На правах рекламы:
• Сделать качественное протезирование зубов в Китае по акции - https://stomsuper.com/.
Два великана: Северянин и Маяковский
Они на самом деле выделялись среди поэтов ростом, оба под два метра, рядом с ними все другие казались карликами. Великанами, но по-разному и в разное время, они были и в поэзии.
Когда они познакомились в 1913 году, один — Игорь-Северянин — был на гребне славы, другой — Владимир Маяковский — только начинал свой поэтический путь. Маяковский, не скрывая, ревниво подсматривал за поведением Северянина на эстраде, перенимал приемы. Как вспоминал сам Игорь-Северянин: «Странно: теперь я не помню, как мы познакомились с Володей; не то кто-то привел его ко мне, не то мы встретились на одном из бесчисленных вечеров-диспутов в СПб. Потом-то он часто заходил ко мне запросто. Бывал он всегда со мною ласков, очень внимателен сердцем и благожелателен ко мне. И это было всегда. В глаза умел говорить правду не оскорбляя; без лести хвалил. С первых же дней знакомства вышло само собой так, что мы стали говорить друг другу "ты". Должен признаться, что я мало с кем был на "ты"...»
Общие знакомые позже уточнили место и время их первой встречи. Познакомила их общая подружка Софья Шамордина (Сонка): «После моего знакомства с Маяковским Северянин признал и Маяковского. Я уж не помню, как я их познакомила. Маяковский стал иногда напевать стихи Северянина. Звучало хорошо. Кажется, были у них общие вечера и на Бестужевских курсах...» Вспоминал об их первых встречах и Корней Чуковский.
Надо отдать должное художественному чутью Северянина: он очень быстро оценил гениальность своего молодого друга. Когда эгофутуристы готовились к гастрольной поездке по югу России с проведением «Первой олимпиады российского футуризма», Игорь-Северянин писал меценату поездки Вадиму Сидорову, тоже баловавшемуся стихами под псевдонимом Вадим Баян: «Я на днях познакомился с поэтом Владимиром Маяковским, и он — гений. Если он выступит на наших встречах, это будет нечто грандиозное. Предлагаю включить в нашу группу».
Включили, и эта поездка навсегда осталась в истории литературы. Позже, в 1923 году, уже в Эстонии, Северянин вспоминает об их встречах:
Мой друг, Владимир Маяковский,
В былые годы озорник,
Дразнить толпу любил чертовски,
Показывая ей язык.
. . . . . . . . . .
Его раскатный, трибунальный,
Толпу клонящий долу бас
Гремел по всей отчизне сальной,
Где поп, жандарм и свинопас.
В те годы черного режима
Мы подняли в искусстве смерч.
Володя! Помнишь горы Крыма
И скукой скорченную Керчь?
. . . . . . . . . .
Ты помнишь нашу Валентину,
Что чуть не стала лишь моей?!
Благодаря тебе я вынул
Из сердца «девушку из фей»...
И, наконец, ты помнишь Сонку,
Почти мою, совсем твою,
Такую шалую девчонку,
Такую нежную змею?..
О, если ты, Владимир, помнишь
Все эти беглые штрихи,
Ты мне побольше, поогромней
Швырни ответные стихи!(«Владимиру Маяковскому»)
Конечно, были между поэтами и ссоры, была и взаимная зависть, сначала Маяковского к Северянину, затем по мере роста популярности Маяковского и забывания Северянина уже Игорь-Северянин с завистью следил за мировой известностью младшего друга. Но и в ссорах их, и в обоюдных поэтических колкостях никогда не было ненависти и злости.
Еще во время их первых гастролей по югу России Северянин якобы вдруг почувствовал неталантливость Маяковского. А может быть, Северянину надоели его вечные остроты и подшучивания. К примеру, читает Северянин со сцены свою поэзу: «олазорим, легко олазорим...», и тут же за сценой бас Маяковского: опозорим, опозорим... Так когда-то Михаил Лермонтов иронизировал над своими приятелями, доиронизировавшись до дуэли. К счастью, Северянин, преисполненный величия, редко злился, но отношения на время портились. Однако и Маяковского понять можно, поэты ревнивы к славе собратьев. Компании эго- и кубофутуристов то объединялись и подписывали общие манифесты, то расходились и пикировались друг с другом.
Читаем в заметках Северянина: «Полному объединению "Эго" и "Кубо" всегда мешали и внешние признаки вроде цветных одежд и белизны на щеках. Если бы не эта деталь, мыслили бы футуризм воедино под девизом воистину "вселенского". (Мой "Эго" назывался "вселенским".) Никаких ссор между мною и Володей не бывало: бывали лишь временные расхождения. Никто из нас не желал уступать друг другу: "Молодо-зелено" — Жаль!»
Впрочем, литературная среда одинакова во все времена. Игорь-Северянин писал про желтые кофты футуристов:
Позор стране, поднявшей шумы
Вкруг шарлатанов и шутов!
И похлеще:
Они — возможники событий,
Где символом всех прав — кастет...
Это был завуалированный ответ Маяковскому на его насмешку над сотоварищем:
Как вы смеете называться поэтом
И, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
Надо
Кастетом
Кроиться миру в черепе!
Игорь-Северянин в нежных чувствительных романсах воспевал свою избранницу Тиану. Так — «Тиана» — называлось одно из «романсовых» стихотворений Игоря-Северянина. По звукописи самое имя девушки, рефреном повторяющееся в стихотворении — Тианы-снегурки, нимфеи, лианы, пришедшей на Поэзоконцерт и воскресившей юные чувства, напоминало стоны гитары.
Тиана, как больно! Мне больно, Тиана!
В ответ на эту тонкую лирику Маяковский откликался в «Облаке в штанах»:
Поэт сонеты поет Тиане,
Ая —
Весь из мяса,
Человек весь —
Тело твое просто прошу,
Как просят христиане —
«хлеб наш насущный даждь нам днесь»...
В противовес изысканной поэзии Серебряного века, уютной домашней лирике, от Бальмонта до Северянина, Маяковский бросает пулеметные очереди своих резких слов:
«...Мы пять лет орали вам, что у искусства есть задачи выше, чем облегчение выбора ликеров по прейскурантам Северянина или щекотание отходящего ко сну буржуа романами Вербицкой... Конечно, каждому приятно в розовенькой квартирке пудрой Бальмонта надушить дочку, заучить пару стихов Брюсова для гражданского разговора после обеда, иметь жену с подведенными глазами, светящимися грустью Ахматовой, но кому нужен я, неуклюжий, как дредноут, орущий, как ободранный шрапнелью!..»
Время показало, что противопоставление мнимое, миру и человеку нужны и северянинские романсы, и лирика Анны Ахматовой, и созидание нового поэтического пространства Маяковским. Понял это и сам Маяковский.
Впрочем, и по поводу серенького перепела Игорь-Северянин уточнил:
Я — соловей, я — сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.
. . . . . . . . . .
...Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился предо мной!(«Интродукция», 1918)
Если честно, то сереньким его никак не назовешь. Но эти взаимные выпады и усмешки продолжались, пока шло их поэтическое соревнование друг с другом. Поводы находились самые разные. Скажем, во время совместных гастролей по Крыму, в Керчи Северянина возмутили цветные жилетки и оранжевые кофты кубофутуристов: «Маяковский и Бурлюк дали мне слово выступать в обыкновенном костюме — лица не раскрашивать. Однако в Керчи не выдержали. Маяковский облачился в оранжевую кофту, а Бурлюк в вишневый фрак при зеленой бархатной жилетке. Это явилось для меня полной неожиданностью. Я вспылил, меня с трудом уговорили выступить...»
«...<Маяковский>, — вспоминал Вадим Баян о поэтическом вечере в Симферополе, — истер в порошок крупнейших представителей символизма — Бальмонта и Брюсова, виртуозно перемешивая их стихи со стихами Пушкина и Державина и издевательски преподнося эту мешанину растерявшейся публике; он до крови исхлестал "лысеющий талант" Сологуба, который "выступлениями Северянина украшал свои вечера, как гарниром украшают протухшие блюда"; он искромсал длинный ряд корифеев поэзии и других направлений, противопоставляя им галерею футуристов. <...> Заряженный полнейшим отрицанием старого, поэт буквально истоптал самолюбие эстетической аудитории, но люди, подмятые ступнею мастодонта, засыпанные остроумием, израненные парадоксами, прощали оратору самые резкие издевательства... Словом, казалось, что пришел какой-то титан, который ухватил за шею нашу приземистую литературу и до хруста сдавил ей дряблое горло».
Я не совсем согласен с этими поздними и во многом субъективными воспоминаниями Вадима Баяна. В период этих гастролей имя Северянина было куда как более популярно, нежели имя Маяковского, что подтвердило и избрание именно Северянина уже в 1918 году «королем поэтов» в Москве. Стоит учитывать сложное отношение Вадима Баяна к Маяковскому, его к тому времени всемирную славу.
А вот как излагает их отношения критик Алла Марченко:
«Из скоропалительного альянса двух лидеров отечественного футуризма прочного творческого союза не получилось, Маяковский и Северянин разочаровались друг в друге еще до окончания первой олимпиады футуристов. В Питер Игорь Васильевич вернулся печальным и внутренне одиноким, несмотря на громоподобный успех "Громокипящего кубка". О том, каково ему было во время этой, казалось бы, молодой и веселой крымской зимы, свидетельствует стихотворение "В гостинице", написанное в Симферополе в январе 1914 года:
И плачется, бесслезно плачется в номерной тиши кромешной
О музыке, о девушках, обо всем, что способно цвести...
Северянин не случайно упоминает о музыке и девушках: черной кошкой, пробежавшей между ним и Маяковским, была девушка. Девятнадцатилетняя Софья Сергеевна Шамардина. С этой прелестной блондинкой Игорь Васильевич познакомился в Минске (Минск был отправной точкой рекламного турне, организованного Сологубом), встречались молодые люди и в Петербурге (Софья Сергеевна училась на Бестужевских курсах).
Софья Шамардина была не просто красива, она была не по возрасту смела и раскованна. И когда устроители поэтической олимпиады сообразили, что их "футуриаде" необходим "женский элемент", Северянин отправил в Петербург С.С. Шамардиной срочную телеграмму. Сонка тут же приехала и сразу же получила роль: артистки-футуристки Эсклармонды Орлеанской. Костюм для Эсклармонды сочинялся так: "Кусок черного шелка, серебряный шнур, черные шелковые туфли-сандалии были куплены в Гостином дворе. Примерка этого одеяния состоялась в присутствии Северянина и Ховина. 'Платье' перед концертом из целого куска накалывалось английскими булавками..." (из воспоминаний С.С. Шамардиной).
Для выступления в Екатеринославе Северянин сочинил специально для Софьи Сергеевны "Коляску Эсклармонды", тут же ставшую шлягером 1914 года. Зал, в основном молодежный, пришел в неистовство! Запеленутая в кусок черного шелка, "златоблондная" Сонка выглядела потрясающе!
В той же самой обстановке — возбужденной и театрализованной — родилась и первая строфа самого знаменитого стихотворения Северянина про ананасы в шампанском. История его возникновения — в воспоминаниях Вадима Баяна...»
Прерву цитирование, чтобы уточнить для читателя. Речь идет о стихотворении «Увертюра» (1915), которое начинается строфой: «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! / Удивительно вкусно, искристо, остро́! / Весь я в чем-то норвежском! весь я в чем-то испанском! / Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!»
Итак, воспоминания Вадима Баяна:
«Чтобы развлечь товарищей... я устроил у себя на квартире "суаре"... В центре внимания были, конечно, Маяковский и Северянин. Маяковский был одет в розовый муаровый пиджак с черными атласными отворотами, только что сшитый у лучшего портного в Симферополе, и черные брюки. Поэт был во всеоружии остроумия. Твердость и острота его как-то не гармонировали с мягкой атмосферой музыки, пения и чтения стихов. В среде обычных людей он так же диссонировал, как... нож в киселе. Владимир Владимирович почти не садился, величаво переходил из комнаты в комнату, собирая вокруг себя цветники женского общества. Надо сказать, что дамы сильно смущались, когда он подходил к ним на расстояние одного вершка и опускал на них свои тяжелые глаза, но быть в обществе этого исключительного человека им было приятно... За столом Маяковский сидел рядом с моей сестрой — поэтессой Марией Калмыковой. По левую сторону у него был Северянин с дамой. Маяковский был весел и много острил... Когда на бокал сестры упал с цветочной вазы лепесток розы и повис на нем кудряшкой, Маяковский сказал ей:
— Ваш бокал с моим был бы точен, если бы не был олепесточен.
Варьируя и комбинируя кушанья, он надел на фруктовый ножичек кусочек ананаса и, окунув его в шампанское, попробовал. Комбинация пришлась ему по вкусу. Он немедленно предложил своей даме повторить его опыт и восторженно обратился к Северянину:
— Игорь Васильевич, попробуйте ананасы в шампанском, удивительно вкусно!
Северянин тут же сымпровизировал четыре строчки, игриво напевая их своей даме:
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!..»
О дальнейших событиях Игорь-Северянин рассказал в «Заметках о Маяковском»: «Софья Сергеевна Шамардина (Сонка)... нравилась и мне, и Маяковскому. О своем "романе" с ней я говорю в "Колоколах собора чувств". О ее связи с В.В. я узнал от нее самой впоследствии. В пояснение оборванных глав "Колоколов собора чувств" замечу, что мы... вернулись вместе из Одессы в Питер. С вокзала я увез ее полубольную к себе на Среднюю Подьяческую, где она сразу же слегла, попросив вызвать к себе А.В. Романова (петербургского представителя "Русского слова"). Когда он приехал, переговорив с ней наедине, она, после визита присланного им врача, была отправлена в лечебницу на Вознесенском проспекте (против церкви). Официальное название болезни — воспаление почек. Выписавшись из больницы, Сонка пришла ко мне и чистосердечно призналась, что у нее должен был быть ребенок от В.В.».
«"Заметки о Маяковском" писались в сороковом году, четверть века спустя после неудавшегося романа с Сонкой, "Колокола..." — через десять (в 1925-м), — пишет далее Алла Марченко. — Время утишило и боль, и обиду. Но не настолько, чтобы мы ее не чувствовали между строк. Отвергнутый Северянин и спустя двадцать пять лет не забыл, в какой именно больнице сделала аборт изменившая ему женщина — на Вознесенском проспекте, напротив церкви! Маяковского он не осуждает и не обвиняет. Ни в том, что "отбил", прямо из-под носа увел любимую. Ни в том, что "поматросил и бросил", да еще и в интересном положении. Ибо — и сам не без греха. Со Златой и он поступил не лучше. Урок, однако, учел. И от "демона в желтой кофте" отодвинулся подальше, тем более что Софья Шамардина — не единственная женщина, которая в открытую предпочла ему Маяковского. В тех же "Заметках..." Игорь Северянин рассказывает и еще одну свою любовную историю, к крушению которой его великолепный друг, что называется, руку приложил. Речь идет о Валентине Ивановне Гадзевич, ей посвящено знаменитое его стихотворение "Валентина"».
По мнению Марченко, вопрос был не в женщинах или отношении к культуре. Важнее было то, что Маяковский во время выступлений в Крыму увидел в Северянине опасного соперника. «Нам это кажется невероятным, современники судили иначе и вернее, ибо внезапное превращение соратников и союзников в непримиримых антагонистов произошло у них на глазах и без видимых причин. Анна Ахматова, к примеру, Северянина не любила, но даже она утверждала, что именно этот "выскочка" был самым сильным и опасным соперником Маяковского. Того же мнения придерживался и Борис Пастернак: "Был (среди конкурентов Маяковского. — А.М.) также Северянин, лирик, изливавшийся непосредственно строфически, готовыми, как у Лермонтова, формами, и при всей неряшливой пошлости поражавший именно этим редким устройством своего открытого, разомкнутого дара".
Все эти ситуации тем сильнее уязвляли самолюбие Северянина, что Маяковский был младше его на целых пять лет. Правда, внешне они выглядели ровесниками, Владимиру Владимировичу никто не давал его двадцати лет». Марченко приводит свидетельство Баяна: «Личная сила Маяковского затушевывала недостатки его скромного туалета. Он был похож на Одиссея в рубище. По ту сторону лица таились пороховые погреба новых идей и арсенал невиданного поэтического оружия. Его тяжелые, как гири, глаза... дымились гневом отрицания старого мира, и весь он был чрезвычайно колоритен и самоцветен, вернее — был похож на рисунок, который закончен во всех отношениях...»
Алла Марченко продолжает: «По крымским воспоминаниям о Маяковском в 1914 году, двенадцать лет спустя, для цикла "Медальоны" Северянин написал его портрет — в костюме "пресненского апаша", решительно не совпадающий с расхожими представлениями о лучшем и талантливейшем поэте советской эпохи. Особенно неожиданна концовка:
В нем слишком много удали и мощи,
Какой полны издревле наши рощи,
Уж слишком он весь русский, слишком наш!
Защищая Маяковского от обвинений в "космополитизме", Северянин защищал и себя: несмотря на обилие иностранных словечек, его стихи — не просто русские, а, может быть, "слишком" русские!
Война 1914 года почти не изменила ни образ мыслей Северянина, ни тематику его стихов — и даже манеру поведения на эстраде, и это вызвало резкий выпад Маяковского. Предлогом послужил "поэзовечер" Северянина в Политехническом музее (21 декабря 1914 г.).
Меньше года прошло с той поры, как Маяковский утверждал, что "крем де виолетт" глубже, чем Достоевский, и вот что он пишет теперь: "О поэзии Игоря Северянина вообще сказано много. У нее много поклонников... Но зачем ко всему этому притянута война? Впечатление такое: люди объяты героизмом, роют траншеи, правят полетами ядер, и вдруг из толпы этих 'деловых' людей хорошенький голос: 'Крем де виолетт', 'ликер из банана', 'устрицы', 'пудра'! Ах да, это в серые ряды солдат пришла маркитантка. Игорь Северянин — такая самая маркитантка русской поэзии. Вот почему для выжженной Бельгии, для страдальца Остенде у него только такие 'кулинарные' образы:
О, город прославленных устриц!
Поэтому и публика на лекции особенная, мужчины котируются как редкость: прямо дамская кофейная комната у Мюра и Мерилиза"...»
Самый пик взаимного соревнования Игоря-Северянина и Владимира Маяковского выпал на 1918 год — выборы в Москве в Политехническом музее «короля поэтов». Они оба пережили временный милитаристский угар в начале Первой мировой войны, оба достаточно быстро вернулись к своему пацифизму. Оба воспели Февральскую революцию и стали республиканцами. Критик М. Фридлянд писал в «Журнале журналов»: «Игорь, вы ли это?! Где принцессы ваши, где лимузины и ананасы? Он стал республиканцем, наш великий футурист. Воспевает Временное правительство и Совет Рабочих депутатов».
Игорь-Северянин и впрямь в ту пору проводил «Первые республиканские поэзовечера» и в Петрограде, и в Москве.
Независимо от него примерно так же эволюционировал и Владимир Маяковский. И вот они встретились 27 февраля 1918 года в переполненном зале Политехнического музея, где опытный организатор Долидзе устроил «Избрание короля поэтов», о котором я уже подробно рассказал.
Этот вечер и впрямь стал переломным в жизни и того, и другого. Вскоре Северянин уедет в эстонскую деревушку Тойла, увезет с собой только что изданный сборник стихов «Поэзоконцерт» со своей фотографией на обложке и надписью «Король поэтов Игорь Северянин» и постепенно будет успокаиваться после своих былых успехов и триумфов. Маяковский же, круто воспарив после этого поражения, скоро и впрямь станет первым поэтом в революционной стране и это место уже никому не уступит до конца дней своих, ревнуя разве что к народной славе Сергея Есенина.
Критик Михаил Лезинский рассказывает о последующих событиях: «В Москве в Настасьинском переулке с конца 1917 года около полугода существовало кафе поэтов. Однажды там появился Игорь Северянин. Об этом посещении остались воспоминания поэта Сергея Спасского...
Сергей Спасский пишет: "Однажды кафе посетил Северянин. В тот недолгий период он 'сочувствовал' революции и разразился антивоенными стихами. Это не помешало ему вскоре перекочевать за границу и навсегда порвать с российской действительностью. Но тогда пожинал он здесь последние лавры, призывая к братанию и миру. В военной гимнастерке, в солдатских сапогах, он прибыл обрюзглый и надменный. Его сопровождала жена — 'тринадцатая' и, значит последняя. Заикающийся, взлохмаченный ученик, именовавшийся почему-то 'Перунчиком'. И еще какие-то персонажи. Всю компанию усадили за столиком на эстраде. Маяковский поглядывал на них искоса. Он попросил Северянина почитать. Северянин пустил вперед 'Перунчика'. Тот долго представлялся публике. Читал стихи Фофанова и Северянина, посвященные ему самому. <...> Опустившийся, диковатый и нетрезвый, читал он неинтересно и вяло. Был пьян и сам Северянин. Мутно смотря поверх присутствующих в пространство, выпевал въевшийся в уши мотив. Казалось, он не воспринимает ничего, механически выбрасывая хлесткие фразы. Вдруг покачивался, будто вот упадет. Нет, кончил. И, не сказав ни слова прозой, выбрался из кафе со всей компанией"».
В 1922 году поэты встретились в Берлине, и Маяковский горячо уговаривал Северянина вернуться в Москву. Обещал ему огромные тиражи, новые публикации. Может быть, так и было бы.
Северянин в «Заметках о Маяковском» вспоминает свои последние встречи с ним в Берлине:
«Осень. Октябрь на исходе. Сияет солнышко. Свежо. Идем в сторону...
— Или ты не узнаешь меня, Игорь Васильевич? — останавливает меня радостный бас Маяковского. Обнимаемся. Оба очень довольны встрече. С ним Б. Пастернак. Сворачиваем в ближайшую улицу, заходим в ближайший бар. Заказываем что-то легонькое, болтаем.
Маяковский говорит:
— Проехал Нарву. Вспоминаю: где-то близ нее живешь ты. Спрашиваю: "Где тут Тойла?" Говорят: "От ст. Меве в сторону моря". Дождался Меве, снял шляпу и сказал вслух, смотря в сторону моря: "Приветствую тебя, Игорь Васильевич".
В день пятой годовщины советской власти в каком-то большом зале Берлина — торжество. Полный зал. А. Толстой читает отрывки из "Аэлиты". Читает стихи Маяковский, Кусиков. Читаю и я "Весенний день", "Восторгаюсь тобой, молодежь". Овации. Мое окруженье негодует.
— Дай мне несколько стихотворений для "Известий", — говорит Маяковский, — получишь гонорар по 1000 марок за строку (времена инфляции).
Я так рад, что и без денег дал бы, но мое окруженье препятствует. Довод: если почему-либо не вернетесь на родину сразу же, зарубежье с голоду уморит. <...>
В Берлине я, уговариваемый друзьями, хотел, не заезжая в Эстонию, вернуться в СССР. Но Ф.М. ни за что не соглашалась, хотя вся ее семья была крайне левых взглядов. Брат ее, Георгий, ушел в январе 1919 г. вместе с отступившей из Эстонии Красной Армией и ныне заведует колхозом в Саратовском районе. Сестры (Линда и Ольга) были посажены в том же январе белой сворой в тюрьму, где и просидели два месяца. Ф. М. мотивировала свое нежелание ехать причинами личного свойства: "В Москве Вас окружат русские экспансивные женщины и отнимут у меня. Кроме того, меня могут заставить работать, а я желаю быть праздной".
Я, сошедшийся с нею всего год назад, каюсь, не хотел ее тогда терять. Шли большие споры.
Накануне отъезда в Эстонию, когда билеты на поезд и пароход до Таллина были уже куплены и лежали у нее в сумочке, мы сидели вечером в ресторане: друзья устроили отвальную. Были Толстой, проф. А.Н. Чумаков, Кусиков и др. (Володя уехал уже в Париж). Поезд на Штеттин уходил около 6 часов утра. Спутница моя боялась, что мы засидимся и билеты потеряют свою силу. Об этом она заявила вслух. Друзья ей заметили, что это, может быть, будет и к лучшему, так как билеты до Москвы они всегда нам предоставят. Тогда она, совершенно перепуганная, вскочила и бросилась в гардеробную, схватив на ходу пальто, и выскочила на улицу. Очень взволнованный ее поступком, я кинулся вслед за ней, крикнув оставшимся, что поймаю ее и тотчас же вернусь. Однако, когда я выбежал на улицу, я увидел спутницу, буквально несшуюся по пустому городу и надевавшую на ходу пальто. Было около трех часов ночи. Мы бежали таким образом через весь громадный город до нашего отдаленного района. Было жутко, позорно и возмутительно. Я все боялся ее оставить: мне казалось, или она покончит с собою, или возвратится одна на родину. А потом было уже поздно возвращаться в ресторан. Уехали, не попрощавшись с собутыльниками. Жаль, что не нашел тогда в себе силы с нею расстаться: этим шагом я обрек себя на то глупое положение, в котором находился все годы, без вины виноватый перед Союзом...»
Конечно же, этим поздним признаниям Северянина полностью доверять нельзя, к этому времени он уже ушел от своей верной Фелиссы и надеялся на возвращение в Советский Союз, и Владимир Маяковский был для него как маяк на поэтическом горизонте, который мог бы осветить и его дальнейший творческий путь.
По воспоминаниям последней подруги Маяковского Вероники Полонской, Владимир Владимирович «ценил Северянина, которого он считал талантливым словотворцем»:
«Маяковскому, например, нравилось придуманное Северянином слово — "вмолниться".
Моя дежурная адъютантесса
Принцесса...
Вмолнилась в комнату быстрей экспресса...
У Северянина, — говорил Владимир Владимирович, — стоит поучиться этому искусству многим современным поэтам. Владимир Владимирович говорил, что он в молодости многое заимствовал у Северянина».
Игорь-Северянин также высоко оценивал талант Маяковского и сожалел, что иногда конфликтовал с ним: «...Я теперь жалею, что в свое время недооценил его глубинности и хорошести: мы совместно, очевидно, могли бы сделать больше, чем каждый врозь. Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюбленность глуповатая и какое-то общее скольженье по окружающему. В значительной степени это относится и к женщинам. В последнем случае последствия иногда бывали непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |