Глава 5. Триумф
«Громокипящий кубок» — начало громкой славы Северянина. Пять лет — с 1913-го по 1918-й ни один поэт не мог состязаться с ним в популярности. Но слава, действительно, была двусмысленной: публика заходилась в восторге от своего кумира, а критики только разводили руками...
Вслед за «Громокипящим кубком» выходят пять новых сборников: «Златолира» (выдержала 7 изданий), «Ананасы в шампанском» (5 изданий), «Victoria Regia» (4 издания), «Поэзоантракт» (2 издания) и «Тост безответный». Критика встречает новые книги всё хуже и хуже. Главный упрёк — в них включены ранние, незрелые стихи. Но публике не до критики. Популярность Северянина растёт с каждым днём. В дополнение к новым книгам Игорь Васильевич постоянно устраивает выступления на эстраде («пэзоконцерты») и гастроли.
Вскоре после крымской олимпиады В. Баян предлагает Северянину устроить новую поездку, теперь уже без кубо-футуристов. Игорь Васильевич решает пригласить в турне В. Ховина и С. Шамардину.
Викор Романович Ховин, критик, издатель, был главным редактором альманаха «Очарованный странник». Позднее редактировал один из самых независимых журналов того времени — «Книжный угол». В 1924 году эмигрировал и публиковал за границей советских литераторов, в конце войны погиб в Освенциме.
Северянин, считавший Ховина наиболее чутким «интуитивным критиком» своего творчества, предложил ему по ходу турне выступать с докладами. Соне Шамардиной — той самой, что была предметом соперничества между Северяниным и Маяковским, и в которую Игорь Васильевич в ту пору был влюблён, отводилась особая роль. Хорошая актриса, она должна была читать со сцены его стихи. Сценический псевдоним для неё Северянин придумал вполне в своём духе — Эсклармонда Орлеанская.
В феврале 1914-го компания отправилась по южным городам России. Большой успех был в Екатеринаславе (Днепропетровск), Елисаветограде (Кировоград), в Одессе. «Баяну и Эсклармонде много аплодировали, Северянин был встречен овациями» (из одесской газеты).
Но Шамардина с каждым днём всё больше впадала в хандру. Не помогали ни восторженный приём публики, ни роман с Северяниным. В конце концов, Игорь Васильевич прервал гастроли. Позднее он писал: «..мы втроём (она, В.Р. Ховин и я) вернулись вместе из Одессы в Питер. С вокзала я увёз её, полубольную, к себе на Среднюю Подьяческую, где она сразу же слегла, попросив к ней вызвать А.В. Руманова (петербургского представителя "Русского слова"). Когда он приехал, переговорив с ней наедине, она после визита присланного им врача была отправлена в лечебницу на Вознесенском проспекте (против церкви). Официальное название болезни — воспаление почек. Выписавшись из больницы, Сонка пришла ко мне и чистосердечно призналась, что у неё должен был быть ребёнок от В.В.(Маяковского — Б.П.). Этим рассказом она объяснила все неясности, встречающиеся в "Колоколах собора чувств» (автобиографический роман в стихах — Б.П.).
Шамардина — героиня стихотворения «В коляске Экслармонды», ей же адресовано — «Сердцу девьему».
Этот роман вскоре закончился. Остались воспоминания:
И с ней расстался так сурово,
Так незаслуженно, что впредь,
Не зная, как в глаза смотреть,
С ней не хотел бы новой встречи,
Себя другими изувечив,
Которые в сравненьи с ней, —
На протяженьи тысяч дней
Утерянной, — идти не могут.
Не могут, ну и слава богу...
А слава Северянина в эти годы походила на идолопоклонство. Сборники шли огромными тиражами, «поэзоконцерты» — с невероятным успехом. Он неизменно собирал полные залы в Политехническом музее в Москве, в городской Думе Петербурга, в крупнейших театрах многих городов России. Позднее подсчитал: за пять лет, с 1913 по 1918 год, выступил около 130 раз, в Петербурге — 55, в Москве — 26, в Харькове — 10, в Тифлисе — 4...
Успех Северянину во многом приносил и его артистический дар, особая манера исполнения. Высокий, прямой, с длинным, «лошадиным» лицом, облачённый в чёрный сюртук, с цветком в петлице, Северянин выходил на сцену аршинными шагами. Закладывал руки за спину или скрещивал на груди. Не обращая внимания на публику, смотрел поверх голов. Бесстрастным, мёртвым голосом начинал монотонное чтение, постепенно усиливая распев. У него была своеобразная манера декламации с замираниями, повышениями и резким обрывом на заключительных «щёлкающих» рифмах. В этом было что-то от шаманства. Уже через минуту, словно загипнотизированная, публика впадала в транс. «Смыслы» никого не интересовали — гипнотическая волна подхватывала и уносила.
Вс. Рождественский: «Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса...».
А. Арго: Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией».
Игра продолжалась...
Сохранились интересные воспоминания К. Паустовского о первой встрече с Северяниным: «Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк. Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времён моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.
Однажды в дождливый тёмный день в мой вагон вошёл на Екатерининской площади пассажир в чёрной шляпе, наглухо застёгнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошёл у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актёром погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нём подчёркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью. Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошёл в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
«Каково же было моё удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в чёрном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты. К его ногам бросали цветы — тёмные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперёд, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
— Её целомудрием святеет оно!
Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!
Шампанское в лилии — святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского».
И. Одоевцева вспоминала, как впервые услышала чтение Северянина: «Я продолжаю слушать эти знакомые мне с детства поэзы, над «фантастической безвкусицей, безграничной пошлостью и лакейски-приказчичьими изысками и новаторством» которых Гумилев и все мы привыкли издеваться. Но сейчас они кажутся мне совсем иными. Я как будто впервые слышу их, и они очаровывают меня. Пошлость, вульгарность, изыски? Да, конечно. Но это все наносное, несущественное. В этих, пусть смехотворных, стихах явно слышатся, несмотря ни на что, «вздохи муз, и звоны лиры, и отголоски ангельского пения». В них высокая, подлинная поэзия. И сейчас я в этом не сомневаюсь — Северянин настоящий поэт. Прав был Сологуб, прославлявший его, «большого русского поэта». Да, я сейчас впервые понимаю это.
Я все сильнее подпадаю под власть его необычайного чтения-пения, «гипнотически» действующего и на меня. Я закрываю глаза, я тону, я иду на дно этого искромётного, громокипящего водоворота поэзии.
О, только бы слушать его. Только бы он не замолкал».
Особый шарм своему исполнению Северянин придавал, произнося многие слова на иностранный манер — менял «е» на «э». Публика неистовствовала. В зале случались и обмороки.
Иногда Игорь Васильевич использовал особые «домашние заготовки». Одну из них описал журналист В. Беренштам. Было это в знаменитом кафе поэтов «Бродячая собака». «Подвальную публику интересовало выступление Игоря Северянина. Его вызывали. На эти вызовы он спокойно прошёл мимо всех в буфет. Его снова вызывали. Не шёл. У стола, на эстраде, появился вместо него Толмачев и, томно манерничая, заявил: «Игорь Северянин, прежде чем читать, хочет отдохнуть и выпить лимонаду, для чего просит перерыв на четверть часа...» Ждали...». И никого это не коробило!
В. Ходасевич, не раз выступавший на поэзо-концертах с докладами, ревниво заметил: «Слишком изучил Северянин, что вызывает аплодисменты, что нет».
М. Моравская о причинах популярности Северянина: «Все читатели и почитатели Игоря Северянина, все слушатели его поэзо-концертов (какое романтическое слово!), восторженные курсистки и приказчики, всё это — «люди без собственных лимузинов», которые тоскуют по внешней культуре. Они чувствуют, вдыхая стихи Северянина, запах экзотических цветов, запах цветов, которые обычно им приходится видеть лишь за стеклом магазинного окна. Они слышат лёгкую бальную музыку в этих стихах с банальным ритмом. Они, читая Игоря, входят в нарядные будуары и видят зеркала, в которых им никогда не суждено отразиться. И крылатые яхты, и авто, и молниеносные путешествия по всему миру, — все, что доступно лишь немногим, лишь внешним хозяевам жизни, вынес Игорь на улицу. Он — продавец сказочных лубочных картинок, которыми кухарки оклеивают свои сундуки. Но он же бессознательный выразитель тоски по благам внешней культуры, тоски по физически полной жизни, по «нарядной сытости», как клеймят это некоторые».
Ещё одна причина популярности поэзо-концертов — удивительная напевность, музыкальность стихов Северянина.
К. Чуковский: «Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу, которая, словно река, подхватит тебя и несёт, как бумажку, барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! <...> Всё, что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски, кабриолеты, кареты, — ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:
Я в комфортабельной карете на эллипсическпх рессорах
Люблю заехать в златополдень на чашку чаю в женоклуб, —
он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении "Фиолетовый транс" отпечатлён ураганный бег бешено ревущего автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полет аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы...».
Некоторые стихи Северянина настолько музыкальны, что, читая, невольно начинаешь напевать их про себя на какой-то мотив. Например, знаменитая поэма-миньонет. Проверьте! —
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
Не случайно мы так часто встречаем у Северянина ритмическую паузу (цезуру) посередине строки — типичный приём русской романсной лирики XIX века. Он придаёт стихам особую напевность:
От грёз Кларета — в глазах рубины,
Рубины страсти, фиалки нег.
В хрустальных вазах коралл рябины
И белопудрый, и сладкий снег.
Даже в названиях стихов отразилось всё многообразие музыкальных жанров — тут и «увертюра», и «ноктюрн», и «интермеццо», и «прелюд», и «интродукция». И дело не только в названиях. Некоторые стихи своим ритмом стилизованы под вальс, марш, миньонет.
Многие композиторы, включая С. Рахманинова и С. Прокофьева, положили на музыку стихи Северянина. Прокофьев отмечал музыкальный дар поэта, видел в нём «композиторское начало».
Г. Иванов, вспоминая о временах зенита славы Северянина, писал, что бюро газетных вырезок присылало ему пятьдесят штук в день, сплошь и рядом целые фельетоны, что его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не вмещал всех желающих попасть на его «поэзо-вечера». «Тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по России ... это была самая настоящая, несколько актёрская, пожалуй, слава».
В Петербурге перед «поэзо-концертами» перекрывали движение. Во время гастролей купчихи в экстазе срывали с себя и бросали на эстраду к ногам кумира драгоценности. В одном из городов поклонники распрягли лошадей и сами везли поэта!
Сбылось предсказание Брюсова: «...и скоро у ног своих весь мир увидишь ты!».
Передовая критика ополчалась на Северянина всё сильнее. Он отвечал презрительными дерзостями («Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка! / Какая глупая в России Критика...»). В эти перепалки включились и многие поэты — все они оказались в тени северянинской славы, отошли на второй план. Никто не мог сравниться с ним в популярности. И не скрывали зависти. Вот лишь некоторые эпитеты:
«Добрая» З. Гиппиус («И я, такая добрая ... как ласковая кобра я»): «Брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина».
М. Моравская: «Плебейская поэзия может быть ничтожной и великой. Игорь — худшая часть плебейской поэзии».
Л. Фортунатов: «Куплетист на Парнасе».
Р. Гуль: «Капитан Лебядкин».
И. Бунин: «Игоря Северянина знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, юнкера, не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель Иван Бунин».
Н. Гумилёв: «Вульгарность и безграмотность переносимы лишь тогда, когда они не мнят себя утончённостью и гениальностью».
В 1916 году в Петрограде отдельным томом вышла книга критических разборов творчества Северянина. Никто из знаменитых современников — ни Брюсов, ни Бальмонт, ни Блок не удостаивались такого. Тогда же наиболее прозорливые критики догадались о тайном соперничестве между Северяниным и М. Кузминым за звание «Русского Уайльда».
Северянин обижался: «Люди, уверяющие меня, что я похож на Оскара Уайльда, говорят мне дерзость: я очень люблю Уайльда, но с меня достаточно быть похожим на себя». В этом было некоторое кокетство и лукавство — эстетика раннего Северянина впитала в себя основные идеи Уайльда. Слова «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс» — лаконичное изложение идеи «Блистаттельного Оскара» о том, что искусство совершенно равнодушно к фактам, оно изобретает, фантазирует, грезит, и между собою и реальностью ставит высокую перегородку красивого стиля. По Уайльду, эстетское движение в искусстве — «защитная реакция против первобытной грубости нашей эпохи».
От ужасной действительности в прекрасный утопический мир, сотворённый таким искусством, за «струнную изгородь лиры», в свою Миррэлию Северянин убегал по проторённой Уайльдом дороге:
О ты, Миррэлия моя! —
Полустрана, полувиденье!
В тебе лишь ощущаю я
Земли небесное волненье...
Тобою грезить упоенье:
Ты — лучший сон из снов земли,
И ты эмблема наслажденья, —
Не оттого ль, что ты вдали?..
Да и другие мысли Уайльда, например, о том, что законы красоты выше законов морали, не расходились с убеждениями молодого поэта. В посвящённом Уайльду ассо-сонете портрет знаменитого ирландца имеет сходство с Северяниным:
Его душа — заплёванный Грааль,
Его уста — орозенная язва...
Так: ядосмех сменяла скорби спазма,
Без слёз рыдал иронящий Уайльд.У знатных дам, смакуя Ривезальт,
Он ощущал, как едкая миазма
Щекочет мозг, — щемящего сарказма
Змея ползла в сигарную вуаль...Вселенец, заключённый в смокинг дэнди,
Он тропик перенёс на вечный ледник, —
И солнечна была его тоска!Палач-эстет и фанатичный патер,
По лабиринту шхер к морям фарватер,
За красоту покаранный Оскар!
Начавшаяся Первая мировая война мало изменила жизнь Игоря Васильевича. На волне всеобщего патриотизма он сотворил несколько стихотворений «на злобу дня». Весьма неудачных. Позднее был призван в армию, но выяснилась полная его непригодность к военной службе. Северянина занимали на хозяйственных работах в лазарете, разрешая при этом гастрольные поездки. Купаясь в лучах славы, поэт не видел ничего предосудительного в прогулках по Невскому, когда другие литераторы героически сражались на фронте — В. Катаев и М. Зощенко заслужили по Георгиевскому кресту, Н. Гумилёв — даже два!
О первых армейских днях Игоря Васильевича сохранились воспоминания писателя Л. Борисова: «Рядовой Игорь Лотарёв случайно, или так и должно было быть, из 5 выпущенных пуль в цель попал 3 раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарёва:
— Молодец, солдат!
На что Северянин, он же солдат Лотарёв, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кивнул:
— Мерси, господин полковник!
Батальонный застыл в позе оскорблённого изумления. Кое-кто из солдат, стоявших подле стрелка и его поощрителя, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: «Рад стараться, ваше высокоблагородие!»
Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделённого, назидательно отчеканил:
— Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно, как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!
Так на весьма короткое время и призвали Северянина».
И. Одоевцева — о воинских подвигах Северянина (со слов сотрудника рижской газеты «Сегодня»): «Я это достоверно знаю от моего приятеля, капитана полка, в который был направлен Северянин, с хохотом рассказывавшего мне о новобранце Лотарёве-Северянине, бывшем посмешищем полка. Не поддавался никакой муштровке. Фельдфебель из сил выбивался, никак не мог заставить его не поворачиваться налево при команде направо, до хрипоты орал на него, разбивавшего весь строй: «Эй ты, деревня! Куда гнёшь опять? Сено-солому тебе, что ли, к сапогам привязать надо? А ещё образованный!» Целый месяц с ним возился безуспешно. В конце концов определили его в санитары на самую чёрную работу — по уборке и мытью полов — на другую у него способностей и смекалки не хватало. Я специально ездил к моему приятелю в полк полюбоваться на «принца фиалок» с ночной посудиной в руках».
Зимой 1915 года — очередное турне по городам России. В Харькове поэт знакомится с Марией Волнянской (Домбровской), с которой проживёт шесть лет. В восьмом издании «Громокипящего кубка» появится посвящение: «Эта книга, как и все моё Творчество, посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой и, как Тринадцатая, последней. Эст-Тойла. Лето 1915 г.». Лариса Рейснер по достоинству оценила посвящение: «Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашёл её в фиалково-лимонном гареме, которым Северянин окружил свою Тринадцатую».
Мария будет исполнять стихи Северянина на его «поэзоконцертах». Сценический псевдоним — Балькис Савская — имя героини романа Мирры Лохвицкой «На пути к Востоку».
Теперь в гастрольных поездках часто выступал поэт Алексей Масаинов. Игорь Васильевич вспоминал о фуроре, который произвёл его доклад «Поэты и толпа»: «И надо было видеть, как обыватель, называемый им «Иваном Ивановичем», неистово рукоплескал ему, боясь, очевидно, быть похожим на... обывателя, которого Масаинов разносил с эстрады за тупоумие, равнодушие и отсталость!.. Это было так весело наблюдать».
О «поэзоконцерах» сохранилось воспоминание Ю. Олеши, который семнадцатилетним юношей был покорён Северяниным в Одессе в мае 1916 года.
Подлинным триумфом Игоря Васильевича стало избрание его «Королём поэтов» в московском Политехническом музее 27 февраля 1918 года.
Воспоминания современников об этом противоречивы, но позволяют восстановить общую картину.
Объявление в газете и расклеенные по Москве афиши сообщали:
«Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.
Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов будут прочитаны артистами.
Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах.
Порядок вечера:
1) Вступительное слово учредителей трибунала.
2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии.
3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов.
4) Баллотировка и избрание короля и кандидата.
5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата".
Всего в конкурсе участвовали двадцать семь поэтов. Сначала артисты читали стихи отсутствующих: И. Бунина, В. Брюсова, Ф. Сологуба, А. Ахматовой, А. Блока. Затем выступали сами поэты: К. Бальмонт, Северянин, В. Каменский, Д. Бурлюк, В. Маяковский...
Северянин, видимо, прочитал три поэзы: «Весенний день», «Это было у моря» и «Встречаются, чтоб разлучаться».
Из воспоминаний писателя С. Спасского: «Зал был забит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Маяковский читал «Революцию» (по другим сведениям — отрывок из поэмы «Облако в штанах» — Б.П.), едва имея возможность взмахнуть руками. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.
Но «королём» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своём обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и «отдельный».
— Я написал сегодня рондо, — процедил он сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.
Прошёл на эстраду, спел старые стихи из «Кубка». Выполнив договор, уехал. Начался подсчёт записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он всё же увлёкся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.
— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.
Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский».
Похожие воспоминания оставил другой поклонник Маяковского — актёр и режиссёр вахтанговского театра Р. Симонов: «Зрительный зал был переполнен. Поэты один за другим читают свои стихи. Маяковский в своей обычной манере, красивым низким голосом, доходящим до последнего ряда балкона. Северянин немного в нос, скорее напевает, чем читает. Василий Каменский очень задушевно, грудным голосом, с большим обаянием читает отрывки из «Степана Разина». Зрительный зал разделился на партии. Каждый поэт имеет своих почитателей. Особенно много их у Маяковского.
По окончании чтения начинается голосование. Каждый из присутствующих опускает в ящик билет, где надписывается фамилия поэта, за которого он подаёт голос. Я опускаю свой билет с фамилией Маяковского. Проходит полчаса. Бюллетени подсчитаны — королём поэтов избран Игорь Северянин. На голову поэта возлагается лавровый венок. Его чествуют поклонники. Я ухожу огорчённый. Почему не Маяковский?».
Футуристы, ставившие на Маяковского, попытались затеять скандал, изменить итоги конкурса. Не получилось — победа Северянина была очевидной. Тогда они наскоро придумали новый революционный лозунг: «Долой всех королей!». Маяковский остался вторым. Третье место досталось В. Каменскому (по другим данным — К. Бальмонту).
Северянин относился к своему триумфу благоговейно. Внушённая когда-то К. Фофановым мысль о собственной гениальности давно и прочно укоренилась в его сознании. Пройдут годы, и убеждённость в исключительности своего таланта сыграет с поэтом злую шутку, станет одной из причин творческой трагедии...
Через несколько дней после коронации вышел сборник «Поэзоконцерт», с фотографией и величавой надписью: «Король поэтов Игорь Северянин» Тут же появилось и стихотворение «Рескрипт короля»:
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королём поэтов
На зависть нудной мошкаре.Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам.
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.Я так велик и так уверен
В себе, — настолько убеждён, —
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королём поэтов —
Да будет подданным светло!
Великое событие было отмечено придворным балом «Короля поэтов Игоря Северянина» 8 марта 1918 года в Политехническом музее. Маяковский, обиженный поражением в борьбе «за корону», попытался сорвать концерт. В антракте он взгромоздился на сцену и начал читать свои стихи. Но «под громкий свист публики был изгнан с эстрады» — ехидно сообщала газета "Мысль" в номере за 11 марта 1918 года.
Двадцать шестой, по подсчётам новоизбранного короля, «поэзоконцерт» в Москве окажется последним его выступлением на родине...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |