Послушай, девочка льняная
Врет, как очевидец.
Юридический фольклор.
В мемуарной литературе Игорь-Северянин явно обойден вниманием современников. Это и хорошо и плохо одновременно. Хорошо, потому что нет хрестоматийного глянца и загадка личности поэта вызывает живой интерес к его творчеству. Мемуаристы не успели запутать биографов, и это гоже хорошо. Однако по тем же причинам Игорь-Северянин существует в истории «серебряного века русской поэзии» вне своего времени. Он словно иллюстрирует собственную эгофутуристическую доктрину «Я — в будущем».
В мемуарной литературе начала века об Игоре-Северянине упоминается либо походя, либо в связи с кем-то из более приметных, но мнению мемуариста, современников. Например, в воспоминаниях поэта-экспрессиониста Сергея Спасского Игорь-Северянин попал в число спутников Владимира Маяковского. Актриса Лидия Рындина, несмотря на близкое знакомство, рассказывала об Игоре-Северянине весьма скупо. Поэт Вадим Шершеневич, хотя и включил Игоря-Северянина в число активных персонажей своих воспоминаний, но они излишне литературны и в силу этого малодостоверны. Мемуары заведомо недоброжелательного Георгия Иванова полны умышленных искажений. Любопытные, но малодостоверные воспоминания о короткой службе Игоря-Северянина в армии оставил литератор Леонид Борисов. Несмотря на скудость мемуарных источников, давайте все же попробуем взглянуть на Игоря-Северянина глазами его современников.
Александр Дейч в книге воспоминаний «День нынешний и день минувший» упомянул, как однажды в 1914 году в Киеве к нему домой неожиданно пришел Игорь-Северянин. Это произошло, по словам Дейча, накануне одного из киевских выступлений поэта. В разговоре с Дейчем Игорь-Северянин похвалил Маяковского: «Маяковский — сила, талантище, темперамент. Он скоро поймет, что надо сбросить желтую кофту»1. Дейч сообщает, что после отъезда поэта у них завязалась оживленная переписка, и весной 1914 года он был приглашен приехать к Игорю-Северянину в Тойла.
Александр Дейч — это типичный пример очевидца. Почему Игорь-Северянин выбрал в Киеве именно Дейча, ничем себя до того не проявившего? Единственное выступление поэта в Киеве в 1914 году состоялось в апреле, и непонятно, как могла той же весной завязаться оживленная переписка с Игорем-Северяниным, продолжившим гастрольную поездку. Наконец главное: после январского скандала в Керчи Игорь-Северянин вряд ли смог бы столь лояльно отозваться о Маяковском.
В. Маяковский в 1913 году. Рисунок М. Синяковой-Уречиной
Относительно желтой кофты тоже есть некоторые сомнения. Зимой 1913—1914 гг. Маяковский носил строгий фрак, широкий черный плащ, напоминающий накидку, и цилиндр, в руках — трость с набалдашником. Этим он всячески старался подчеркнуть демонические черты своей внешности. Сравните теперь чопорный сюртук Игоря-Северянина с изящным фраком и желтой кофтой.
Вероятно, Александр Дейч просто передал поэту экземпляр своей статьи о русском футуризме «В стане разноголосых», ответом на которую было стихотворение «Письмо на юг», присланное Игорем-Северяниным в июне 1914 года после окончания гастролей. Мемуар Дейча — яркий пример комплиментарного отношения и к объекту воспоминаний, и к себе лично. Иное дело воспоминания Георгия Иванова, полные оскорбительных для объекта воспоминаний подробностей:
«Игорь Северянин жил в квартире № 13. Этот роковой номер был выбран помимо воли ее обитателя. Домовая администрация, по понятным соображениям, занумеровала так самую маленькую, самую грязную квартиру во всем доме. Ход был со двора, кошки шмыгали по обмызганной лестнице. На приколотой кнопками к входной двери визитной карточке было воспроизведено автографом с большим росчерком над ѣ: Игорь Сѣверянин. Я позвонил. Мне открыла маленькая старушка с руками в мыльной пене. "Вы к Игорю Васильевичу? Обождите, я сейчас им скажу". Она ушла за занавеску и стала шептаться. Я огляделся. Это была не передняя, а кухня. На плите кипело и чадило. Стол был завален немытой посудой. Что-то на меня капнуло: я стоял под веревкой с развешанным для просушки бельем.
"Принц фиалок и сирени" встретил меня, прикрывая ладонью шею: он был без воротничка. В маленькой комнате с полкой книг, с жалкой мебелью, какой-то декадентской картинкой на стене — был образцовый порядок. Хозяин был смущен, кажется, не менее меня. Привычки принимать посетителей у него еще не было. (...)
