На правах рекламы:

Подробная информация новости чувашии сегодня тут.


Вера Круглова. Игорь Северянин

В 1987 году в связи со столетним юбилеем Игоря Северянина во многих издательствах появились статьи, фотографии, воспоминания о поэте. После стольких лет умалчивания все же полного забвения избежать было нельзя, слишком громко заявил о себе когда-то поэт. Но вспоминали его как-то мимоходом, всегда подчеркнуто иронично. Имя Северянина было эталоном пошлости, мещанства в поэзии. Отчасти причиной тому было «скандальное» появление молодого поэта на литературном небосклоне. Он рассказывал, что целью его товарищей было привлечь к себе внимание, заставить говорить о себе любым способом. Потом, на склоне лет, он отрицательно относился к этой задиристости. Вспоминал, как на витрине магазина, где выставлялись его книги, было его собственноручное объявление: «Красивых женщин принимаю у себя с 7-ми часов вечера». Все это сам он потом называл хулиганством. В начале двадцатых годов его концерты в Эстонии собирали полные залы слушателей.

Помню, что и я девочкой была на одном таком концерте в летнем театре Усть-Нарвы, куда взяла меня с собой мать. Смутно помню поэта в черном, овации, но, как и следовало ожидать, понятного мне было мало. И все же одно стихотворение я унесла с собой. Это было: «В парке плакала девочка». Тогда я еще не знала, что с поэтом мне придется прожить в тесном контакте целых три года.

Читая предъюбилейные издания, посвященные поэту, я обнаружила, что о последних годах его жизни широкой публике ничего неизвестно, поэтому я решила вспомнить и записать то, что я знаю о нем, в надежде, что это будет кому-нибудь интересно.

Итак. Каким я помню Игоря Северянина.

Познакомилась я с Игорем Васильевичем в тридцать восьмом году, то есть за четыре года до его смерти. Было мне в ту пору двадцать три года. О своем возрасте я пишу потому, чтобы оправдать некоторую невнимательность к этой встрече. Отнесись я тогда серьезнее к его дружбе, я бы смогла большим поделиться.

Жаркий июньский день. Мы с мужем плывем на ялике в деревню Саркуль, где недавно поселился поэт со своей последней женой Верой Борисовной Коренди и ее маленькой дочкой Лерой.

Изба, где жили Северянины, была старая, с небольшими окошками, стояла она на самом берегу реки, а позади нее росли сосны. Невдалеке за ними шумело море. Принадлежала изба местному жителю Никитину. Деревня маленькая, расположена в дюнах, жители занимались рыболовством и уходили на заработки.

Сейчас я уже забыла, что привело поэта именно в эту деревню, но, думаю, главной приманкой была река с ее соловьиными островками и мелодичным названием Россонь.

Дверь нам открыла среднего роста женщина лет тридцати пяти. У нее были большие тревожные глаза, в темных волосах виднелись ниточки седины. На пороге стоял Игорь Васильевич Северянин. Он знал моего мужа уже давно, и они встретились как добрые приятели. Дело в том, что муж мой Алексей Иванович Круглов, тогда врач курорта Усть-Нарвы, был еще и актером-профессионалом. Работал он в Таллиннском драматическом театре, последние годы в Нарвском русском театре. Учась в Тарту на медицинском факультете, он летом выезжал на гастроли в театры Эстонии, Латвии, Польши. Актером он был популярным, и актерский заработок давал ему возможность платить за учение в университете. Так вот, в богемской среде и познакомился, а впоследствии и подружился мой муж с Игорем Северяниным.

Северянин представил нас своей жене. Мы вошли. Помню, как неожиданно поразил меня синий цвет: двери, подоконники комнаты были окрашены синим лаком, на стенах синие обои, на полу синий джутовый ковер. Посреди комнаты простой четырехугольный стол, у стены тахта. Все более чем скромно, но синий цвет придавал какой-то теплый особый уют. Этому способствовала опрятность жилища. Все вещи были удобно расставлены. Через открытое окно вливался в комнату запах реки. Рядом за тонкой перегородкой в маленькой кухоньке забавно посвистывал чайник, давая знать, что вода в нем закипела. Потом мы пили чай из красных чашек, а на столе в кувшине стояли полевые цветы. Напротив меня сидел поэт, и я с любопытством поглядывала на него. Я не была поклонницей его стихов. Я все еще жила своим юношеским увлечением поэзией Некрасова и была готова плакать над строками: «Приподнимая косулю тяжелую, баба поранила ноженьку голую, — некогда кровь унимать...» и т. д.

А тут дома у нас томик стихов Северянина, — и я читаю:

По вечерам графини фаэтон
Могли бы вы заметить у курзала
Она входила в зал, давая тон,
Как капельмейстер, настроеньям зала...

Мне что-то скучно и неинтересно. Но я любопытна и мне хочется поближе узнать живого поэта.

А он сидит передо мной с гордо закинутой головой и как будто сверху вниз смотрит на меня. В его холодном, чуточку надменном взгляде светлых глаз сквозит усмешка. У Северянина темные густые вьющиеся волосы с сединой. Темная кожа с сероватым налетом, изрезанная морщинками. Он сухощав, сидит прямо. Лицо малоподвижно. Он некрасив. Разговор малозначителен, что-то о реке, об общих знакомых, о театре. И не помню уже, как Игорь Васильевич перешел к чтению стихов. Я даже не помню, что он читал тогда, но отлично помню ощущение, охватившее меня. Северянин читал несколько протяжно, но очень четко, акцентируя те слова, которые хотел подчеркнуть. Мелодия его стиха как бы обволакивала, проникала в суть тебя, говорил он о чем-то красивом, и слова его были необычными, яркими. Это была музыка — музыка слов. Позы он не принимал, пальцы его тонких рук были сжаты. Лицо оставалось неподвижным, только в глазах его что-то зажглось, и это что-то озарило его лицо, скрасило черты. Вероятно, это и была та искра божья, которая отличает настоящих поэтов.

Меня часто просят описать внешность Игоря Васильевича, показывают фотографии двадцатых, начала тридцатых годов. Я смотрю и поражаюсь грубости черт его лица, асимметричности. Это он и не он. Во всяком случае, это не тот Северянин, которого знала я. В конце тридцатых годов черты его лица стали тоньше, заостреннее. Он очень похудел, может потому, что годы его уже были сочтены. Весь его облик стал одухотвореннее.

Первая встреча произвела двоякое впечатление. С одной стороны, я была очарована его стихами. С другой стороны, в его движениях, манере говорить, смотреть мне показалась тогда поза, надменность, неискренность.

* * *

В деревне я больше у Северянина не была, слышала о его житье там из его рассказов, когда он заглядывал к нам в Усть-Нарове.

Местные жители рассказывали мне, что обратили внимание на нового человека, который поселился в избе Никитина в Саркюле, видели его на реке в лодке с удочкой, видели, как он с кошелкой в руке направлялся в деревенскую лавку за продуктами. Житель соседней деревни Венкуль Б. К. Йыги, будучи молодым человеком, работал заведующим библиотекой в деревне Венкуль. Однажды там появился Северянин. Он интересовался имеющимися книгами, так они познакомились. Йыги стал заходить к Северянину, совершал с ним прогулки и слушал вдохновенное чтение Северянина. Однажды Йыги организовал встречу Игоря Васильевича Северянина с местными крестьянами, которым поэт читал стихи.

Почти ежедневно общался Игорь Васильевич Северянин с семьей сапожника Отто Удама, жившего в деревне по соседству. Отто Удам был выходцем из Сибири. Это был тихий человек, хороший мастер. После работы он заходил к Северянину и рассказывал очень образно о пережитом. Делал он это, правда, только тогда, когда отсутствовала его жена Клавдия, чрезвычайно говорливая женщина. Видимо, их рассказы развлекали поэта. Сын Удамов — Виктор (погиб на Великой Отечественной войне) был постоянным спутником Северянина в его «плавании» по Россони и на Тихое озеро в поисках клева.

Изредка Игоря Васильевича навещали эстонские поэты: Адаме, Раннит и другие из Тарту и Таллинна. Алексис Раннит — молодой красивый человек — относился к Северянину очень почтительно, с сыновней нежностью. Северянин тоже любил его. Когда приезжал Раннит, Северянин приводил его к нам. Они оба увлекались поэзией литовской поэтессы Соломеи Нерис. Раннит переводил ее стихи и собирался ехать к ней в Литву. Северянин в то время переводил эстонских поэтов, Раннит делал ему подстрочники.

В том же году Игорь Васильевич Северянин с Раннитом пришли к нам в гости на Пасху. Я, тогда еще молодая хозяйка, старалась в приготовлении пасхального стола, и, кажется, мне это удалось. Среди приглашенных были молодые красивые женщины. Северянин выпил несколько рюмок коньяку, он порозовел, глаза его засияли, он стал очень оживлен и остроумен. Внимание всех было обращено на него. Он говорил комплименты и был очень галантен.

Когда я слышу рассказы о его пьянстве и грубых выходках, мне это трудно представить. Я его таким никогда не видела. В моем представлении Северянин остается хорошо воспитанным человеком, очень аккуратным, с достоинством носившим свой уже видавший виды костюм.

На следующий год Северянин с женой перебрались в Усть-Нарову. Поселились они в старом деревянном доме на улице Вабадусе. Это был небольшой одноэтажный дом, принадлежащий сестрам-эстонкам Аннус, которые в пристройке держали мужскую парикмахерскую. С улицы дом имел небольшую терраску, через которую можно было пройти в квартиру Северянина. Этим входом они не пользовались, а проходили со двора, откуда дверь вела в довольно обширную кухню. Здесь стараниями Веры Борисовны все сияло чистотой. За стеной кухни была маленькая спаленка. Из кухни же дверь вела в большую комнату. Здесь так же, как и в деревне, посредине стоял стол, а у стены в углу — диван, на котором я неизменно заставала Игоря Васильевича, когда заходила к ним. На стене висела увеличенная фотография С. Рахманинова, а под ней полочка, на которой лежал маленький чемоданчик с рукописями поэта и письмами дорогих ему людей. Три окна комнаты выходили на улицу, где в проулке виднелся голубой кусочек реки Наровы.

Первый год своего проживания в Усть-Нарове Игорь Васильевич Северянин еще много двигался. Он мог пройти по берегу моря со своей неизменной спутницей Верой Борисовной до тридцати километров, чтобы поднести свою книжечку стихов очередному меценату и, получив какие-то деньги, расплатиться в лавочке, где забирали провизию в долг, на «книжечку». Никаких выездов за границу он уже не совершал. Со своими стихами выступил только раз в Таллинне, когда устраивали вечер в честь его пятидесятилетия.

Я тогда по недомыслию приписывала эту его «неподвижность» влиянию Веры Борисовны, несклонной к переездам. Просто он был уже болен, и болен серьезно. Мне же эти тревожные мысли не приходили в голову. Я знала, что он лечится у мужа, но не придавала этому большого значения. Сам Игорь Васильевич никогда ни на что не жаловался. Узнав его ближе, я увидела совсем другого Северянина. Это был гордый, очень открытый, а потому и очень ранимый человек. Он предлагал себя людям таким, каков есть. Отсюда, по моему мнению, и многие его стихи, где он обнажает себя и высказывает мысли, которые люди обыкновенно таят про себя.

Есть у Северянина такие строки: «Не каждому дано светлеть в нужде...». Да не каждому. А вот Игорь Васильевич мог. Была нужда, и большая. Но среди серости будней он мог воспевать и хмурое небо над Эстонией, и безбрежную морскую даль. Когда-то он писал: «Упоенье жизнью не для медных лбов...».

Мне казалось, чтобы насладиться жизнью, ему достаточно было иметь письменный стол, где стопочками лежали чистые листы, на которые он своим особым почерком наносил слова, что волновали его душу. Да еще рядом спутницу жизни, любящую и любимую. Так мне тогда казалось. Каково было ему, вкусившему громкой славы, оказаться полунищим, оторванным от родной почвы, когда здоровье пошатнулось, а впереди была полунищая старость.

К деньгам, по его собственным словам, он всегда относился легко, а того, что он теперь получал как подаяние, не хватало для того, чтобы немного скрасить свои будни. В безвыходные моменты он прибегал к помощи моего мужа. Конечно, при этом страдало его самолюбие, хотя Алексей Иванович, давая деньги, старался обставить это как можно деликатнее. Северянин мог на следующий день с каким-то нехорошим огоньком в глазах заявить: «А мы вчера с Верочкой отправились на машине в "Петроградскую" (это был лучший ресторан в Нарве) и распили бутылочку шампанского». Надо сказать, что французское шампанское, а другого не было, стоило дорого.

* * *

Иногда ему хотелось тряхнуть стариной. Летом тридцать девятого года к Северянину из Берлина приехала когда-то близкая ему женщина, которую он называл Златой и посвятил ей поэму, названную тоже «Злата». У нее был в Берлине модный магазин, дочери жили в Африке. Она привезла с собой подарки, среди них фотоаппарат, который Северянин решил подарить Алексею Ивановичу. Надо сказать, что Игорь Васильевич не любил оставаться в должниках. И как ни отказывался муж, ему пришлось принять. Потом он сделал несколько снимков Северянина этим аппаратом. Один, помню, у калитки нашего сада, другой — за круглым садовым столом в том же саду.

В это время приехал на дачу Иван Филиппович Филиппов, бывший солист Мариинского театра. Было ему в то время лет шестьдесят, жил он у своей богатой племянницы, которую злые языки называли его дочерью. Был он высок, строен, легок и в своем светлом английском костюме очень элегантен. Северянин с Филипповым были очень хорошо знакомы. В это же время к Игорю Васильевичу приехал из Тарту поэт Адамс и еще кто-то. И вот Северянин решил в честь Златы устроить пикник на Тихом озере. Он пригласил Ивана Филипповича и звал нас. Но день был воскресный, жаркий, и муж по долгу службы должен был находиться на пляже, где было скопление народа. Поэтому мы не поехали.

Вечер того же дня. Смеркается. Мы сидим на веранде за вечерним чаем, и я вижу на аллее сада высокую фигуру, которая приближается к нам. Это Иван Филиппович. Но, Боже, как он изменился. Куда девался его элегантный вид. Пиджак висит на сгорбленных плечах, белое кепи исчезло. Оказалось, что он потерял его по дороге. Иван Филиппович поднимается на веранду и заявляет: «Этот хулиган хотел меня застрелить!» — «Какой хулиган?» — спрашиваем мы разом. — «Северянин!» — отвечает Филиппов трагическим тоном. Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Представить себе Игоря Васильевича убийцей я при всей фантазии не могу. Это звучит уморительно. И Иван Филиппович поведал нам печально-комическую историю.

Перед отплытием на Тихое озеро они дома выпили коньяку, и Иван Филиппович, панически боявшийся воды, храбро сел в лодку, которой управлял Виктор Удам. Остальная компания во главе с Северяниным разместилась в другой лодке. Отъехав довольно далеко, Филиппова снова обуял страх, и он стал просить, чтобы причалили к берегу и выпустили его на землю. Это почему-то оскорбило Северянина, и он заявил: «Здесь я командую. Виктор, продолжай путь на Тихое озеро!»

Приехав на озеро, Филиппов стал высказывать свое недовольство. Северянин встал в позу и заявил: «Как ты смеешь так со мной разговаривать. Я — Игорь Северянин!» Филиппов тоже гордо выпрямился перед ним и произнес: «А я солист Его Величества!» — «Мне наплевать, что ты солист!» — сказал Северянин. «А мне наплевать, что ты гений!» — ответил таким же тоном Филиппов. — «Ты меня оскорбил, я тебя застрелю!» — вскричал Северянин. И тут, произнес Филиппов, Северянин сунул руку в карман. — «Но я не растерялся, — рассказывает Филиппов. — Нагнулся и поднял камень». Так они и стояли некоторое время друг против друга. Потом Филиппов повернулся и пошел, решив про себя: «Черт с ним, пусть стреляет в спину!» А Северянин остался на месте, засунув руку в пустой карман брюк.

Шагать Филиппову до перевоза пришлось десять километров, по дороге он и потерял кепи.

Вернувшись домой, по рассказу Веры Борисовны, Северянин продолжал бушевать и так напугал Злату, что они с Верой Борисовной, захватив спальные принадлежности, решили бежать из дома на дачу Борман, которая находилась в пяти километрах от Усть-Наровы. «Мы бежали, — рассказывала со смехом Вера Борисовна, — и все оглядывались, не бежит ли он за нами».

Потом Северянину пришлось умолять о прощении Злату, которая тоже его простила, но вернуться под его кров отказалась и, прожив на даче у Борман несколько дней, уехала в Берлин.

На следующий день раскаянию Игоря Васильевича не было предела. Я искренне его пожалела, увидев его таким несчастным, и решила помочь, пригласив Филиппова на чай, куда пришел и Северянин. Он просил прощения. Примирение состоялось, но, как мне показалось, Иван Филиппович простил его только внешне. Больше до самой смерти они не встречались, а ушли из жизни почти в одно время. Северянин скончался в декабре, а в том же месяце того же года умер и Иван Филиппович Филиппов. Во время бомбежки Таллинна он по дороге в бомбоубежище споткнулся, порезал руку, кровь остановить не удалось, и он скончался от потери крови.

Вера Борисовна говорила, что Северянин в последнее время совершенно не переносил спиртного. Выпитая рюмка поднимала в нем бурю, он терял контроль над собой.

* * *

У Арсения Формакова, близко знавшего Игоря Васильевича, в воспоминаниях о поэте есть такая его характеристика: «Манеры с детства воспитанного человека...»

Да, вероятно, эта воспитанность не позволяла ему на люди выносить и горесть своей обездоленности, лишений. Но под этим покровом чувствовалась напряженность, готовая взорваться. Об этом его свойстве хорошо знала преданно любящая его Вера Борисовна, которая разделила с поэтом его трудные годы и проводила в последний путь.

Да, хочу еще рассказать о семье Борман, где любил бывать Северянин. Дача их находилась в пяти километрах от Усть-Наровы в поселке Шмецке (теперь Ауга) на берегу моря, том самом Шмецке, где когда-то жил Лесков. Я хорошо знала эту семью. В тридцать третьем году я провела там лето. Постоянно там жил сын Михаил Петрович со старушкой матерью. Дочери Нина — пианистка и Ирина — сестра милосердия жили в Таллинне. Летом Борман сдавал комнаты с полным пансионом. Приезжали его сестры, среди гостей были пианисты и певцы. В доме было пианино. Бревенчатый дом с балконом и открытой террасой, деревянные колонны, которой обвивал дикий виноград, стоял в большом саду, где росли развесистые старые ели. Все Борманы были очень общительны, легки в обращении, любили всякие розыгрыши, устраивали там концерты, домашние маскарады. В тридцать третьем году Северянина там не было, но о нем много говорили, что-то не договаривали, читали его стихи. Одно стихотворение было посвящено Ирине Борман.

Вот вспомнила, записала и так явственно переселилась в прошлое, как будто это было вчера, и все еще живы, и со всеми ними встречусь завтра.

Вижу солнечный морозный день. По заснеженной Усть-Нарове шагает поэт в своем сером полупальто с потертым воротником и шапке из меха кенгуру. Он легким шагом приближается к нашему дому. Северянин бодр и весел, только землистый цвет лица не гармонирует с его бодростью. Он проходит в кабинет мужа и довольно долго остается там.

Я часто заходила к ним в эти годы. Встречал он меня всегда приветливо, и я долго с ним беседовала. Он говорил мне о поэте Фофанове, с нежностью произносил имя Мирры Лохвицкой. Рассказывал, что эта одаренная, рано погибшая поэтесса, выйдя замуж, перестала писать стихи. К Брюсову и Блоку относился с большим уважением. Любимыми композиторами были Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков. Любил Бодлера. Из художников выделял Врубеля.

Рассказывал, что, узнав о приезде Бунина в Таллинн, он из Тойла доехал до станции Тапа, там сел в вагон, в котором ехал писатель, и провел с ним в беседе остальной путь до Таллинна.

Он никогда не вспоминал шумные успехи своих поэзоконцертов, не говорил о родственных связях с Рахманиновым и с А. Коллонтай, которую любовно называл Шурочкой. Письма же их хранил, как святыню.

Я была внимательной слушательницей, и он охотно беседовал со мной.

Теперь я открыла в Северянине другого человека. Его манера держаться уже не казалась мне позой. Все в нем было естественно, свойственно ему одному. И гордый поворот головы, и изящество движений дано ему было самой природой. Это мое ощущение подтверждалось, когда я смотрела на его дочь, от той «тринадцатой» — Валерию Игоревну Семенову. Ее с матерью вывезла из голодного Петербурга в Тойла мать Северянина Наталья Степановна. Валерию Игоревну я еще помню девушкой-гимназисткой, высокую «Тростиночку» с черными локонами по плечам. Она очень походила на отца, но все в ней было мягче и изящней.

Спустя много лет, сидя с ней на пляже в Усть-Нарове, я особенно поразилась ее сходством с поэтом: тот же тембр голоса, те же движения и тот же гордый поворот головы. Скончалась она сравнительно недавно и погребена в Тойла.

* * *

Наступили суровые годы. Время больших перемен. Казалось, к Северянину вернулась молодость. Помню его сияющим от радости, когда он получил письмо из Москвы. Первым вспомнил о нем Корней Иванович Чуковский. Игорь Васильевич почувствовал снова свои корни, которые связывают его с Родиной. Его помнят, о нем не забыли. Было напечатано его стихотворение в журнале «Огонек». Он обращается к Родине со словами: «...твоему я кланяюсь могучему, солнцесияющему лику». Приехали, чтобы взять интервью у поэта, корреспонденты газеты «Известия», фотокорреспондент Вл. Темин, фамилию другого я забыла. Остановились они в пансионате «Светлана», и хозяйка гостиницы Эллерс привела их к нам, чтобы мой муж показал им дорогу к поэту.

События развивались, а здоровье поэта ухудшалось. Алексей Иванович пригласил на консультацию врачей Левицкого и Шамардина. Общее заключение: сердечная недостаточность. Северянину трудно ходить, увеличилась отдышка. Теперь я все чаще застаю его сидящим в кресле у окна. Он по-прежнему ни на что не жалуется, но, видимо, мысль о смерти появляется у него довольно часто. Так, он придает ка-кое-то особое значение проходящей мимо его окна девушке. Он называет ее «белой девушкой». Дело в том, что волосы у нее бесцветные, почти белые. Ему кажется, что она неспроста появляется ежедневно, что это предвестник чего-то темного, неизбежного. А жила эта девушка у маяка, и путь ее естественно проходил мимо окон поэта. Потом он часто повторяет мне, что видит вместо нашего уютного курортного поселка выжженную пустыню. Это «предвидение» Игоря Васильевича я вспомнила, когда после войны вернулась на пепелище, бывшее когда-то Усть-Наровой.

Приближалась к нашему поселку война. Немцы сбрасывают парашютные десанты в Эстонии. Идет эвакуация советских войск. Около маяка через Нарову построен понтонный мост. С грохотом движутся тяжелые орудия мимо окон Игоря Северянина. В небе появляются немецкие самолеты. Игорь Васильевич с женой перебираются на улицу Раху, в дом, принадлежащий сестрам Аннус.

В августе моему мужу позвонил из Нарвы доктор Хион, бывший тогда народным комиссаром здравоохранения ЭССР. Он интересовался здоровьем Северянина, можно ли его эвакуировать. Как-то утром пришел взволнованный Игорь Васильевич вместе с Верой Борисовной и сообщил, что сегодня рано приезжала машина, но кто-то другой воспользовался ею.

Как теперь стало известно. Северянин писал друзьям в Ленинград, просил помочь эвакуироваться, так как самостоятельно сделать это ему было не под силу. Была ли послана машина или только обещали и забыли, неизвестно.

Закончена эвакуация войск. Взорваны понтонный мост и маяк. Оставаться дома опасно. Мы уходим в бетонный погреб, в доме по улице Вильде. Северянин укрывается в гараже дома С. М. Шкарван по улице Айя.

Есть среди жителей убитые и раненые. Сгорели несколько домов, в том числе и дом на улице Вабадусе, где жил Игорь Васильевич.

Обстрел длился около недели. Когда все стихло, мы возвратились в свой дом, который стоял на углу Вабадусе и Партизанской. Дом цел, но он без окон и дверей. Снаряды падали в сад. Кое-как заделываем окна и двери. И тут на пороге дома появляются Игорь Васильевич и Вера Борисовна. Он в одном пиджаке, в руках чемоданчик. Первые слова: «Все сгорело, а чемоданчик я спас, не выпускал из рук». Возбуждение его сменяется апатией. Все голодны. Я ищу в доме что-нибудь съестное. Есть немного муки, сахар. Жарю на примусе блинчики, и мы садимся в кухне за стол. Разговор не вяжется. Всех гнетет неизвестное будущее. Затем Алексей Иванович надевает на Северянина свое пальто и еще что-то, и они уходят в дом на улице Раху.

Начинаются тревожные дни. Аресты, расстрелы без суда, у меня большие неприятности, если не сказать больше. Я почти не выхожу из дома, так как чувствую слежку. Игорь Васильевич с Верой Борисовной перебрались в комнату церковного дома на улице Поска, 32 (теперь

Партизанская). У них бывает Алексей Иванович, 30-го сентября, в день моих именин, я с плиточкой шоколада, которая у меня сохранилась, иду к Северянину.

В комнате деревянный стол, железная кровать, на которой лежит чем-то прикрытый Игорь Васильевич. Он не поднимается с постели. Это совершенно разбитый морально и физически человек. Не помню, что он говорил, да и говорил ли вообще.

Это моя последняя встреча с ним.

Как-то Алексей Иванович сказал, что Вера Борисовна увезла Северянина в Таллинн к родным. Это было в октябре, а в декабре его не стало.

На его могилу в Таллинне на Александровском кладбище я попала только осенью сорок пятого года. Кладбищенские деревья медленно сбрасывали свою желтую листву. Было пасмурно, туманно и тихо. В душе прозвучали слова:

День алосиз. Лимоннолистный лес
Драприт стволы в туманную тунику...

Комментарии

Печатается по: Круглова В. Тепло прошедших дней [Семейное издание]. Таллинн, 1998 (опубл. М. Петровым). См. также: Круглова Вера. Воспоминания об Игоре-Северянине / Сост., примеч. М. Петрова. Усть-Нарва, 2006. Изд. автора.

Воспоминания Веры Михайловны Кругловой о поэте составляют одну из глав книги «Тепло прошедших дней», изданную стараниями семьи Кругловых. Круглова была знакома с поэтом в период с 1938 по 1941 г. Ее муж, Круглов Алексей Иванович, увлекался театром и был известен как актер под псевдонимом «Тригорин». По профессии он был врачом и в последние годы — лечащим врачом Игоря Северянина.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.