Глава 1. Загадки Игоря Северянина
В молодости он фантазировал:
Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых,
И похоронят (...как Суворова...)
Меня, новейшего из новых.
Не повезут поэта лошади —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка...
К. Чуковский съязвил: «Это будут фешенебельные похороны. За фарфоровым гробом поэта потекут в сиреневом трауре баронессы, дюшессы, виконтессы, и Мадлена со страусовым веером, и синьора Za из «Аквариума». О, воскресни, наш милый поэт! Кто, если не ты, воспоет наши будуары, журфиксы, муаровые платья, экипажи? Кто прошепелявит нам, как ты, галантны, галантерейный комплимент? ... — Я каждую женщину хочу опринцессить! — таков был твой гордый девиз.
Но что же делать принцессам без принца? О, воскресни, наш милый принц! ... Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный голос того, кого мы так горько оплакиваем: «Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о'клок!» — и шикарный денди-поэт, жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба: — Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! — И закричит шоферу-похоронщику:
«Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало? — К буфету, черный кучер!».
В ответ Северянин и бровью не повел, а спустя 11 лет завершил картину:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Судьба жестоко подшутила над Королем поэтов...
Какие розы?! Какой фарфоровый гроб?! Какой катафалк?! Какая «моя страна», наконец?! Игорь Васильевич умер 20 декабря 1941 года забытым и нищим в оккупированном гитлеровцами Таллинне, и телегу с гробом на кладбище волокла убогая кляча. Его должны были похоронить в фамильной ограде Запольских, но семья не позволила — со своей последней Музой — Валерией Борисовной — поэт жил в гражданском браке. Гроб зарыли в чужой ограде. Провожали поэта всего шесть человек. «Свежие розы» явились спустя много лет двумя знаменитыми строками на памятнике. А через десятилетия и сам памятник разорили охотники за цветными металлами...
Царица Жизнь воспитана, как хамка!...
Северянин оставил немало загадок. Скажем, вот эту — почему талантливый поэт писал такие стихи, за которые критики награждали его ярлыками «безвкусный пошляк», «парфюмерщик», «писака на потребу», «куплетист на Парнасе», а творчество его породило обидное клеймо — «северянинщина»?
Я бы назвал три причины.
Игорь Северянин прославился в эпоху, которую позднее назовут Серебряным веком. Два десятка лет на рубеже XII—XX столетий вызвали в России небывалый взлет философской и религиозной мысли, расцвет всех видов искусств:
А рядом, словно окна в синий мир,
Сверкают факелы безумного Искусства:
Сияет правда, пламенеет чувство,
И мысль справляет утонченный пир.(Саша Чёрный).
Северянин и герой, и антигерой своего времени, а еще, пожалуй, и — жертва. Оценить его творчество можно только в контексте этой эпохи.
Серебряный век был полон тревожным предчувствием глобальных катастроф, — мировых войн и революций. В философии, искусстве, морали назревал кризис (суть его уловил известный русский философ Н. Бердяев). Развитие капитализма уже определило поворот от духовных ценностей к материальным. Мир стремительно менялся. В кругах богемы царили идеи Ницше, возносившие индивидуализм, породившие авангардизм с его стремлением к эпатажу и отрицанию традиционного искусства.
«Была в эти тревожные годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны. Мир казался особенно дорогим и прекрасным, потому что ежеминутно боялись потерять его» (Г. Адамович).
В богемных кругах царили теория «театрализации жизни» Н. Евреинова, идеи слияния творчества и биографии. Это сделало Серебряный век временем маскарадным, быт — карнавалом:
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный — северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.(А. Ахматова)
Театральность, игра стали определять и творчество, и манеру поведения, и стиль жизни. Ожило придуманное Ф. Достоевским слово «самосочиненность». Лицо уже не отличить от маски, маску — от лица.
В. Маяковский с его ранимой душой, фобиями и неуверенностью в себе, облачался в знаменитую кофту, рычал со сцены красивым басом и представал перед публикой не «облаком в штанах», а брутальным «Прометеем-поножовщиком» (К. Чуковский), сверхсильным предводителем планетарных погромов. Его маску уличного хулигана, скопированную позднее С. Есениным, принимали за подлинное лицо. Н. Клюев, всегда являвшийся среди поэтов в деревенской рубахе, подпоясанный веревкой и в смазных сапогах, в «мирской» жизни одевался как изысканный денди и напрочь забывал деревенский говор. А. Ахматова театрально звала смерть, как освобождение («Ты все равно придешь — зачем же не теперь?»), но испытала безумный страх при бомбардировке осажденного Ленинграда. А собрания в «башне» В. Иванова?! А знаменитая мистификация Черубиной де Габриак?!
Почти у любого поэта Серебряного века мы найдем эту тему. В. Брюсов:
На свете нет людей — одни пустые маски
Мы каждым взглядом лжем, мы прячем каждый крик...
М. Волошин: «Уже начался процесс образования человеческих масок, являющихся самозащитой личности в тесном и устоявшемся общественном строе».
В. Шершеневич:
Маски повсюду, весёлые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?
Речь идёт о масках уже в прямом смысле — Д. Бурлюк расхаживал с раскрашенным лицом, М. Кузмин наносил «мушки», Н. Гумилёв в голодном и промёрзлом Петрограде начала 20-х годов появлялся в цилиндре и фраке на вечере среди литераторов, поголовно обутых в валенки.
Символично — даже знаменитое поэтическое кафе «Бродячая собака» преобразилось в «Приют комедиантов».
Игорь Северянин едва ли не возглавлял этот «карнавал». Современники единодушно отмечали его редкий игровой талант, и поэт использовал его вовсю. Вот первая причина, почему он писал такие стихи.
Сам Игорь Васильевич охотно признавал свою игру («Игорь Северянин»):
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.
Теперь о пошлости, за которую поэта бранили критики. Была ли она в его стихах? Несомненно. А был ли он сам пошляком? Об этом спорят до сих пор. Пошляк, по Набокову, носитель поддельных, лживых ценностей, претенциозности, «мнимости»: мнимый творец прекрасного, мнимый ПОЭТ, мнимый «гений», изнемогающий от стремления казаться не тем, что он есть. Пошляк свято верит в правду создаваемого им собственного образа. И по сути не ведает, что творит.
Северянин ведает!
Он пересиропил свои стихи эротической галантерейщиной вполне осознанно. Для него это как бы — литературный прием, игра в пошлость.
Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.
О своем отношении к пошлости поэт говорил вполне определенно:
Так страшно к пошлости прилипнуть, —
Вот это худшая вина...
Блистательный А. Вертинский в своем творчестве очень походил на Северянина. Более того — помимо своих «бананово-лимонных Сингапуров» он исполнял песни, написанные на стихи Северянина — но назовёт ли его кто-нибудь пошляком?!
Возможно... За все эти вымученные красивости, ажурности, гламурности, богемные надрывы, голубые испано-сюизы, вечерние дансинги...
Но всё это заслоняет и превращает в искусство неподражаемый, совершенно уникальный талант Вертинского — артиста, умеющего «из горничных делать королев». Так же и с Северяниным, и если называть его пошляком, придётся признавать, что и пошлость может быть изысканной.
Северянин прекрасно понимал это, иначе не сокрушался бы, перечитывая «Евгения Онегина»:
Мы извращеньем обуяны
Как там, читатель, не грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок» Зизи!...
Северянин был человеком весьма ироничным, и в этом — вторая разгадка.
Г. Шенгели — друг и, в известной мере, ученик Северянина утверждал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, — это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи — сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой... Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения».
Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон —
Ведь, я лирический ироник:
Ирония — вот мой канон.
Эту мысль Северянин повторяет и в других стихах, например, в автопортрете («Игорь Северянин»):
Он в каждой песне, им от сердца спетой,
Иронизирующее дитя.
По форме ирония Северянина — классическая: «хула в виде хвалы». И навряд ли стоит всерьёз называть его певцом пошлости и мещанства, упрекать в эстетизации низкопробной гламурной салонности, провозглашать гением кича. Ведь Игорь Васильевич и сам свои наиболее вызывающие «поэзы» в узком кругу открыто называл «стихами для дураков».
Трудно не заметить: кич сегодняшний, заражённый звёздными болезнями и так востребованный «широкими массами», а по-простому — быдлом, кич, заполонивший все экраны ТВ, весь эфир и поглотивший подлинное искусство, — процветает и осознанно извращает во имя наживы вкусы публики. Более того — формирует их.
Северянин, действительно, презирал «почтенное общество» и издевался над публикой, пародируя ее вкусы. Об этом секрете Полишинеля он вопиет во весь голос:
В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:
Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
Каждая строчка — пощёчина. Голос мой — сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс.
Или:
Я — не игрушка для толпы,
Не шут офраченных ничтожеств!
Да, вам пою, — пою! — И что же?
О, люди! как же вы тупы;... —
Я — ветер, что не петь не может!
Об обиде на свою эпоху и о презрении к толпе Северянин писал часто. Например, в стихотворении, обращенном к Бальмонту:
Мы обокрадены своей эпохой,
Искусство променявшей на фокстрот.
Но как бы ни было с тобой нам плохо,
В нас то, чего другим недостаёт.
. . . . . . . . . . . .
С презреньем благодушным на двуногих
Взираем, справедливо свысока.
Довольствуясь сочувствием немногих,
Кто золото отсеял от песка.
«Фокстрот» в стихах Северянина — метафора. Сегодня: «опопсовиться», в начале XX века — «офокстротиться».
Северянинская ирония часто соседствует с самоиронией и этим открывает путь для бегства от действительности: «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...». Укрытием от невыносимой реальности для Короля поэтов была поэзия и весь тот прекрасно-сказочный мир «у моря, где ажурная пена» со всеми его «озерзамками», «каретками» и «сюрпризэрками», — причудливый мир, который он так изящно выдумал.
За струнной изгородью лиры
Живёт неведомый паяц.
Его палаццо из палацц —
За струнной изгородью лиры...
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац,
Когда за изгородью лиры
Рыдает царственный паяц!..
Или так:
Я царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет...
Душой, созвездия колдующей,
Витаю я среди планет.
Северянин в своей иронии, сарказме и сатире удивительно созвучен другому замечательному поэту — Саше Чёрному. Оба они невыносимо страдали от человеческой глупости, пошлости, мещанства, безвкусия обывателей. Строчки Северянина
Фокстрот, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
вполне можно принять за стихи Саши Чёрного. А стихотворение «Их культурность...»?! —
Мне сказали однажды:
«Изнывая от жажды
Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин
Тонко любит искусство,
Разбираясь искусно
Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин».Чтобы слух сей проверить,
Стал стучаться я в двери:
«Вы читали Бальмонта, — Вы и Ваша семья?»
— «Энто я-то? аль он-то?
Как назвали? Бальмонта?
Энто что же такое? не пойму что-то я.Може, энто письмовник?
Так читал нам садовник,
По прозванью Крапива — ик! — Крапива Федул.
Може, энто лечебник?
Так читал нам нахлебник,
Что у нас проживает: Пармошка Разгул.Може, энто оракул?» —
Но уж тут я заплакал:
Стало жаль мне Бальмонта и себя, и страну:
Если «граждане» все так —
Некультурнее веток,
То стране такой впору погрузиться в волну!..
Но в отношении к «сермяжной правде жизни» у Саши Чёрного преобладает тоска, а у Северянина — презрение.
Теперь о третьей причине, почему он писал такие стихи.
Северянин чутко угадал исторические перемены, уловил настроение эпохи. И набирающий силу буржуазный бомонд, и простой обыватель жаждали развлечений, хотели, чтобы им «делали красиво». Напрасно критики называли Северянина «продавцом мороженного из сирени» — он предлагал толпе совсем другое — иллюзорную мечту. Мечту об изящной, легкой и красивой жизни:
К чёрту «вечные вопросы»! —
Пью фиалковый ликёр.
А в какую завораживающую, сказочную обёртку заворачивал он свой товар! — тут были и королевы в башнях замка, отдававшиеся грозово своим пажам под сонаты Шопена, и грёзэрки-сюрпризэрки в гамаке камышовом, и капризный, но бессмертный эксцесс, и элегантные коляски в электрическом биенье, и комфортабельные кареты на эллиптических рессорах, и желтые гостиные из серого клёна, с обивкою шёлковой, в которые приглашали на томный журфикс... Были и обольстительные мужчины с душистой душой, тщательно скрытой в шёлковом шелесте, и упоительные женщины в платье муаровом с лазоревой тальмой, и шофэры, дожидающиеся их в фешенебельных ландо...
Северянин, виртуозный гипнотизёр человеческих душ, показывал дорогу к этому иллюзорному счастью, дарил рецепт:
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..Ловите женщин, теряйте мысли...
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..
В эти годы, когда капитализм только нащупывал пути к глобальному оболваниванию, начиналось его главное преступление против человечества — замена подлинной культуры — культурой массовой, подмена искусства — шоу-бизнесом. Одним из первых героев этой мистификации стал Северянин. Он удивительно точно попал в нерв эпохи — сделался «поэтом улицы» намного раньше В. Маяковского, перенёс поэзию из салонов на эстраду.
Гоня торопливо за строчкою строчку,
Какую-то тайную нервную точку
Под критиков ахи и охи, и вздохи
Сумел он нащупать на теле эпохи.(В. Шефнер)
Задолго до появления всех теорий маркетинга Северянин гениально угадал технологию успеха в нарождающемся «обществе потребления». Во всём опередил будущих гениев рынка. Всё было у него по ещё не открытой науке: и изучение спроса, и создание бренда, и продвижение его с помощью рекламы и манипулирования публикой. Но при этом Северянин совершил то, против чего протестовала его душа — «офокстротился»...
Другой поэт Серебряного века Николай Гумилёв тоже разгадал этот исторический поворот и в своих «Письмах о русской поэзии», касаясь творчества Северянина, пророчески заметил: «...такие стихи трогают до слёз, а что они стоят вне искусства своей дешёвой театральностью, это не важно. Для того-то и основан вселенский эго-футуризм, чтобы расширить границы искусства... (выделено мной — Б.П.). Повторяю, все это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только будущее покажет, «германцы» ли это или... гунны, от которых не останется и следа».
Но след от Северянина остался. И очень заметный.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |