Глава 4. «Великая футурналия»
В марте 1913 года Сологуб с Чеботаревской приглашают Северянина в турне. Они выступают в Минске, Вильно (Вильнюс), Харькове, Екатеринославе (Днепропетровск), Одессе, Симферополе, Ростове-на-Дону, Баку, Тифлисе (Тбилиси). Позднее Северянин, любуясь собой, вспоминал:
Поездки первой по России
Я покорял толпу впервые
И зажигал в сердцах огни.
В тончайшей лекции своей
Про «Дульцинею» и «Альдонсу»
Мне из похвал поэт лил бронзу
И пел меня, как соловей.
«Блистательнейший изо всех
Поэтов, здравствующих ныне», —
Он называл меня. Успех
Ему обязан мой. О сыне
Заботится ли так отец,
Как обо мне старик, певец
Елисаветы и Маира?
Ему, поэту, и жене
Его я вечно благодарен:
Она всегда лучиста мне,
Он неизменно светозарен.
Гастроли прошли успешно. Воодушевлённый первой удачей, Северянин затевает новую поездку. И тут, как нарочно, возникает Вадим Баян (В.И. Сидоров) — провинциальный поэт, увлекавшийся футуризмом. Он рвался обзавестись литературными связями в Петербурге, познакомился с Тэффи, Ф. Сологубом, а через него и с Игорем Васильевичем. Влюблённый в поэзию, но не отмеченный особым даром, эпигон Северянина, он до конца жизни будет считать себя непризнанным гением («Пёк каждый день, но не калач / А дюжину стихотворений / И в тайне думал, что он гений»). Баян берётся организовать выступление эго-футуристов на своей родине — в Крыму, обещает найти на это деньги.
Первоначально в турне «титанов русской поэзии» должны были участвовать Северянин, И. Игнатьев, В. Богомолов и Баян, но жизнь преподнесла свои сюрпризы. Игнатьев, в последний момент решивший жениться, не приехал. А Северянин познакомился с Маяковским и сразу пленился его талантом. Тут же отправил Баяну телеграмму: «Я на днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским, и он — гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное. Предлагаю включить его в нашу группу. Переговорите с устроителем. Телеграфируйте...».
В. Баян вспоминал: «От предложения Северянина меня залихорадило, тем более что идеолог нашей группы, директор «Петербургского глашатая» Иван Игнатьев, который должен был выступать с докладом «Великая футурналия», косвенно уведомил меня о предполагавшемся самоубийстве (в начале декабря он писал «если я умру, память мою почтите вставанием», а 20 января — зарезался). И, конечно, не пополнить группу такой крупной силой, как Маяковский, было бы непростительной ошибкой».
Уже в Крыму Маяковский вызвал туда телеграммой Д. Бурлюка. Неожиданно возник недолгий союз кубо- и эго-футуристов.
С самого начала всё пошло не так, как замышлял Северянин. Кипящий энергией и дерзостью Маяковский, которому тогда было лишь двадцать, немедленно стал «командовать парадом». Владимир Владимирович предложил выступления назвать «Первой олимпиадой русских футуристов», и участники из поэтов-единомышленников превратились в соревнующихся соперников. Позднее Северянин назовёт всё это «крымской трагикомедией».
Маяковского смешила скромность Северянина, для себя он потребовал лучший номер в лучшей гостинице. Стыдил Игоря Васильевича: «Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и прочее».
До олимпиады оставалось несколько дней, и поэты провели их весело. Северянин: «Почти ежевечерне мы пили шампанское в «Бристоле». Наши вечера скрашивала некая гречанка Людмила Керем, интеллигентная маленькая шатенка, и кафешантанная певица Британова, милая и приличная. Пивали обыкновенно по шести бутылок, закусывая жжёным миндалём с солью. Владимир (Маяковский — Б.П.) пил очень мало: иногда несколько рюмок, большей частью вина <...>. Однажды мы предприняли автопоездку в Ялту. Когда уселись в машину, захотели на дорогу выпить коньяку. Сидоров распорядился, и нам в машину подали на подносе просимое. Дверцы машины были распахнуты, и прохожие с удивлением наблюдали, как футуристы угощались перед путём».
Похожую картину рисует и Д. Бурлюк: «Два лучших номера в гостинице, открытые счета всех магазинов, автомобильный пробег по южному берегу Крыма с остановкой в наиболее блестящих шантанах и отелях сделали своё дело: кошелёк «поэта» Сидорова стал испытывать волнение...». Однажды Баян робко указал на чрезмерные траты. Маяковский, по воспоминаниям Северянина, ответил: «Всякий труд должен быть, милейший, оплачен, и разве не труд — тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете. И кроме того — мы разрешали вам выступать совместно с нами, а это чего-нибудь да стоит. У нас с вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас вас выдвинуть, мы выполняем заказ. Предельной платы вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым: «Дорожные расходы, содержанье в отеле, развлеченья и проч.» Так вот и потрудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдем нужным сделать, принимаем в себя только потребное нам, «впрок» запасов не делаем. Вообще выдвиг бездарности уже некий компромисс с совестью. Но мы вас, заметьте, не рекламируем, не рекомендуем — мы даем вам лишь место около себя на эстраде. И это место мы ценим чрезвычайно дорого. И поэтому одно из двух: или вы, осознав, отбросьте вашу мелкобуржуазную жадность или убирайтесь ко всем чертям!».
В другой раз взывать к совести попытался А. Шнейдеров — один из меценатов олимпиады. С ним Маяковский был миролюбивее: «На мне, деточка, никто не зарабатывает. Так и знайте».
Наконец, настал день олимпиады — 7 января 1914 года. Симферопольский Театр таврического дворянства был переполнен. Высший свет города, включая губернатора и вице-губернатора, собрался посмотреть на футуристов. Открыл выступления В. Маяковский, появившийся на сцене в чёрном сюртуке и с хлыстом в руке. Разгромив традиционную старую культуру, будущий «ассенизатор и водовоз» всю мощь своей критики обрушил на символистов. Первыми со своих пьедесталов пали Брюсов и Бальмонт. Дошла очередь и до Сологуба, который свой «лысеющий талант выступлениями Северянина украшал <...> как гарниром украшают протухшие блюда». Покончив с «проклятым прошлым», Владимир Владимирович поднял на щит футуризм, рассказал об уже достигнутых успехах и нарисовал светлые перспективы авангарда. В тот вечер он был в ударе. Его революционный порыв, темперамент и искромётный юмор покорили публику. Театр захлебнулся аплодисментами. Маяковского завалили букетами, которые он демонстративно выбрасывал за кулисы. Симпатии публики были раздарены, остальным выступавшим почти ничего не досталось.
Через день — Севастополь, но здесь поэтов встретили прохладно. А в Керчи едва не сорвалось. По дороге на вокзал, уже в экипаже, Маяковский заявил, что влюблён в свою спутницу, останется с ней и никуда не поедет. Бурлюку, Баяну, да и самой спутнице с большим трудом удалось переубедить Владимира Владимировича.
Утром 12 января поэты приехали в Керчь и с вокзала отправились, как обычно, в лучшую гостиницу города. Г. Шенгели, в то время ещё гимназист выпускного класса, писавший стихи и бредивший поэзией, вспоминал, как он, набравшись наглости, пришёл к знаменитым футуристам в гостиничный номер показать свои стихи.
«Обыкновенный «роскошный номер» провинциальной гостиницы. Справа диванчик, перед ним стол, окружённый стульями, слева ширмы. На диванчике сидит человек в коричневой куртке с бронзовыми плоскими пуговицами, украшенными изображением якоря. У человека чрезвычайно длинное лицо. По ту сторону стола, лицом ко мне, сидит другой, в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. У него тяжёлая челюсть, нахмуренные брови, тёмные, жёлчные воловьи глаза. Он сидит, отодвинув стул и погрузив на стол ноги; между огромными подошвами — тарелка с остатками яичницы. Третий человек стоит посреди комнаты. На нем расстёгнутый сюртук, бархатный зелёный с рельефными разводами жилет. У него круглая голова, оттопыренная губа. Он смотрит на меня в лорнет. Глаза у него колюче сверкают. Четвёртого в комнате нет.
Я лепечу:
— Могу я видеть г-на Бурлюка?
Человек с лорнетом коротко взлаивает:
— Я.
Называюсь, прошу извинить беспокойство, излагаю — зачем пришёл.
Человек с лорнетом прячет его в карман жилета и протягивает мне руку:
— Очень приятно. Знакомьтесь.
Я поворачиваюсь к длиннолицому человеку. Он деревянно протягивает мне узкую руку и чеканит:
— Игорь Северянин.
...Так вот он какой!..
Человек в шляпе убирает пятки со стола и забирает мою руку в мягкую тёплую ладонь и басом рокочет:
— Владимир Маяковский.
...Так вот он какой!..
Из-за ширмы выходит четвёртый: голубоглазый, востроносый, с пышными вьющимися волосами. На нём щегольская визитка, бриллиантовые запонки в манжетах, жемчужины в крахмальном пластроне, из-под жилетки впродоль выреза голубеет муаровая лента.
— Вадим Баян, — говорит он приветливо, подавая мне вялую, бескостную руку.
...Так вот он какой!..
Бурлюк сразу меняет тон, становится простым, усаживает меня к столу, звонит, заказывает кофе, не внемля моим отчаянным клятвам в том, что я ничего не хочу, — и засыпает меня расспросами о городе, о публике, о молодежи, и её читательских интересах. При нём все безмолвствуют.
Наконец, Северянин прерывает молчание; видно ему наскучила эта беседа:
— Прочтите стихи.
...жизнь определилась в этот миг. Я уверовал, что я поэт и что я прав, любя слово, ритм и звук...».
В Керчи выступление закончилось скандалом. Публику возмутили нападки Маяковского на традиционное искусство. Несогласие зала с авангардистскими заклинаниями ещё больше повысили градус агрессивности Владимира Владимировича, и свой последний «плевок» он оставил для крымских критиков, назвав их со сцены «бараньими головами». Этим олимпиада и завершилась. Северянин ещё раньше отказался участвовать в совместных выступлениях кроме тех, которые уже были объявлены. Узнав об этом, организаторы олимпиады вздохнули с облегчением. В. Баян вспоминал: «Устроители были рады такому случаю, так как кипучий Маяковский положительно всех, как товарищей по выступлениям, так и устроителей, измотал физически и разорил материально. Отказывать этому человеку в бесконечном расходовании на него денег не хватало твёрдости, а продолжать такое бесхозяйственное турне не было возможности. Расточительность молодого Маяковского, у которого вообще была жизнь набекрень, прямо запугивала организаторов».
В Керчи распался недолгий союз «эго» и «кубо». Подпись Северянина под «кубовским» манифестом «Идите к чёрту!» в начале 1914 года уже ничего не меняла. Закончилась и дружба двух ярких поэтов. Причин было несколько, начиная с идейных разногласий. Игорь Васильевич не мог принять отрицания всей дофутуристической поэзии и эпатажные, часто хулиганские формы этого отрицания. Формальным поводом для разрыва стала «боевая раскраска» лиц и одежда Маяковского и Бурлюка на сцене в Керчи — перед выступлением они обещали выйти в «человеческом обличии».
Северянин и Маяковский почти во всём были антиподами. Томность и артистичность Северянина никак не вязалась с нетерпимостью и грубоватой заносчивостью Маяковского — «В одну телегу впрячь не можно...». Вождь эго-футуризма, деликатный, добрый человек с мягким характером, страдал от хамоватой агрессивности «горлопана-главаря». К тому же Маяковский постоянно изводил Северянина пародиями на его стихи. Направляясь в туалет, Владимир Владимирович непременно издевательски повторял северянинское — «Душа влечётся в примитив».
При этом, Маяковский, зная на память почти все стихи Северянина, многие из них любил, и, по воспоминаниям Л. Брик, часто напевал их на какой-нибудь мотив.
Вадим Баян: «Помню столкновение. Как известно, Северянин гордился своим прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором были строки:
Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же почти машинально перефразировал их и в тон Северянину басово «процедил» более прозаический вариант:И вовсе жребий мой не горек!..
Я верю, доблестный мой дед,
Что я — в поэзии историк,
Как ты — в истории поэт.
И вовсе жребий мой не горек!
Я верю, доблестный мой дед,
Что я в поэзии — асторик,
Как ты в «Астории» — поэт.
Этот намёк на «гастрономическую» поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы «Астория» в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и «с достоинством» обратился к Маяковскому: — Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи? Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал: — Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну, например...»
В воспоминаниях Баяна есть эпизоды и похлеще. На концертах Северянин часто исполнял стихотворение «Олазорим, легко олазорим / Пароход, моноплан, экипаж!». Как только он доходил до этого места, Маяковский невдалеке начинал гудеть своим внушительным басом: «Опозорим, легко опозорим...» Северянин немедленно сбивался...
Уязвлённое успехом Маяковского северянинское самолюбие тоже примем во внимание.
Ещё одна причина разрыва — любовное соперничество. Борьба велась за сердце молодой минской «бесстужевки» Сони Шамардиной, воспетой Северяниным:
И вся она, блондинка Сонка
С душою взрослого ребёнка —
Сплошной живящий фимиам.
После разлада поэты вели себя по-разному. Северянин, вернувшись в Петербург, «прошёлся» по Маяковскому беззлобно, скорее, с грустью:
И потрясающих утопий
Мы ждём, как розовых слонов
. . . . . . . . . . . .
Увидел парня в жёлтой кофте —
Все закружилось в голове...
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая — верно, жёлтокофтцы —
К его ногам готова пасть.
Я изумился. Всё так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» —
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я. — Маяковский», — был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)...
Как поводырь, повёл по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой — из гуттаперчи,
А следовательно — не слон.
Взорлило облегчённо тело, —
Вновь чувствую себя царём!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырём.
И ещё...
В господском смысле он, конечно, хам.
Поёт он гимны всем семи грехам,
Непревзойдённый в митинговой глотке.
Историков о нём тоскуют плётки
Пройтись по всем стихозопотрохам...
За исключением этих двух стихотворений, Северянин всю жизнь вспоминал о Маяковском с любовью. Ею пронизаны автобиографический роман «Колокола собора чувств» и очень тёплые, сердечные «Заметки о Маяковском»: «...я очень сильно и по-настоящему любил Маяковского. Это я окончательно осознал в 1930 г., сразу же по возвращении из Берлина».
Маяковский вёл себя иначе. Самые «невинные» высказывания о Северянине — в стихотворении «Вам», где поэт «****ей из бара» ставит выше поклонников Северянина. Или:
Если б он, приведённый на убой,
Вдруг увидел, израненный,
Как вы измазанной в котлете губой
Похотливо напеваете Северянина!
И ещё:
А из сигарного дыма ликёрною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Эти стихи Владимир Владимирович демонстративно прочитал со сцены на концерте Северянина. Публика приняла их очень холодно. Маяковский расстроился, прямо на сцене закурил...
Но были высказывания и похлеще. В публикации 1914 года о поэзовечере Игоря Северянина Маяковский назвал бывшего друга «маркитанткой русской поэзии». Мне кажется, в этой статье проскальзывают нотки зависти: «После вышел «сам». Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Ещё бы: «это — король мелодий, это — изящность сама». Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, — одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом —
Летит, как пух из уст Эола:
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ножку бьёт».
Но ещё больше чем Северянину от Владимира Владимировича досталось бедному В. Баяну, за счёт которого будущий певец революции барствовал, «ел ананасы и жевал рябчиков» в Крыму на «Великой футурналии». В пьесе «Клоп», поставленной В. Мейерхольдом, Маяковский вывел Вадима Баяна под именем Олега Баяна, который «ворует стихи у других и за свои продаёт», поучает Ивана Присыпкина хорошим манерам и пытается зарабатывать пятнадцать рублей и бутылку водки за проведение его «красной свадьбы». Но этого Маяковскому показалось мало и он поёрничал над своим героем: «...писатель. Что писал — не знаю, а только знаю, что знаменитый! «Вечёрка» про него три раза писала...».
Оскорбленный «злобным пасквилем» Вадим Баян пытался публично защитить свою честь через «Литературную газету», опубликовав 22 июля 1929 года «Открытое письмо В.В. Маяковскому», на что тот в ещё более издевательской манере предложил Баяну сменить фамилию.
После революции Северянин и Маяковский встретятся в 1922 году в Берлине. К этому времени старые обиды забудутся.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |