Леонид Фортунатов. Куплетист на Парнасе

Новый том Игоря Северянина «Тост безответный»

Изумительная продуктивность, редкая производительность, исключительная трудоспособность отличают Игоря-Северянина. «Такой молодой, а уже 6-й (прописью — шестой!) том стихов преподносит он читающей публике.

Вчитываешься, одну за другой перелистываешь страницы изящно изданного шестого тома. Хочется найти хоть несколько настоящих стихотворений, хоть одно бы, хоть несколько строф, рожденных подлинным вдохновением и идущих от сердца к сердцу.

Каждый новый поэт — это ведь новое ощущение мира, новая красота. Если ничего не горит, не сверкает между строк, — то кому и зачем нужны эти рифмованные страницы?

Ах, вы очень культурны, но души-то в вас нет:
Вы не знаете горя, вы не знаете боли,
Что в столице лишились этой шири и воли,
Что подснежник мудрее... чем университет!

Но как пристально ни вчитывайся, и при наилучшем, наиболее доверчивом и любовном отношении к поэту — ничего не найти на унылых страницах шестого тома Северянина.

«Подснежник мудрее, чем университет» — это не ахти как ярко, но это единственная строка, какую стоит запомнить изо всего тома.

Все остальное — несравненно хуже. Не поэт, а лысый бухгалтер «сочинял» все эти признания:

Подлец ли я, что я ее покинул,
Ее, с которой прожил трое лет,
Что, может быть, уйдя из сердца, вынул?..
Подлец ли я? Подлец ли я иль нет?

Лысый бухгалтер предстает пред нами не случайно. Его стиль, его тон, его душа повсюду в этой книге:

Не было похожих на тебя, — не будет.
Изменял другим, — тебе не изменю.
Тебя со мною не убудет,
Себя с тобою сохраню.

Этот почтенный, тонко чувствующий дебет и кредит бухгалтер, -жалуется, что прежние возлюбленные его — их по точному подсчету оказывается было двенадцать — были не ахти каковы:

Немолода, нехороша собою,
Мещаниста и мало развита.

Зато теперь, - хвастает бухгалтер, — он нашел тринадцатую, это уж антик с мармеладом, что-нибудь особенное, как там ни говори.

...Тебя ни с кем нельзя сравнить:
Ты лучше, чем мечта (!).
...Ты — совершенство (!) в полном смысле слова
Ты — идеал (!), приявший плоть и кровь...
...Не улетай, прими истому:
Вступи со мной в земную связь.

Мы-то, наивные люди, верили, что теперь уже военные писаря и прыщавые парикмахеры не позволяют себе этой меры пошлости — ты, мол, мечта и даже «лучше чем мечта», ты, дескать, идеал, а посему «вступи со мной в земную связь», и чем скорее, тем лучше.

А оказывается, этаким языком говорят и пишут у нас поэты, и еще изысканнее, еле соглашающиеся «популярить изыски». Делается жутко за ту мелкость души, за ту изумительную пошлость, какою дышат все переживания этого поэта.

— Ах все мне кажется (и отчего бы то
Ведь ты мне поводов не подаешь),
Что ты изменишь мне, и все, что добыто
Твоим терпением, продашь за грош.

И все мне кажется, и все мне чудится
Не то подпрапорщик, не то банкир...
И все мне чудится, что это сбудется,
И позабудется тобой весь мир.

... Я безусловно тебя застрелю,
Если ты... с кем-нибудь... где-то там...
Потому что тебя я люблю
И тебя никому не отдам.

...Впрочем, делай, что хочешь, но знай:
Слишком верю в невинность твою.
Не бросай же меня! не бросай!
Ну, а бросишь, — прости, застрелю.

Самые разудалые цыганские романсы, самые старые номера куплетиста — и те требуют большей оригинальности, большего благородства, чем эти любовные стансы новоявленного Петрарки наших дней. — Ты меня допостичь не могла! — уверяет поэт возлюбленную. Но что ж тут «допостигать», если все так явственно пошло, трафаретно и вульгарно:

Тобою услаждаясь ежечасно,
Мне никогда тобой не досладиться:

... Миленькая девочка скучает,
Миленькая девочка не знает,
Как жестоко ошибался часто,
Как платился, как и сколько раз-то!

2

Игорь-Северянин с похвальной откровенностью рассказывает о себе все, что возможно.

Мы узнаем даже и о том, как велик темперамент поэта и его гвардейская правоспособность:

Как солнце восходит раз (!) в сутки, Восходит в крови моей страсть...

Тем меньше оснований у Северянина скрывать внешние события своей биографии.

Недавние газетные сообщения о том, что Игорь Северянин (Лотарев) призван из запаса, — немедленно иллюстрируется соответственной поэзой.

Как на казнь, я иду в лазарет!
Ах, пойми! — я тебя не увижу...
Ах, пойми! — я тебя не приближу
К сердцу, павшему в огненный бред!..

... Я пылаю! Я в скорби! И бред
Безрассудит рассудок... А завтра
Будет брошена жуткая карта,
Именуемая: Лазарет.

Но ведь вот на обложке VI тома горделиво значится:

Бумага для этого издания изготовлена по специальному заказу. Шестого тома выпускается: 6.500 экземпляров: 500 нумерованных на Александрийской бумаге в переплетах из парчи, 3.000 в обложке работы Д. И. Митрохина и 3.000 в обложке работы Н. И. Кульбина.

А рядом перечисление целого ряда изданий первых томов,- тысячи и десятки тысяч экземпляров, и каждый том торжественно предлагается покупателю «в переплете материи Лионез».

Почему «лионез»? В каком смысле и откуда этот бесспорный бьющий в глаза успех?

В чем дело? Почему наше время дало титул избранника этому бухгалтеру, каким образом типичнейший мещанин мог показаться поэтом?

Не за газетность же, с какой воспевает всех знакомых развязный стихотворец:

И Брюсов, «президент московский»,
И ядовитый Сологуб
С томящим нервы соло губ,
Воспевших жуткую Ортруду,
И графоманы, отовсюду
В журналы шлющие стихи,
В котором злющие грехи,
И некий гувернер недетский,
Адам Акмеич Городецкий,
Известный апломбист «Речи»,
Бездарь во всем, что ни строчи,
И тут же, публикой облапен,
Великий «грубиян» Шаляпин
И конкурент всех соловьев,
И Собинова — сам Смирнов,
И парень этакий-таковский
Смышленый малый Маяковский,
Сумевший кофтой (цвет танго!)
Наделать бум из ничего.
И лев журналов, шик для Пензы,
Работник честный Митя Цензор,
Кумир модисток и портних,
Блудливый взор, блудливый стих.

Сам Игорь-Северянин не сомневается, что он гений.

«Ведь я поэт — всех королей король, — уверяет он. Моих стихов классично-ясен стих», «Гений мой тому порукой».

Поэза моей светозарности

Когда мне пишут девушки:
«Его Светозарности»,
Душа моя исполнена
Живой благодарности.

Ведь это ж не ирония
И не пародия:
Я требую отличия
От высокородия!

Пусть это обращение
Для бездарности...
Не отнимай у гения
Его Светозарности!

В чем же — кроме безудержной смелости — видит свое право на «светозарность» этот гений?

В словотворчестве, музыкальности стиха?

Арфеет ветер, далеет Нарва,
Синеет море, златеет тишь.
Душа — как парус, душа — как арфа.
О чем бряцаешь? куда летишь?

«Нарва» и «арфа», — это рифма, конечно, очень богатая, но «стерва» и «Марфа» звучала бы еще лучше.

Все хорошо в тебе: и ноги (!), и сложенье,
И смелое лицо ребенка-мудреца,
Где сквозь энергию сквозит изнеможенье (?),
В чьей прелюдийности (?) есть протени (?!) конца...

Все хорошо в тебе: и пламенная льдяность,
Ориентация (?) во всем, что чуждо лжи...

Неужели этим можно ввести в заблуждение кого бы то ни было? Слов нет, не лишен звучности набор слов вроде:

Поэза о Иоланте

Иоланта в брилльянтах, Иоланта в фиалках.
Иоланта в муар, Иоланта в бандо,
Иоланта в шантанах, Иоланта в качалках,
Иоланта в экспрессе, Иоланта в ландо!
Иоланта в рокфоре, Иоланта в омаре,
Иоланта в Сотерне и в triple soc curasso.
Иоланта в Вольтере, Иоланта в Эмаре,
В Мопассане, в Баркове и в Толстом, и в Руссо!

Но ведь звучность ни на йоту не уменьшится, если вместо слова Иоланта вставить всюду хотя слово «Идиотка».

Идиотка в брилльянтах, идиотка в фиалках,
Идиотка в муаре, идиотка в бандо,
Идиотка в шантанах, идиотка в качалках,
Идиотка в экспрессе, идиотка в ландо.

Говорить о миропонимании, об идеях, о каком бы то ни было углубленном отношении к миру в стихах Северянина невозможно. Его привлекает только «безыдейность»:

Блаженство бессмысленно, и в летней лилейности —
Прекрасен и сладостен триумф безыдейности...
Лишь думой о подвиге вся сладость окислена,
И как-то вздыхается невольно двусмысленно...

Но, как это всегда бывает, и помимо воли, — поэт проявляет свое я. Когда он заявляет «Мечта, ты стала инженю (!)», нам ясен опереточный уклон его мечтаний.

Правда, часто автор ведет себя как чеховский герой: «Оны хочут свою образованность показать и нарочно про непонятное говорят»:

И ты, как рыцарица (!) духа,
Благодаря кому разруха
Дотебной (?) жизни — где-то там,
Прижмешь свои к моим устам...

...Дитя, ты лучше грезы!
И грезу отебить (?) хотел бы я свежо:
Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,
Все ожидания — в тебе: все — хорошо!

Все хорошо в тебе! И если ты инкубишь (?),
Невинные уста инкубность тут нужна...

Но иногда добрый бухгалтер забывает об «инкубности», «дотебной жизни» и говорит по существу:

Я возьму в волнистую дорогу
Сто рублей, тебя, свои мечты,
Ну, а ты возьми, доверясь Богу,
Лишь себя возьми с собою ты!

И когда оставишь в стороне «словесность»: «За синельными лесами живет меня добивный я» — видишь настоящую суть.

Раньше всего аристократизм. Окромя «поклонниц», — поэт имеет дело с князьями и графьями:

Тут не сдержалась бы от вздоха
Моя знакомая княжна, —

вспоминает ни к селу, ни к городу в одном месте.

Maman с генеральшей свитской
Каталась в вечерний час —

сообщается между прочим в другом.

Сколь аристократичны знакомства, столь же изысканны и вкусы:

Граммофон выполняет, под умелой (!) рукою
Благородно (!) и тонко (!) амбруазный мотив.

«Умелая» и «благородная» игра на граммофоне — это ли не типичный для парикмахера штришок?

А вот и еще более характерная черточка:

Гибнет от взрыва снаряда огромный пассажирский пароход. Что усмотрел здесь этот «поэт Божьей милостью»?

Умирали, гибли, погибали
Матери и дети, и мужья,
Взвизгивали, выли и стонали
В ненасытной жажде бытия...

...Женщины, лишенные рассудка,
Умоляли (?) взять их пред концом,
А мужчины вздрагивали жутко,
Били их по лицам кулаком...

Что — комфорт! искусство! все изыски,
Кушаний, науки и идей! —
Если люди в постоянном риске,
Если вещь бессмертнее людей?!..

Раньше всего — «кушанья», а потом уже все остальное, — как это типично для изысков этого рода!..

Пусть бы наслаждался жизнью с «знакомою княжной» и с «благородным граммофоном» этот удачливый куплетист... Но Северянину этого мало. Он хочет еще славы.

Пусть афишируют гигантские
Меня афиши, — то ль не эра!

О, еще бы! Конечно, эра. Судя по новому, VI тому, от того дарования, какое - надо признать — несомненно было дано Богом Игорю Северянину, не осталось ничего.

Но осталась «эра». «Всякому времени свой муж потребен», и наша эра, очевидно, именно такова, что чуть ли не «первым», во всяком случае, самым модным поэтом — объявлен стихотворец, разменявший себя на дешевку, не имеющий как будто и представления о том, что такое Поэзия, что такое Искусство, что такое Красота.

<1916>

Комментарии

Впервые: Журнал журналов. 1916. № 21. 622

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.