Василий Каменский. Путь энтузиаста (отрывок)

Жатва на полях кончилась: ржаные бабки стояли на жнивье, как солдаты, отрядами.

Я не отставал, собирая тучный урожай своей «литературной нивы».

Почти закончил «Разина», написал пьесу «Здесь славят разум», большую «Поэмию о Хатсу» и ряд стихов.

Для летнего «отдыха» этого труда вполне достаточно: нередко работал и по пятнадцати часов в день.

Перед отъездом три недели подряд бродил на охоте по лесам и озерам — в этом празднике уральской оранжевой осени и был настоящий отдых.

После двинулся в Москву.

Сейчас же получил приглашенье приехать в Харьков — выступить с лекцией и стихами.

В коридоре харьковской гостиницы встретился с Игорем Северяниным, который приехал со своим «поэзоконцертом».

Северянин затащил к себе в номер, где я сразу почувствовал его стихи:

Цветов! огня! вина! и кастаньет!
Пусть блещет «да»! Пусть онемеет «нет».

В номере блистало «да»! Цветы, вино, Тианы, Нелли, Ингриды и несколько харьковских пажей.

Было все очень просто.
Было все очень мило.

Но все-таки всех «кудесней» был сам поэзоконцертант: высокий, черный, кудрявый, с «лицом немым, душою пахотной», в длинном сюртуке, с хризантемой в петлице, ну, словом, русский Оскар Уайльд.

Северянин метался от:

Вы такая эстетная, вы такая изящная,
Но кого же в любовники?
И найдется ли пара вам?
Ножки пледом укутайте дорогим, ягуаровым

до «восторженной поэзы»:

Но пока молодежь молода,
Не погаснет на небе звезда,
Не утопится солнце в воде, —
Да весенятся все и везде!
И смотрю я в сплошные глаза:
В них — потоп, а в потопе — гроза.

Благополучно кончив свою «стихобойню» (так назывался мой вечер в Харькове), я уехал в «Петроград», переименованный из Петербурга.

Здесь от издательства «Современное искусство» Н. И. Бутковский получил предложенье написать монографию о Н. Н. Евреинове.

Евреинов зимовал тогда в Куоккале (Финляндия) на даче, там находился материал для работы. Туда я и уехал писать книгу.

В Куоккале в это время жили в собственных дачах знаменитый «художник земли русской» Репин Илья Ефимович и известный критик К. И. Чуковский.

Куоккала — место замечательное: на берегу моря, дачи кругом в сосновом лесу.

В белой зимней тишине в евреиновской даче, принадлежащей родителям художника Юрия Анненкова, среди блестящих картин Анненкова мы и работали: Евреинов — в своей комнате, я — в своей.

Евреинов писал большой труд о театре, усердно писал, а в часы отдыха садился за рояль, прекрасно играл вещи своего сочинения и вообще, что угодно.

У Репина были традиционные обеды по средам — специально для гостей.

Приезжали из Петербурга.

В первую же среду мы пошли к Репину.

Илья Ефимович сразу же поразил необычайной жизнерадостностью, культурностью широкого, большого человека.

Евреинов шутил:

— Смотрите, Илья Ефимыч, перед вами — один из самых страшных футуристов.

Репин радостно басил:

— Ах, вот это интересно! Браво, браво! Ну как же это интересно! Все говорят о футуристах, и я желаю очень познакомиться. Ну! И восхитительно! Милости просим!

Комнаты у Репина — крупные, деревянные, оригинальной конструкции, и все увешаны картинами в золотых рамах.

Громадный мезонин — мастерская.

В «Пенатах» был свой порядок.

Когда к определенному часу собирались все гости, хозяин просил к столу.

А стол большущий, белый, круглый, в два этажа, причем верхний этаж вращается на оси и на нем — разные яства: что желаешь, той бери, но мяса не ищи, не бывает.

Прислуга также садится за стол.

Перед каждым — ящик в столе; там тарелки, приборы — доставай и ставь перед собой.

Обычно выбирается председатель стола и следит за избранной темой для общего сужденья.

На этот раз темой избрали — «война и искусство», и в председатели — Репина.

Среди гостей: Евреинов, Чуковский, Щепкина-Куперник, Ясинский, профессора: Павлов, Лазарев, Бехтерев и несколько академиков с супругами — все они приехали из Петрограда специально к репинской гостеприимной «среде».

Репин сказал превосходную вступительную речь о том, как трагически «молчат музы», когда идет зверское человекоубийство.

Ни один из гостей войне не сочувствовал, если бы даже победила Россия. Напротив, в этом случае все ожидали усиления реакции.

Говорили, что затяжка войны и русские неудачи на фронтах «играют на руку» освободительному движению и в этом — положительная сторона войны.

Обед кончился моими стихами.

Репин аплодировал, радовался, как ребенок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из «Разина».

— Вот это — стихия! Земля! Цельность! Широта разгула! Вот это вольница! Вихрь бунта!

Однако, кроме Репина, Евреинова и Чуковского, никто этих восторгов не разделил.

«Маститые» смотрели на меня довольно грустно, даже вздыхали: вот, мол, до чего дожили, благодарим покорно!

Чуковский, всегда на людях веселый человек, предложил мне сказать экспромт, что я и исполнил:

Все было просто-нестерпимо.
И в просторе великолепен —
Сидел Илья Ефимович великий Репин.

Словом, после этого обеда, на другой же день Репин пришел ко мне еще послушать стихов, а потом мы побрели гулять по снегу и вообще подружились.

И скоро Репин, в пять сеансов, написал мой портрет.

Я сидел в кресле репинской мастерской и читал стихи, а Илья Ефимыч делал портрет и приговаривал:

— Ну и замечательно! Браво! Ну еще, еще!

Так мы — старый да малый — и веселились.

Мне нравился репинский энтузиазм — он любил крепкий сок жизни, высоко ценил назначение искусства, жил острой мыслью.

И рассказывал Репин исключительно красочно, будто кистью писал.

Особо глубоко запомнился рассказ о том, как Репин видел публичную казнь Желябова.

Часто по вечерам собирались у Чуковского, читали стихи. Репин делал наброски пером в домашний журнал-альбом критика «Чукоккала», где было собрано много интереснейших автографов, рисунков.

Или собирались у Евреинова, куда наезжали петроградские гости: Давид Бурлюк, Хлебников, Кульбин, Анненков, Бутковская.

Финляндская сосновая зима вытаскивала нас на улицу и катала на «подкукелках», на лыжах.

Вообще жилось здравно, работалось отлично.

Я закончил свой новый труд — «Книгу о Евреинове» — и переехал в Петроград.

Своего «Разина» показывал издателям, но те шарахались, боялись.

И пока стихотворные отрывки из «Разина» печатались в «Сатириконе», где печатался и Маяковский.

Газеты, конечно, ругали «Сатирикон» за то, что в него «пролезли» футуристы.

Но мы «лезли» дальше.

Максим Горький

В это время в Петрограде бурно шумели наши «левые» выставки, где я также выставлял свои железобетонные поэмы, где обычно меня избирали секретарем-объяснителем.

Теперь выставка носила характерные названия — «Трамвай Б» или «№ 4», а прежде: «Треугольник», «Голубая роза», «Венок», «Ослиный хвост», «Бубновый валет».

Из художников отличались изобретательством Бурлюк, Татлин, Малевич, Экстер, Кульбин, Розанова, Якулов, Пуни, Зданевич, Ларионов, Гончарова, Валентина Ходасевич, Лентулов, Машков, Кончаловский, Филонов, Пальмов, Удальцова, Анненков, Фальк, Рождественский, Кандинский.

Шел особой, «своей стороной», как великан, громадный мастер живописи Борис Григорьев, о котором много говорили, писали.

Изумительный Филонов издал декларацию «Сделанные картины», где возвещал:

Цель наша работать картины и рисунки, сделанные со всею прелестью упорной работы, так как мы знаем, что самое ценное в картине и рисунке — это могучая работа человека над вещью, в которой он выявляет себя и свою бессмертную душу.

— Будьте прямодушны, как Репин, — взывал Бурлюк, — и Бенуа, и Репин, и все репины прошлого висят в музеях. Теперь время нового искусства. Наше время! Требуйте себе места в музеях. Мы завоевали право висеть в музеях рядом с маститыми и ничуть им не уступим. Нас идут смотреть многие тысячи молодых и сильных, которые идут дорогой новой жизни.

Времена действительно переменились.

Футуристы стали «признанными» настолько, что впервые на свет появился толстый сборник «Стрелец» как знак объединения мастеров слова.

В «Стрельце» участвовали А. Блок, Д. Бурлюк, Н. Евреинов, З. Венгерова, Л. Вилькина, В. Каменский, А. Крученых, М. Кузмин, Н. Кульбин, Б. Лившиц, А. Лурье, В. Маяковский, А. Ремизов, Ф. Сологуб, В. Хлебников, А. Беленсон, А. Шемшурин.

Так осуществилось желание А. Блока «будем вместе», как и наше. По этому поводу газеты подняли бучу «удивления». Из-за границы приехал в Петроград Максим Горький, и газеты сейчас же бросились к Горькому узнать его мнение о футуризме. В «Журнале журналов», № 1-й, было напечатано:

Максим Горький — о футуризме

Русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В. Каменский. Среди них есть несомненно талантливые люди, которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину. Они мало знают, мало видели, но они несомненно возьмутся за разум, начнут работать, учиться. Их много ругают, и это несомненно огромная ошибка. Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже в этом крике, в этой ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового, свежего слова — и это достоинство несомненное.

Достоинство еще в другом: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, и это они делают, правда, очень уродливо, но это простить можно. Они молоды... молоды.

Вскоре после приезда Горького состоялся наш футуристический вечер в «Бродячей собаке».

«Бродячая собака» — это был литературный полуночный кабачок, организованный Борисом Прониным, самым отчаянным энтузиастом искусства.

В подвал «Собаки» еженочно собиралась петроградская богема. Здесь была эстрада, на которой мы и выступали со стихами. На «вечер футуристов» прибыл Алексей Максимович Горький. После нашего выступления на эстраду вышел Горький и, улыбаясь, сказал задумчиво:

— В них что-то есть...

Эту горьковскую фразу встретили веселым взрывом аплодисментов, и пошла эта фраза гулять по газетам.

В общем, Горький говорил то, что появилось в «Журнале журналов».

Однако мировая популярность Горького сделала то, что достаточно было и этого «в них что-то есть», как газетные критики вдруг стали вежливее, нежнее писать о нас, делая вид «узревших свет».

Я стал «бывать» у Алексея Максимовича, и мы ходили с ним по левым выставкам, где я давал объяснения наших работ.

Горький горячо интересовался всем и всеми, и с ним было чудесно разговаривать.

Горьковское обаяние известно, как и все его превосходные качества «большого человека».

Я лично влюбился в него сразу и навсегда.

Невероятная широта — вот что влечет к нашему любимому Макси-мычу.

«Бродячая собака». «Вена»

Наши выступления шли обычным порядком, неизменно собирая густую публику.

В «Бродячей собаке» состоялся «вечер пяти» — трех поэтов: Д. Бурлюка, И. Северянина, В. Каменского и двух художников: Сергея Судейкина, Алексея Радакова.

Это было «сотворчество»: поэты читали на фоне живописных ширм-декораций, характерных для поэзии каждого.

Радаков, например, для моих стихов изобразил «понизовую вольницу с кистенями».

В этой же «Бродячей собаке» праздновался выход объединенного «Стрельца».

Здесь читал Маяковский и даже Хлебников.

А «даже» это потому, что голос Хлебникова был слаб и он выступал так: прочтет из большой поэмы десяток строк, остановится и скажет:

— Ну и так далее!

Хлебников, да и мы все очень любили «Собаку», как и «хозяина» Бориса Пронина. <...>

Комментарии

Печатается по: Каменский В. Танго с коровами. Путь энтузиаста. М., 1990.

Каменский Василий Васильевич (1884—1961) — поэт, прозаик. Был редактором первого «Садка судей», «Первого журнала русских футуристов». Начал печататься в 1904 г. В книге «Танго с коровами» (1914) типографские оттиски сочетались с листами красочных обоев и необычной прямоугольной формой издания.

В 1916 г. написал роман «Стенька Разин», который упоминается в воспоминаниях.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.