Олег Кустов. Паладины. Экзистенциальные эссе серебряного века русской поэзии
Содержание
«Всё в людских отношеньях тревожно»
«Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...»
«Душа Поэзии – вне форм»
«Любви возврата нет»
«Все жертвы мира во имя Эго!»
Библиография
«Все жертвы мира во имя Эго!»
Сохранив жизнь, эстонский запад не баловал жизнью. Певец удил рыбу, перебивался случайными заработками и даже получал правительственную субсидию. Ему не рукоплескали восхищённые слушатели, восторженные поклонницы не вызывали на бис. Надежды и разочарования исполняли его душу, воспоминания и упования питали её.
Серебряная соната
Я стою у окна в серебреющее повечерье,
И смотрю из него на использованные поля,
Где солома от убранной ржи ощетинила перья
И настрожилась заморозками пустая земля.
Ничего! – ни от вас, лепестки белых яблонек детства,
Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств...
Я растратил свой дар – мне вручённое богом наследство, –
Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст...
И весь вечер – без слов, без надежд, без мечты, без желаний,
Машинально смотря, как выходит из моря луна
И блуждает мой друг по октябрьской мёрзлой поляне,
Тщётно силясь в тоске мне помочь, – я стою у окна.
Двадцать три года жизни на эстонском западе поэта, обожавшего русский север, со многим примиряют, в чём-то убаюкивают. Душа застывает, но не во льдах водопадного сердца, а в серых торосах молчания. Северянин оттаивает лишь в те мгновения, когда немудрый разговор теплит самовар или салазки мчатся с крутой горы меж густых зарослей кедров.
«Я теперь понял Северянина, – сказал Блок в 1919 году. – Это – капитан Лебядкин. Я даже думаю написать статью «Игорь Северянин и капитан Лебядкин». И он прибавил: «Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие».
Не более чем сон
Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слёзы капали. И вился русый локон...
И больше ничего мой сон не содержал...
Но, потрясённый им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревоженно дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока...
1927
Близкие и родные люди, выплеснутые живым Океаном, навещают одиноких и замкнутых в себе самих пилотов на орбите исследовательской станции Соляриса. Удивительный сон о девушке, стихи читавшей Блока. Весь день все мысли о ней. И вечером сквозь сумрак коридора одно и то же видение, естественное, как русый локон, тревожное, как чувство любви. Постоянные возвращения одного и того же предмета мысли, политерии. Чудища. Океан предлагает нам наши души, самое сокровенное, самое дорогое в них:
«...дилемма, которую мы не сможем разрешить. Мы преследуем самих себя. Политерии применили только подобие избирательного усилителя наших мыслей. Поиски мотивов этого явления – антропоморфизм. Где нет человека, там нет доступных для него мотивов. Чтобы продолжать исследования, необходимо уничтожить либо собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое – не в наших силах. Второе слишком напоминает убийство» (Лем, «Солярис»).
Всеприемлемость
Одно – сказать: «Все люди правы».
Иное – оправдать разбой.
Одно – искать позорной славы.
Иное – славы голубой.
Холопом называть профана
Не значит: брата – «мужиком».
Я, слившийся с природой рано,
С таким наречьем незнаком...
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все писки
Весенних лесовых полян.
Любя эксцессные ликёры
И разбираясь в них легко,
Люблю зелёные просторы,
Дающие мне молоко.
Я выпью жизнь из полной чаши,
Пока не скажет смерть: «Пора!»
Сегодня – гречневая каша,
А завтра – свежая икра!..
Действительно, детский талант – прав был Александр Блок. Талант, который трагедию жизни претворял в грёзофарс. «– Ты кукла. Но ты об этом не знаешь. – А ты знаешь, кто ты?» (Лем, «Солярис»). Да и что мы можем знать о том великом Эго, которое ощущал в себе Северянин? О том океане мысли детской чистоты, звучавшем в нём, Эго, воспетом им всерьёз, а не для шутки и не для пародии.
Мы в полудрёме заглядываем за горизонт и вовсе не желаем избавиться от «власти вещей с её триадой измерений», не думаем перебороть скудного течения до предела политизированной жизни. Что можем мы сказать о том трансцендентальном, о том, на первый взгляд, потустороннем, но живо присутствующем в нас мышлении, не сводимом к привычному «я мыслю»? «Мыслящий Океан, омывающий всю планету Солярис», наблюдал Станислав Лем. Океан мысли разлит не только по глубинам и безднам планеты, Океан пронизал всё и всех: «Живой Океан действует, да ещё как! Правда, он действует иначе, чем представляют себе люди: он не строит ни городов, ни мостов, ни летательных аппаратов, не пытается ни победить, ни преодолеть пространство. Он занят тысячекратными превращениями» (Лем, «Солярис»).
Эгополонез
Живи, Живое! Под солнца бубны
Смелее, люди, в свой полонез!
Как плодоносны, как златотрубны
Снопы ржаные моих поэз.
В них водопадит Любовь и Нега,
И Наслажденье, и Красота!
Все жертвы мира во имя Эго!
Живи, Живое! – поют уста.
Во всей вселенной нас только двое,
И эти двое – всегда одно:
Я и Желанье! Живи, Живое!
Тебе бессмертье предрешено!
«В почковании, росте, распространении этого живообразования, в его движениях – в каждом отдельно и во всех вместе – проявлялась какая-то, если можно так сказать, осторожная, но не пугливая наивность, когда оно пыталось самозабвенно, торопливо познать, охватить новую, неожиданно встретившуюся форму и на полпути вынужденно было отступить, ибо это грозило нарушением границ, установленных таинственным законом. Какой невыразимый контраст составляло его вкрадчивое любопытство с неизмеримостью, блестевшей от горизонта до горизонта. В мерном дыхании волн я впервые так полно ощущал исполинское присутствие; мощное, неумолимое молчание. Погруженный в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему всё, без малейшего усилия, без слов, без мыслей» (Лем, «Солярис»).
Поэза «Ego» моего
Из меня хотели сделать торгаша,
Но торгашеству противилась душа.
Смыслу здравому учили с детских дней,
Но в безразумность влюбился соловей.
Под законы всё стремились подвести, -
Беззаконью удалось закон смести,
И общественное мненье я презрел,
В предрассудки выпускал десятки стрел.
В этом мире только я, - иного нет.
Излучаю сквозь себя огни планет.
Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
Мир мне нужен, если миру нужен я.
«Человек упрямый и склонный к парадоксам мог по-прежнему сомневаться в том, что Океан – живой. Но опровергнуть существование его психики – безразлично, что понимать под этим словом, – было уже нельзя. Стало очевидным, что Океан отзывается на наше присутствие. Такое утверждение отвергало целое направление в соляристике, провозглашавшее, что Океан – «мир в себе», «жизнь в себе»; что в результате повторного отмирания он лишён существоваших когда-то органов чувств и поэтому никак не реагирует на внешние проявления или объекты; что Океан сосредоточен лишь на круговращении гигантских мыслительных течений, источник, творец и создатель которых находится в бездне, бурлящей под двумя солнцами» (Лем, «Солярис»).
На кантианскую «вещь-в-себе» и непознаваемость мира Северянин ответил: «Что мне мир, раз в этом мире нет меня? Мир мне нужен, если миру нужен я». Мир, из которого больное воображение исключает Бога, смысл не только бытия, но и всякой захудалой вещи, – это мир, лишённый раздельности, мир, в котором нет отличия между добром и злом, большой чёрный тюремный сон Поля Верлена, беспамятство. «Люби раздельность и лучи в рождённом ими аромате» (Анненский). Но нет раздельности, если нет мысли, и весь свет превращается в одну чёрную точку, мир «свёртывается» клубком и потом и нити клубка исчезают. Недаром правописание велит ставить точку в конце всякой мысли. Конец, точка, безмолвие.
И чтобы начать новую мысль, чтобы написать заглавную букву, нужны и ухо, и глаз, а главное – желание узость своего мышления раздвинуть до границ трансцендентального «Я». «Во всей вселенной нас только двое, и эти двое – всегда одно: Я и Желанье!». И только эти двое, Я и Желанье, живы. Остальное – физиология. Остальное в «Поэзе для беженцев».
«Все едят – это очень естественно.
И тепло в наше время существенно.
С этим спорить не будет никто.
Но ведь, кроме запросов желудочных
И телесных, есть ряд мозгогрузочных,
Кроме завтраков, дров и пальто.
Есть театр, есть стихи, есть симфонии.
Есть картины, и если в Эстонии
Ничего нет такого для вас,
Соотечественники слишком русские,
Виноваты вы сами, столь узкие,
Что теряете ухо и глаз»
В эмиграции Игорь Северянин был суров по отношению не столько к своим слишком русским соотечественникам, сколько к самому себе. «Что нужно знать?», – спрашивает он самого себя. Видимо, рифма стихии с Россией не случайна, как, в общем-то, не случайно всё поэтическое.
Что нужно знать?
Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить –
Россию нужно заслужить!
<.i> Стихия зла и стихия добра. Первое – стихия, второе – стихи.
«Проблема Солярис» во всех нас: мы эмигранты на родной планете. Мы ничего не хотим от неё, кроме удовлетворения потребностей своей ненасытной плоти, – еды, тепла, «интересы такие мизерные, чувства подленькие, лицемерные». И нам не важна её душа. Нам не важна и собственная душа, ведь мы её трусливо сводим к эготическому «я», которое якобы может мыслить само по себе. В силу лености и неверия наша суть неизвестна нам самим. И когда божественные видения, океанические политерии посещают поэта на его мызе в Ивановке, гений, спасающий наше мышление от убиения в самом себе, невольно пугает малахольных сородичей: «Салонный лев, стихотворец дурного вкуса, самодовольный гордец, мнивший себя гением, – таковы ходячие суждения об Игоре Северянине» (А. Урбан).
«О, человечество! в надсолнечной эмали начертаны слова, как упоенья вздох». О, человечество, если бы ты ещё умело читать! Не по складам прописные истины букваря, а целокупными чашами восприятий благословенные политерии света. Что писал поэт на своей мызе в Ивановке в 1909 году? Какие силы, какое Эго спасало Россию?!
Когда ночами...
Когда ночами всё тихо-тихо,
Хочу веселья, хочу огней,
Чтоб было шумно, чтоб было лихо,
Чтоб свет от люстры гнал сонм теней!
Дворец безмолвен, дворец пустынен,
Беззвучно шепчет мне ряд легенд...
Их смысл болезнен, сюжет их длинен,
Как змеи чёрных ползучих лент...
А сердце плачет, а сердце страждет,
Вот-вот порвётся, того и ждёшь...
Вина, веселья, мелодий жаждет,
Но ночь замкнула, – где их найдёшь!
Сверкните, мысли! рассмейтесь, грёзы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам – призрак! и что – угрозы!
Искусство с нами, – и Бог за нас!..
«Впрочем, на что люди надеются, чего они ожидают от «установления информационной связи» с мыслящими морями? Перечня переживаний, связанных с существованием, бесконечным во времени, существованием столь древним, что, пожалуй, сами моря не помнят собственного начала? Описания желаний, страстей, надежд и страданий, рождающихся в живых горах при моментальных образованиях, превращения математики – в бытие; одиночества и смирения – в сущность. Но все эти знания невозможно ни передать, ни переложить на какой-либо земной язык. Любые поиски ценностей и значения будут напрасны» (Лем, «Солярис»).
1911 год:
Элегия
Вы мать ребёнка школьнических лет,
И через год муж будет генералом...
Но отчего на личике усталом –
Глухой тоски неизгладимый след?
Необходим для сердца перелом:
Догнать... Вернуть... Сказать кому-то слово...
И жутко Вам, что всё уже в былом,
А в будущем не видно и былого...
«Впрочем, не таких, скорее поэтичных, чем научных, откровений ожидают сторонники Контакта. Даже не признаваясь себе в этом, они ожидают откровения, которое раскрыло бы перед ними суть самого человека! Соляристика – возрождение давно умерших мифов, яркое проявление мистической тоски, о которой открыто, в полный голос, человек говорить не решается. А надежда на искупление – глубоко скрытый краеугольный камень всего здания соляристики...» (Лем, «Солярис»).
Эст-Тойла. 1915 год:
Что за счастье!
Что за счастье – быть вечно вдвоём!
И ненужных не звать визитёров,
И окружных не ткать разговоров, -
Что за счастье – быть вечно вдвоём!
Быть с чужою вдвоём нелегко,
Но с родною пленительно-сладко:
В юбке нравится каждая складка,
Пьётся сельтерская, как «Клико»!..
И «сегодня» у нас – как «вчера»,
Но нам «завтра» не надо иного:
Всё так весело, бодро, здорово!
Море, лес и ветров веера!
«Но неспособные признать эту правду соляристы старательно обходят любое толкование Контакта. Они причислили его к лику святых, с годами он стал для них вечностью и небом, хотя вначале, при трезвом ещё подходе, Контакт был основой, вступлением, выходом на новую дорогу, одну из многих дорог...» (Лем, «Солярис»).
1916 год:
* * *
Быть может, и любит, да только не скажет...
Да только не скажет и чувств не покажет.
А раз не покажет – так что в этом толку.
Да, что в этом толку – любить втихомолку.
Надеждой терзает, надеждой тревожит...
А может быть вовсе не любит? Быть может!
Сколько дорог ждёт человека в его Контакте с Живым Существом! Живое всегда открыто и всякая теодицея надумана: не надо оправдывать трансцендентальное за всё то зло, что есть в мире, – мы сами сооружаем его. Иногда полезно посмотреть себе в глаза и заметить бревно. Если столько рассказано и открыто, а мы всё не видим, не слышим. Живое любит нас. «А может быть вовсе не любит?» Сомнение от недостатка нашей любви. Живое любит нас, быть может, как женщина, втихомолку. И с тем же материнским страданием Живое помогает появиться на свет нашим душам:
«Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
И ныне я Его приветствую осанной!
Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня,
И Я Его люблю, как любит Он Меня!»
Его любовь необманна. Ибо если бы и не было Его любви, не было бы и того действия, в результате которого над бездною появились небо, млечность, душа и плоть.
Дерзкий полёт над родной планетой. Усталый клин. Страна без границ. Солярис великолепным сиянием поражает нас. Земля чайками взмывает в небо. Трагические руки радостно простирать к ним – и лететь, и лететь на север. «Что Эрик Ингрид подарил? Себя, свою любовь и Север». И более не надо ничего – «всё Эрик Ингрид подарил». Ах, мы никогда не были одиноки: с нами всегда великое Эго, Живое Существо, с которым плодоносен и златотрубен наш полонез. Любовь и Нега! Наслажденье и Красота! Все жертвы мира, принесённые и приносимые, лишь для того, чтобы звери бежали из зоопарка, птицы покинули клетки. Ингрид прозревает: влюблённый Эрик освобождает её; теперь кругом снег без грязи и долгая жизнь без вранья.
«Итак, Океан существовал, жил, думал, действовал. Возможность свести «проблему Солярис» или к бессмыслице, или к нулю, мнение, что Океан – отнюдь не Существо, а поэтому мы ничего или почти ничего не проигрываем, – зачёркивалось навсегда. Теперь люди, желают они того или нет, должны учитывать такое соседство на пути их экспансии, хотя постичь его труднее, чем всю остальную Вселенную» (Лем, «Солярис»).
Кто осмелится идти вслед за поэтом? От мира надежд и иллюзий, от своего плотского «я» к миру идей и свершений, к мыслящему Эго трансцендентального. Таков путь творчества, жизненный путь. Это экспансия бытия над небытием, смысла над бессмыслицей. Выбор за нами, и только в нём наша свобода, – ночи отчаянья и вечный полярный день. Над ослепительной белизной севера к чёрной полоске земли белых журавлей перелёт.
Эпилог
2
Я выполнил свою задачу,
Литературу покорив.
Бросаю сильным на удачу
Завоевателя порыв.
Но, даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор – стезя моя.
Схожу насмешливо с престола
И, ныне светлый пилигрим,
Иду в застенчивые долы,
Презрев ошеломлённый Рим.
Я изнемог от льстивой свиты,
И по природе я взалкал.
Мечты с цветами перевиты,
Росой накаплен мой бокал.
Мой мозг прояснили дурманы,
Душа влечётся в примитив.
Я вижу росные туманы!
Я слышу липовый мотив!
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий – говор хат.
До долгой встречи! В беззаконце
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдёт, как солнце,
Моя вселенская душа!