Дон Аминадо. Поезд на третьем пути

Московский зимний сезон был в полном разгаре.

В Большом театре шла «Майская ночь» Римского-Корсакова.

«Рогнеда» и «Вражья сила» Серова.

Не сходил со сцены «Князь Игорь».

Носили на руках Нежданову.

Встречали овациями Шаляпина, Собинова, Дмитрия Смирнова. Эмиль Купер в каком-то легендарном фраке, сшитом в Париже, блистал за дирижерским пультом, то морщился, то пыжился и в ответ на аплодисменты кланялся только в сторону пустой царской ложи. Спектакли, оперы сменялись балетом.

«Лебединое озеро», «Жизель», «Коппелия», «Конек-Горбунок» — не сходили с афиш.

Екатерина Гельцер, про которую даже заядлые балетоманы умильно говорили, цитируя стихи Игоря Северянина:

Она, увы! уже не молода,
Но как-то трогательно, странно-моложава, -

продолжала делать полные сборы, держала зал в восторге и волнении и со столь беспомощной грацией склонялась и падала на мускулистые руки молодых корифеев, то Жукова, то Новикова, что вызовам не было конца.

<...> Игорь Северянин, душка, кумир, любимец публики, делавший полные сборы в Политехническом музее, и, что бы там академики ни скулили, поэт несомненный, и при немалой жеманности и безвкусии, конечно, талантливый, — и тот, прямо из будуара, «где под пудрой молитвенник, а под ним Поль-де-Кок», вышел на эстраду, стал во фрунт и так через носоглотку, при всем честном народе, и завернул:

Когда отечество в войне,
И нет воды — лей кровь, как воду!
Благословение народу,
Благословение войне!

На сей раз это была дань времени, моменту, медный пятачок в кружку на лазарет, в день Белой Ромашки.

Но так как аппетит приходит во время еды, то, как только на фронте стало совсем плохо, неунывающий Игорь быстро решил, что пришло время героических средств.

Поклонился безумствовавшим психопаткам и так и бабахнул:

Наступит день и час таинственный —
Растопит солнце снег долин...
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

После подобного манифеста о чем было беспокоиться?

В Эрмитаже Оливье, на Трубной площади, в белом колонном зале — банкеты за банкетами.

В отдельных кабинетах интендантские дамы, земгусары в полной походной форме, всю ночь звенят цыганские гитары; аршинные стерляди, расстегаи, рябчики на канапе, под собственным наблюдением эрмитажного метрдотеля знаменитого Мариуса; зернистая икра в серебряных ведерках, покрытых морозным инеем; дорогое шампанское прямо из Реймса, из героической Франции; наполеоновский коньяк, засмоленный черным сургучом.

Смокинги, шелка, страусы, бриллианты, не хуже, чем год назад, на фестивале принцессы де-Брой.

Из Эрмитажа к Яру, в Стрельну, в Самарканд.

Лихачи, тройки, голубчики.

— Вас-сиясь, с Иваном! С Петром, с Платоном, Вась-сиясь. По-жалте — прокачу!

И несутся по снежным улицам тысячные рысаки.

— Па-берегись!.. Ми-лай!..

Как будто страх обуял весь этот сумасшедший разнузданный мир, страх — не поспеть, насладиться вдоволь.

Недаром во хмелю, в предрассветном, пьяном изнеможении размякшие от винных паров эстеты в смокингах, нажившиеся на поставках, мрачно повторяли, уставившись затуманенным взором на соседнее декольте:

Земное счастье запоздало
На тройке бешеной своей...

Очевидно, не только в башне из слоновой кости, у златокудрого Вячеслава Иванова, но и в иных удешевленных изданиях для расчувствовавшихся купцов и мышиных жеребчиков, распространялась, проникая в кровь, заразительная, упадочная, горькая услада блоковских стихов, как будто в мерном чередовании их, в обреченности, в певучести, в облагороженном цыганском ритме — можно было бессознательно уловить, отыскать, найти не то объяснение, не то какое-то смутное оправдание ночному разгулу, линии наименьшего сопротивления, и всему этому бессмысленному, беспощадному расточительству жизни, захлестнувшему душу водовороту:

Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи!..

— Выдумка, бред, творимая легенда.

Ни черной розы, ни золотого неба, — зимнее небо в кровавом пороховом дыму. <...>

Дон Аминадо. Поезд на третьем пути

Комментарии