Потом уж перешли на стихи. Северянин предложил мне прочесть. Потом стал читать свои. Манера читать у него была та же, что и сами стихи, — и отвратительная, и милая. Он их пел, голос у него был звучный, наружность скорее привлекательная: крупный рост, крупные черты лица, темные вьющиеся волосы»2.
Окна квартиры № 13. Петербург. Средняя Подьяческая 5. Фото автора
В воспоминаниях Георгия Иванова прежде всего обращают на себя внимание мелкие, но оскорбительные в общем контексте воспоминаний неточности. До 1907 года дом № 5 на Средней Подьяческой принадлежал старшей сестре поэта Зое Георгиевне Домонтович. После ее смерти дом был продан с условием, что одна из квартир будет передана в пожизненное пользование матери — Натальи Степановны. С 1907 года Игорь Васильевич вместе с матерью проживал в бельэтаже дома, в двухкомнатной квартире, выходившей окнами на солнечную сторону двора. Титул принц фиалок принадлежал Борису Башкирову, а не Игорю-Северянину. На стене кабинета висела не декадентская картинка, а репродукция картины Врубеля «Муза».
К тому же Игорь-Северянин никогда не смущался по поводу отсутствия воротничков, которые его стесняли и тяготили.
Два года спустя в той же квартире побывали Владимир Маяковский и Бенедикт Лившиц:
«Северянин жил на Средней Подьяческой, в одном из домов, пользовавшихся нелестною славой. Чтобы попасть к нему, надо было пройти не то через прачечную, не то через кухню, в которой занимались стиркой несколько женщин. Одна из них, скрытая за облаками пара, довольно недружелюбно ответила на мой вопрос: "Дома ли Игорь Васильевич?" — и приказала мальчику лет семи-восьми проводить "этих господ к папе". Мы очутились в совершенно темной комнате с наглухо заколоченными окнами. Из угла выплыла фигура Северянина. Жестом шателена он пригласил нас сесть на огромный, дребезжащий всеми пружинами диван.
Когда мои глаза немного освоились с полумраком, я принялся разглядывать окружавшую нас обстановку. За исключением исполинской музыкальной табакерки, на которой мы сидели, она, кажется, вся состояла из каких-то папок, кипами сложенных на полу, да несчетного количества высохших букетов, развешанных по стенам, пристроенных где только можно. Темнота, сырость, должно быть от соседства с прачечной, и обилие сухих цветов вызывали представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтобы живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных "озерзамков" и "шале"»3.
Видимо, жилище Игоря-Северянина не раз шокировало его современников. Если заглянуть в подъезд дома номер 5 по Средней Подьяческой, то легко заметить, что с начала века в нем почти ничего не изменилось. Те же выбитые ступени, та же обмызганная лестница, тот же запах кошатины — настоящая машина времени. На секунду показалось, что дверь квартиры распахнется и хозяин жестом шателена пригласит зайти на рюмку Creme de Epine-vinette под соленый огурчик. По словам нынешнего жильца, квартира была немного перестроена — заложен сквозной проход из кухни в комнаты. Насчет наглухо заколоченных окон Лившиц приврал, а так все очень похоже на правду, что подтверждают и наблюдения Давида Бурлюка, побывавшего в гостях у Игоря-Северянина после неудачного совместного выступления в Керчи:
Давид Бурлюк в 1911 году. Офорт В. Бурлюка
«Вход в квартиру со двора, каменная лестница с выбитыми ступенями — попадаешь прямо в кухню, где пар от стирки и пахнет жареным, и пожилая женщина, темный с цветочками капот, проводит по коридору в кабинет Игоря Васильевича. Если вы помните гравюру художника Наумова "Предсмертный обыск у Белинского", то комната, изображенная художником, напоминает кабинет Северянина. Один или два шкафа с книгами, не то кушетка, не то кровать, на столе, кроме чернильницы и нескольких листов бумаги, нет ничего. А над ним висит в раме под стеклом прекрасный, схожий с оригиналом, набросок углем и чернилом работы Владимира Маяковского, изображающий Игоря-Северянина.
У Северянина хорошая поза и манера держать себя: он умеет обольстительно ничего не делать, в нем всегда чувствуется внутреннее "парение", всегда готовое перейти в творчество. (...)
Северянин в разговоре разочаровывает: он говорит неинтересно, как вправе от него ожидать по его стихам, и Северянин чувствует это. Он любит декламировать стихи, но среди чужих, среди публики надо просить долго и прилежно, чтобы Северянин снизошел со своего величественного спокойствия и снисходительных улыбок. (...)
Во время моего визита одиннадцатого февраля 1915 года Северянин видел во мне, очевидно, человека, с которым даже не споря, он все же был во внутреннем раздражении: он написал мне в тетрадь две строки:
"Да, Пушкин мертв для современья,
Но Пушкин пушкински велик..."»4
Современники часто сравнивали наружность Игоря-Северянина с внешностью Оскара Уайльда. Сходство это было чисто внешнее, но запоминающееся. Поэт знал об этом сходстве, но, впрочем, никогда не придавал тому особого значения. Сонет «Уайльд» начинается словами «Его душа — заплеванный грааль, его уста — орозенная язва». Еще раз сошлюсь на воспоминания Бенедикта Лившица:
«Он, видимо, старался походить на Уайльда, с которым у него было нечто общее в наружности. Но до чего казалась мне жалкой интерпретация Дориана! Помятое лицо с нездоровой сероватой кожей, припухшие веки, мутные глаза. Он как будто только что проснулся после попойки и еще не успел привести себя в порядок. Меня удивила неряшливость "изысканного грезера": грязные давно не мытые руки, залитые "крем де виолетом" лацканы уайльдовского сюртука... (...) Однако надо отдать ему справедливость, он в совершенстве постиг искусство пауз, умолчаний, односложных реплик, возведя его в систему, прекрасно помогавшую ему поддерживать любой разговор. Впоследствии, познакомившись с ним поближе, я не мог надивиться его ловкости, с которой он маневрировал среди самых каверзных тем»5.
Таким был образ Игоря-Северянина в глазах не очень-то доброжелательных к нему современников: русская интерпретация Дориана Грея в залитом ликерами уайльдовском сюртуке, пребывающая в интерьере кабинета, воссозданного по гравюре художника Наумова «Предсмертный обыск у Белинского».
Игорь-Северянин в Тойла. Тарту, ЛМ
Пренебрежение казенной службой и вообще какой бы то ни было систематической работой, кроме сочинения стихов; многочисленные поклонницы; эпигоны; злобная критика; нетерпеливый наследник; грезовые эксцессы и поэтические элоквенции; легкомысленные связи с женщинами — все это несомненно картина богемного образа жизни, причем на фоне более чем скромного литературного заработка.
Однако давайте не будем делать поспешных выводов. Из приведенного выше можно выделить главное — скрытое внутреннее парение, всегда готовое перейти в творчество, невероятное сочетание высокой поэзии и низкой прозы жизни, соленых огурцов и водки с бессмертными стихами.
В одной из поэз 1918 года этому есть объяснение самого поэта:
Соседка, девочка Альвина,
Приносит утром молоко
И удивляется, что вина
Я пью так весело-легко.
Еще бы! — тридцать пять бутылок
Я выпил, много, в десять дней!
Мне позволяет мой затылок
Пить зачастую и сильней.
Послушай, девочка льняная,
Не удивляйся ничему:
Жизнь городская — жизнь больная,
Так что ж беречь ее? К чему?
Так страшно к пошлости прилипнуть —
Вот это худшая вина.
А если суждено погибнуть,
Так пусть уж лучше от вина!
Вообще вся жизнь Игоря-Северянина — это пример того, что только заурядная личность может вместить гения, не поплатившись за это индивидуальностью. Он и сам прекрасно все понимал: душа влеклась в примитив, в природу, а гений требовал эксцессов. В сущности, эгофутурист Игорь-Северянин всегда оставался и в душе, и в творчестве антиурбанистом Игорем Васильевичем Лотаревым. Его подлинным храмом была девственная природа, а не петербургские или московские рестораны, кафешантаны, модные салоны и концертные залы.
Впрочем, для концертных залов было сделано исключение:
Я видел в детстве сон престранный:
Темнел провалом зал пустой...
Примечания
1. «— Маяковский — сила, талантище...» — Дейч А.И. День нынешний и день минувший. М., «Советский писатель», 1985, с. 283.
2. «Игорь-Северянин жил в квартире № 13...» — Иванов Г.В. Петербургские зимы. Мемуары. Иванов Г. Серия «Литературное наследство», М., «Книга», 1989, с. 293—294.
3. «Северянин жил на Средней Подьяческой...» — Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., «Издательство писателей в Ленинграде», 1933, с. 195.
4. «Вход в квартиру был со двора...» — Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 552, оп.1: Бурлюк Д.Д. Фрагменты из воспоминаний футуриста. В сборнике: Из истории рукописных и старопечатных собраний. Ленинград. 1979, с. 155.
5. «Он, видимо, старался походить на Уайльда...» — Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., «Издательство писателей в Ленинграде», 1933, с. 193.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |