Король в изгнании
Итак, король поэтов Игорь Северянин вместе с Марией Волнянской после шумных торжеств и многолюдных поэзовечеров в Москве отправился к семье в эстонский дачный поселок Тойла. Еще в январе 1918 года он из голодного Петрограда вывез туда больную мать, Наталью Степановну, и Елену Семенову с дочерью Валерией. 13 марта (старого стиля) 1918 года в Ревеле, в номере гостиницы «Золотой лев» написано стихотворение «Музе музык», посвященное трехлетию встречи с Марией Волнянской, его Тринадцатой, которой посвящены восьмое и последующие издания «Громокипящего кубка» в составе собрания сочинений. Ничто, даже вынужденное пребывание в Ревеле, не могло омрачить этого дня. Образ возлюбленной осеняет картину города, а судьба, как выпавшая карта, страшит неизвестностью и, словно карта местности, заманивает:
Не страшно ли, — тринадцатого марта,
В трёхлетье неразлучной жизни нашей.
Испитое чрез край бегущей чашей, —
Что в Ревель нас забрасывает карта?
. . . . . . . . . .
Как он красив, своеобразен, узок
И элегантно-чист, весь заострённый!
Восторженно, в тебя всегда влюблённый,
Твоё лицо целую, муза музык!..
На следующий день, 14 марта, воспоминания столкнулись с ненавистной поэту политикой, и в стихотворении «По этапу» нет и намека на романтические чувства, только что чудесно преображавшие реальность. Эти стихи, разделенные несколькими часами, так диссонировали между собой, что Северянин, тяготевший к диссонансам, все же поставил их в разные книги — первое в сборник «Соловей», второе — в книгу «Вервэна». Поэт был задержан по дороге в знакомую более пяти лет Тойлу:
Мы шли по Нарве под конвоем,
Два дня под арестом пробыв.
Неслась Нарова с диким воем,
Бег ото льда освободив.В вагоне запертом товарном, —
Чрез Везенберг и через Тапс, —
В каком-то забытьи кошмарном,
Всё время слушали про «шнапс».Мы коченели. Мёрзли ноги.
Нас было до ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки
Мир заключён, но мы в плену.
Так произошло прощание с отчизной, без ненужных сантиментов и обличений, несмотря на соответствующие аллюзии: «Прощай, немытая Россия», «ужасный век», «ужасные дороги». Изменилось не только географическое положение, но и государственная принадлежность поэта. По Брестскому миру, сепаратно заключенному советской Россией с Германией 3 марта 1918 года, Эстония перестала быть ее частью. Независимость была провозглашена еще раньше — 24 февраля, немецкие войска оккупировали эстонскую территорию, установив для приезжающих из России карантин, вследствие чего Северянин был задержан.
И все-таки Северянин въезжал в Эстонию королем поэтов. Это была самая настоящая, несколько актерская слава. Интерес к поэзии Игоря Северянина стал знаком времени, недаром Корней Чуковский писал своему коллеге С.М. Боткину еще в сентябре 1913 года: «А у нас ведь много общего... оба больше всего любим литературу, искусство — оба живем на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным».
«Чем нас тогда прельщал Северянин?» — задавал вопрос Арсений Формаков. И отвечал: «Прежде всего, конечно, непохожестью на других. Своеобразием напевной речи, свежестью, простотой и сердечностью. Наряду с этим были звонкость, бравада, ораторский пафос, формальное мастерство, многие из пущенных им в ход стихотворных ритмов и интонаций живы до сих пор».
Немало критических откликов и мемуарных сюжетов вызвали стихотворные манифесты Игоря Северянина «Пролог. "Эго-футуризм"» и «Эпилог. "Эго-футуризм"». Зинаида Гиппиус сочла, что первой строфой и, особенно, первой строчкой «Эпилога» — «Я гений Игорь Северянин» — он «не преминул вынести на свет Божий и определить так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя», «центральное брюсовское, страсть, душу его сжегшую. <...> Брюсовское "воздыхание" всей жизни преломилось в игоревское "достижение". Нужды нет, что один только сам Игорь и убежден, что "достиг". Для "упоенного своей победой" нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен».
Виктор Ховин, который выступал с докладами на поэзоконцертах Северянина, заметил: «"Я одинок в своей задаче", — пишет Игорь Северянин, — и это не только выражение личного настроения поэта, а действительно верность художественной совести, не искушенной доктринерством, вера в благословенную, божественную интуицию».
Но титул короля поэтов был не только заслужен им, — Северянин и позже оставался королем поэтов, с ним считались как с королем, им восхищались как королем, его ниспровергали как короля...
В ревельской газете «Последние известия» в отчете о «первой гастроли» Игоря Северянина в Эстонии иронически замечали: «Даже для Царей поэзии нет особенного пути в наши демократические дни "революционного периода искусства". <...> Поэт был-таки поднят "народом на щит" — публика отдала ему должное».
Северянин уехал, но продолжал незримо присутствовать и по другую сторону новой границы, в российском культурном пространстве. Чуковский в дневнике 3 января 1920 года записал: «Мережковские уехали. Провожал их на вокзал Миша Слонимский. Говорит, что их отъезд был сплошное страдание. Раньше всего толпа оттеснила их к разным вагонам — разделила. Они потеряли чемоданы. До последней минуты они не могли попасть в вагоны... Мережк[овский] кричал:
— Я член совета... Я из Смольного!
Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: Шуба! — у него, очевидно, в толпе срывали шубу.
Вчера Блок сказал:
— Прежде матросы б[ыли] в стиле Маяковского.
Теперь их стиль — Игорь Северянин».
В зарубежье Игорь Северянин много работал, писал не только поэзы, но преуспел в сложных стихотворных формах, изобретателем многих был сам, о чем подробно рассказал в «Теории версификации». Его автобиографические романы «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» нашли и заинтересованного читателя, и «иронящую» критику. Встречавшийся с поэтом во время его поездок по Югославии Василий Витальевич Шульгин вспоминал: «В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих "ананасов в шампанском", всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос — по мнению других. Ему захотелось стать "серьезным" поэтом; захотелось "обронзить свой гранит" [выражение Василия Шульгина]».
Сам от себя — в былые дни позёра,
Любившего услад душевных хмель —
Я ухожу раз в месяц на озёра,
Туда, туда — «за тридевять земель»...
Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг — гористый бор,
Где сосны — мачты будущего флота —
Одеты в несменяемый убор...
«К смиренью примиряющей воды», к «соловьям монастырского сада», к мечте о «воспрявшей России», к «любви коронной» обращается Северянин. Он обрел то «легкое и от природы свободное дыхание», которое, как отмечал Николай Оцуп, редко встретишь у современных поэтов. По воспоминаниям Арсения Формакова, известно, в каком порой тяжелом состоянии находился поэт за границей:
«В ту пору — регулярно раз в год, обычно зимой, Северянин уезжал в Европу, зарабатывая чтением стихов и изданием своих книг, где и как мог. Приходится только удивляться, как это ему удалось — при тогдашнем состоянии русских книгоиздательств за рубежом — все-таки выпустить в свет семнадцать сборников своих поэз. <...> По всему было видно, что в материальном отношении ему живется трудно, и даже очень. Сначала, как новинка, его поэзовечера в Прибалтике и Польше имели некоторый успех. Потом он стал выступать в рижских кинотеатрах, в дивертисментах между сеансами, что тогда было в моде. Старался "сохранить лицо", требовал, чтобы вместе с ним не выступали фокусники или развязные певички. Вскоре, однако, отпала и эта возможность заработка».
Первый год, проведенный в Тойле в статусе постоянного жителя, был для Северянина тяжелым испытанием. Он осознавал себя в «добровольном изгнании»:
Вот год я живу, как растенье,
Спасаясь от ужасов яви,
Недавние переживанья
Считая несбыточным сном.
Печально моё заточенье,
В котором грущу я по славе,
По нежному очарованью
В таком ещё близком былом...(«Элегия изгнания», 1918)
К ностальгии присоединялись вполне реальные трудности оккупационного режима, а с уходом немецкой армии — военного положения в Эстонии до 1920 года. В конце ноября 1918 года Красная армия начала наступление и формально установила на значительной части территории Эстонии (в том числе и в Тойле) советскую власть. Она продержалась до февраля 1919 года. В этих обстоятельствах, окруженный беспомощными женщинами, не привыкший добывать средства к жизни иначе как поэтическим словом, Северянин даже в знакомой Тойле чувствовал себя оторванным от мира, заброшенным на необитаемый остров. Подобно Робинзону он писал записки с координатами своей хижины, переписывал несколько стихотворений для печати и рассылал на авось во все стороны света — от Риги до Нью-Йорка. Ответов не было и не могло быть — его адресаты и сами еще не ощутили твердую почву под ногами — эмиграция только начиналась.
В Эстонском литературном музее (Тарту) среди уникальных материалов хранится записная книжка Северянина, по существу — конторская тетрадь. На одной из страниц едва прочитываются строки поэтического черновика:
Я мог родиться только в России
Во мне всё русское сочеталось:
Религиозность, тоска, мятеж,
Жестокость, нежность, порок и жалость,
И безнадёжность, и свет надежд.
В той же книге длинными столбцами записаны необходимые запасы на зиму, без чего не прожить ни семье, ни дворовой собаке... Подсчитывать на тех же страницах расходы и намечать строчки о «розах и кремозах», — снобы и раньше презирали эту северянинскую всеприемлемость. Детский талант, по глубокому определению Блока, защищал его сказочный мир.
Когда в ноябре 1919 года в Тойлу приехал Сергей Положенский, ему вновь предстал король поэтов. «...При ближайшем знакомстве (одно время мы жили с ним на одной квартире) он предложил мне вступить в его свиту как короля поэтов. До сих пор в его свите состояли: Принц Лилий — Александр Карлович фон-Эссен, Принц Сирени — Борис Николаевич Башкиров и Принц Нарциссов — Борис Васильевич Правдин. Предложил мне выбрать цветок. Я, конечно, выбрал розу».
Но Северянин ясно представлял, что необходимо врастать в новую почву, налаживать связи с эстонскими литераторами и теми русскими жителями, которые могли стать его потенциальными читателями и слушателями. Здесь не было такого антрепренера, как Федор Евсеевич Долидзе, устроителя поэзоконцертов и турне, приходилось действовать самому. Вначале Северянин познакомился с Генриком Виснапу (в современной транскрипции — Хенрик Виснапуу), и в его переводе уже в сентябре 1918 года были опубликованы три стихотворения Северянина на эстонском языке, в том числе «Весенний день».
Северянин передал эстонскому издательству «Одамеэс» рукописи поэтических книг «Puhajogi» и «Crème des Violettes». Это был почти единственный его заработок. В письме редактору журнала «Русская книга» Александру Семеновичу Ященко от 20 декабря 1920 года поэт признавался:
«Если я до сих пор жив, то только благодаря чуткой Эстии; эстонский издатель выпустил три книги моих стихов, эстонская интеллигенция ходит на мои вечера (1—2 раза в год), крестьяне-эстонцы дают в кредит дрова, продукты. Русские, за редкими исключениями, в стороне. А русские издатели (заграничные, т. к. в Эстии их вовсе нет) совсем забыли о моем существовании, напоминать же им о себе я не считаю удобным».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |