польшу и Финляндию. В Варшаве в Пен-клубе Северянин прочитал доклад об эстонской поэзии и свои переводы (иногда на таких концертах вслед за поэтом Фелисса, одетая в народное платье, повторяла прочитанные стихи на эстонском). А на вечере в Русском доме поэту устроили овации за стихи, посвящённые русским писателям и России.
В конце 1930 года началась поездка по Югославии, затянувшаяся на два с половиной месяца. В Русском научном институте при Палате Академии наук Северянин прочитал две лекции: «О творчестве К. Фофанова» и «Эстляндские триолеты Сологуба». Дважды выступал в Белградском университете, на вечере памяти А. Блока, на концерте Музыкального общества. Принимали тепло. Державная комиссия попросила Игоря Васильевича выступить со своими стихами в русских учебных заведениях — кадетских корпусах и женских институтах. Северянину вручили бесплатный билет первого класса по всей стране, он объездил около десятка югославских городов. Наконец, Державная комиссия по хорошей цене купила три новые книги поэта: «Классические розы» «Медальоны» и «Рояль Леандра».
В Югославии Северянин подружился с двумя яркими представителями русской эмиграции, горячими поклонниками его поэзии, — А.В. Сливовским и В.В. Шульгиным. В Дубровнике на вокзале чету Лотарёвых встретил господин среднего роста, очень похожий на Наполеона, представился полковником Генерального штаба Александром Владимировичем Сливовским. Пояснил: «Узнал из газет, что сегодня утром вы приезжаете в Дубровник, счёл своим долгом вас и вашу спутницу встретить и просить оказать мне и моей жене честь остановиться у нас в доме. Мы живём по правому берегу моря в трёх километрах отсюда. Моя машина — в Вашем распоряжении». Так Северянин с Фелиссой оказались на вилле «Флора мира».
Александр Владимирович Сливовский (настоящая фамилия — Слива) родился в 1886 году. Учился в кадетском корпусе, с отличием закончил Николаевское военное инженерное училище и Императорскую Николаевскую военную академию (Академию Генерального штаба). Воевал, был награждён Георгиевским крестом и Георгиевским оружием. С 1918 года служил в армии Украинской Народной Республики, созданной на основе украинизированных частей российской армии и отрядов добровольцев. Дослужился до должности начальника Генерального штаба. Позднее участвовал в Белом движении. После поражения армии барона Врангеля эмигрировал в Югославию, затем в Германию, Канаду.
Сливовский и его жена Мария Андреевна приняли гостей сердечно, и в следующий свой приезд Северянин вновь остановится на вилле «Флора мира».
Здесь Лотарёвы познакомились с другим гостем Сливовских — Василием Витальевичем Шульгиным. За свою долгую, почти столетнюю жизнь этот человек прославился во многих сферах. Замечательный журналист и литератор, с редким даром оратора; был депутатом Государственной Думы и снискал громкую политическую известность. Убеждённый монархист и националист, фанатичный патриот России. В 1917 году, когда эти убеждения столкнулись, сделал выбор в пользу патриотизма — вместе с А.И. Гучковым Шульгин вёл переговоры с Николаем II об отречении, готовил документы и присутствовал при подписании императором манифеста об отречении от престола.
Примкнул к Белому движению, стал одним из его идеологов. После поражения Врангеля в Крыму, Шульгин эмигрировал с остатками Белой армии. За границей активно участвовал в подпольной контрреволюционной организации «Трест», дважды нелегально ездил в Россию. В тридцатых годах отошёл от политики и поселился в Югославии. Здесь и произошло знакомство с Северяниным.
Игорь Васильевич дружил с Василием Витальевичем много лет. Они переписывались, а в 1934 году поэт во время очередного турне по Югославии жил у Шульгина в Белграде. Ему же Северянин посвятил сонет:
В нём нечто фантастическое: в нём
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнём...
Он у руля — спокойно мы уснём.
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днём.
Его призванье — трудная охота.
От Дон-Жуана и от Дон-Кихота
В нём что-то есть. Неправедно гоним
Он соотечественниками теми,
Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.
Пройдёт много лет, и Шульгин напишет воспоминания о Северянине и Фелиссе. Эти записки появятся в ... камере Владимирского централа! После освобождения в 1944 году советскими войсками Югославии Виталия Васильевича арестуют и отправят в СССР. За контрреволюционную деятельность приговорят к двадцати пяти годам тюрьмы (расстрел к этому времени в Советском Союзе будет уже отменён). Советская власть поступит с ним «по-вегетариански»: через двенадцать лет Шульгина освободят по амнистии, разрешат писать, и кое-что опубликуют. Будет даже снят документальный фильм «Перед судом истории», главный герой которого — Виталий Васильевич, размышляет над событиями революции и гражданской войны. Плёнку, правда, почти сразу изымут из проката.
Доживал свою жизнь Шульгин под присмотром КГБ в однокомнатной «хрущёвке» во Владимире, принимая постоянных гостей, стремящихся поговорить со свидетелем и участником поворотных моментов российской истории. Были среди них А. Солженицын, И. Глазунов, М. Ростропович, И. Ильинский, В. Солоухин, Л. Никулин.
Из Югославии «Северяне» (так звал поэта и Фелиссу Шульгин) отправились в Париж. На одном из перегонов поезд врезался в упавший со скалы на рельсы огромный камень. Случилась тяжёлая катастрофа. К счастью, ни поэт, ни его жена не пострадали. Северянин приписывал это талисману — иконке, которую всегда носил с собой. С ней Игорь Васильевич связывал избавления и от других напастей тех лет — во время гастролей в Бухаресте произошло землетрясение, в Кишинёве какая-то психопатка пыталась заколоть его ножом.
Париж... Многочисленные встречи со старыми друзьями и знакомыми — литераторы А. Ремизов, Тэффи (сестра кумира Северянина — Мирры Лохвицкой), Н. Оцуп, с художником П. Костановым. Северянина и Фелиссу несколько раз принимали Юсуповы — князь Феликс Феликсович и Ирина Александровна, которая приходилась по материнской линии внучкой Александру III, а по отцу — правнучкой Николаю I. Встречался Северянин и с легендой петербургского бомонда О. Глебовой-Судейкиной — едва ли ни главным персонажем знаменитой ахматовской «Поэмы без героя».
Парижские выступления прошли с успехом. На одном из них была М. Цветаева. О своём впечатлении она написала одной из самых ярких женщин Серебряного века — С. Андрониковой-Гальперн: «Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений) — за всё это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем поэт: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трёхсотлетнего, но — занесёт голову — всё ушло — соловей! Не поёт! Тот словарь ушёл. При встрече расскажу всё как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)».
Сохранилось и неотправленное письмо Марины Ивановны самому Северянину:
«Игорю Северянину
<28-го февраля 1931 г.>
Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович, и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — всё: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз ещё успели! — молодость, любовь...
В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила...
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!) Двадцать лет назад! — Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время? И перетянул он: Вы. Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь: справа и слева шёпот: — не он! Ваше чтение: справа и слева шёпот: — не поэт!
Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили её...
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота... — ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.
Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин, — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)...
И то, те!.. «Соната Шопена», «Нелли», «Карета куртизанки» и другие, целая прорвавшаяся плотина... Ваша молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок...
— Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
Призраки песен — призракам зала».
Почему письмо осталось неотправленным неизвестно. Одна из версий — Цветаева обиделась за нелестные стихи о ней:
Блондинка с папироскою, в зелёном,
Беспочвенных безбожников божок,
Гремит в стихах про волжский бережок,
О в персиянку Разине влюблённом.Пред слушателем, мощью изумлённым,
То барабана дробный говорок,
То друга дева, свой свершая срок,
Сопернице вручает умилённой.То вдруг поэт, храня серьёзный вид,
Таким задорным вздором удивит,
Что в даме — жар и страха дрожь — во франте...Какие там «свершенья» ни верши,
Мертвы стоячие часы души,
Не числящиеся в её таланте...
Какой бес толкал Северянина к таким вот неуёмным и дерзким нападкам?! Мне кажется, в этом тоже была какая-то игра, поза. «Зубодробительные» стихи об Ахматовой, а вместе с тем — безусловное признание её таланта. Разве не он называл Анну Андреевну одним из своих любимых поэтов, посвятил ей уважительный сонет, вошедший в сборник «Медальоны». В кабинете поэта висела её фотография...
Безденежье продолжало преследовать Северянина. Летом 1931 года редактор газеты «Сегодня» Михаил Мильруд сообщил, что из-за экономического кризиса газета больше не может выплачивать поэту постоянное жалование. В попытках заработать на жизнь Северянин совершает турне — дважды в Югославию, Болгарию, Латвию, Польшу. Надежду вселяла и новая книга стихов — «Адриатика», вышедшая в Эстонии летом 1932 года.
Игорь Васильевич знакомится с молодым поэтом Алексисом Раннитом (настоящее имя — Алексей Константинович Долгошев). Северянин будет переводить его стихи на русский, напишет благожелательное предисловие к сборнику, статью о его творчестве. Раннит, в свою очередь, станет автором статьи «Новый Игорь Северянин (К 35-летию литературной деятельности)».
В Эстонии заработков не было, и с весны 1933 года Игорь Васильевич с Фелиссой больше года прожили за границей. Северянин выступал с концертами, читал лекции в Румынии, Болгарии, Югославии. Это было последнее турне поэта. В Белграде выпустили новую книгу сонетов — «Медальоны». В необычный по жанру сборник вошло сто сонетов о писателях, поэтах, композиторах. Большинство было написано ещё в Тойле в 1925—1927 годах, часть добавилась позднее из неизданного сборника «Очаровательные разочарования». В Бухаресте вышел роман в стихах «Рояль Леандра».
В Югославии Игорь Васильевич написал «Теорию версификации» — исследование о стихосложении. Здесь Северянин неузнаваемо скромен — большинство иллюстраций — из чужих стихов. А ведь сам он чего только не перепробовал: много экспериментировал со словом, рифмой, размерами. Увлекался ассонансами и диссонансами. Из-под его пера вышло несколько «Пятицветов» — пятистиший, в которых через одно и то же сочетание согласных пропускались пять гласных звуков:
В двадцать лет он так нашустрил:
Проституток всех осёстрил,
Астры звездил, звёзды астрил,
Погреба переестрил.
Оставалось только — выстрел.
Казус случился с признанным мэтром отечественного стиховедения М.Л. Гаспаровым. В предисловии к своей работе «Русские стихи 1890—1925 годов в комментариях» он предупредил читателей, что для иллюстраций будет использовать стихи только малоизвестных поэтов. Однако в нескольких сложных случаях Михаил Леонтьевич был вынужден приводить строчки Северянина — у других авторов нужных примеров просто не нашлось. Вряд ли учёный делал это с большой охотой — Северянина он ценил невысоко, считал его «вульгаризатором Бальмонта».
Игорь Васильевич испробовал разные, в том числе редкие жанры: рассказы в ямбах, романы в строфах, автобиографические романы в стихах, портреты в цикле «Медальоны». Не зная ни одного иностранного языка, постоянно вводил в свои строки французские, английские, итальянские слова. К. Чуковский иронично замечал, что эта странная смесь французского с нижегородским окрашивала стихи Северянина «в те пёстрые международные краски, какими отличается речь метрдотелей, коммивояжёров, куафёров и гидов больших международных городов, на ярмарках, курортах, в казино и в кафе». Однако Корней Иванович подметил и другое: этот приём открывал дорогу огромному количеству новых рифм.
Но творчество Северянина неоднородно, многие стихи небрежны. Он не мучился подолгу над словом — перенял уверенность Фофанова — «Если я сразу же не сжёг новое стихотворение — значит оно гениально». Северянин не сжигал...
Любимые стихотворные формы поэта — рондо и сонет, но он много экспериментировал и с другими. Считается, что Северянин открыл и использовал в своей поэзии десять новых строфических форм, до него не встречавшихся: дизэль, миньонет, кензель, секста, рондолет, перекат, перелив, переплеск, квинтина, квадрат квадратов. Сам Игорь Васильевич, правда, в «Теории версификации» не претендует на авторство во всех десяти.
1 февраля 1935 года Северянин отметил тридцатилетие творческой деятельности. Особого внимания это событие не привлекло. В Таллине организовали банкет и концерт поэта, а П. Пильский в газете «Сегодня» поместил статью «Странствующий рыцарь».
«Этого поэта угадаешь по каким-нибудь трём-четырём строкам, — больше не надо, — ценная черта. Это и есть настоящая литературная сила. В этом единственное право быть и жить в литературе, считаться писателем, с честью носить это прекрасное звание.
Северянина нельзя смешать ни с кем другим. Он — сам. Правда, у него совсем мало "точек зрения". Это определение следует пояснить. Северянин не поворачивает предмета разными сторонами. Его взгляд ловит одну грань, примечает какую-нибудь одну особенность, эту черту обобщает, от неё слепнет, от неё глохнет, и уже не ищет ничего больше в этом предмете, — ни в озере, ни в человеке, ни в море, ни в полемизирующем враге. Северянин — впечатлителен. Его глаз схватывает и тотчас же останавливается.
Последние годы Северянин много разъезжает, устраивает свои вечера в Польше, Югославии, Чехословакии, Болгарии, Париже. В этих скитаниях он представляется странствующим рыцарем: хламида, гордость и песни. Когда-то я о нём писал: "Если даже иногда он кажется босым, то за плечами у него плащ". Носить эту эффектную наружность умеет не всякий. Сейчас он спешенный воин, но это — воин.
За 30 лет литературной работы Игорь Северянин много написал, много издал. Такого количества книг нет ни у кого из поэтов. Вместе с дореволюционными выпусками, цифра сборников Игоря Северянина достигает внушительной цифры, — их 25. Но и это не всё, потому что до сих пор не вышли и покоятся в рукописях, напр., "Литавры солнца", "Предцветение", переводы стихов эстонской поэтессы Марии Ундер, затем "Взор неизмеримый", "Рассказы в ямбах", статьи об искусстве — "Спутники солнца", ещё и ещё. Плодовитость необычайна. Игорь Северянин неутомим.
Пусть не все страницы этих книг заслуживают вашей похвалы — несомненны два вывода. Первый: в лице Игоря Северянина мы видим и чувствуем настоящего поэта. Второй вывод: это многописание Северянина свидетельствует о том, что только здесь его единственное жизненное призвание. Это можно сказать не обо всех. Для других литература — только случайность. В их экипаже она скачет пристяжной, — коренником несёт эту упряжку иная сила. Какая? Во всяком случае не литературная».
Этот юбилей ещё походил на праздник. Следующий будет совсем грустным.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |