Константин Могульский. Игорь Северянин. Менестрель. Новейшие поэзы

Том XII. Издательство «Москва», Берлин, 1921

Двенадцать томов «поэз», многотысячные издания «Громокипящих кубков», «Ананасов в шампанском», «Златолир» и прочих изысков, «удивительно вкусных, пенистых и острых», солидная критическая литература, триумфальные турнэ по России, оглушительный успех поэзо-вечеров, восторженные толпы поклонников и поклонниц... Разве это не слава? — Разве это не «поэтов русских король»?

Игорь Северянин — гений a priori. Обычно поэт предоставляет критике оценивать его достоинства, и только в конце творческого пути у него вырастает сознание своих заслуг. Тогда он воздвигает себе «нерукотворный памятник» - так делали Гораций и Пушкин. Северянин поступил наоборот: он сначала построил монумент своей гениальности и славе, а потом стал писать стихи. Он так громко говорил о себе, что в него поверили:

Я повсеградно оэкранен.
Я повсесердно утвержден.

Происхождение этого короля весьма любопытно: его выдумала «кучка» московских литераторов. Она пошутила над наивным молодым человеком, увенчав его бутафорской короной. Но эта выходка московских чудаков имела серьезные последствия. Не только сама жертва свято уверовала в свое призванье — но и заставила верить в него широкий круг публики. Появление нового бездарного стихотворца, одержимого манией величья, конечно, не страшно: оно осталось бы незамеченным в толпе статистов на Парнасе. Страшно то, что дребезжание его «варварской лиры» нашло отклик в тысячах сердец: страшно то, что его мишурной короне поклоняются до сего дня. Поэтому творчество И. Северянина заслуживает внимания как симптоматическое явление нашей культуры, как показатель эстетического уровня «среднего читателя».

Говоря о культуре, мы обычно учитываем только верхний, последний тонкий слой. Эта небольшая группа читает Блока и Ахматову, слушает Скрябина, смотрит на картины Сомова и Судейкина и т. д. Но под первым слоем лежит второй — более широкий — нашего культурного tiers-etat. У него своя определенная эстетика, своя литература (Вербицкая, Нагродская, Лаппо-Данилевская и др.), своя музыка (романсы Вертинского) и искусство (кинематограф, театры миниатюр и пр.). Tiers-etat с любопытством и завистью смотрит вверх: он хочет самого модного, «самого дорогого». Для него-то изготовляются «поэзы» и «ключи счастья». И. Северянин утолил его жажду эксцентричного, безумно-дерзкого, пряного и «шикарного». В манерном раскачивании его berceuse, рондо, триолетов, терцин (какие изысканные названия!), в звонком щелканьи французских слов (какая образованность!), в мире терминологий ресторана и бара, кондитерской и cafe-concert'a, в щеголянии словарем косметики, парфюмерии и модного магазина, в пользовании жаргоном high-life'ного курорта, кулис и будуара демимонденки — воплощается заветная мечта мещанина о «прекрасной жизни» — деньгах, комфорте и великолепном женском теле в тонком белье. То же эстетство, которым переболели верхи, тот же эротизм с его «культом тела» и «свободной любви», только упрощенные и преломленные в романе Вербицкой, в фильме кинематографа и в романсах вроде «Дышала ночь восторгом сладострастья», тот же ресторан Блока с цыганами и «черной розой в бокале золотого как небо Аи», только воспринятый не посетителем, а официантом, те же «Шабли во льду, поджаренная булка и вишен спелых сладостный агат» Кузмина, только приспособленные ко вкусу менее взыскательного гастронома, те же «ночные чары, содрогания и крики страсти» Брюсова, только попроще и подешевле. Так поэзия Северянина препарирует «изыски» символической школы, фабрикуя из них популярное издание «для всех». (Пора популярить изыски! — Мороженое из сирени). От души символизма, его веры и тайны, от его провалов в вечность и мистических восхождений ad realiora в общедоступном издании ничего не осталось. Зато все измышленное, мертворожденное и лживое вспухло уродливыми нарывами. Пламенный неофит. Северянин свято верит в свою «красоту». Обнажая язвы учителей, он не глумится над ними, но своим преклонением он еще подчеркивает их безобразие. Поэт абсолютно лишен юмора: в своем упоении дорогими винами и пирожными от Berrin — он наивный комик. Чтобы почувствовать этот пафос шика и комфорта, нужно проникнуть в психологию приказчика из Гостиного двора, вдруг вышедшего в люди. Каким заманчивым кажется мир после душного полумрака за прилавком: как свежи «все впечатления бытия»: и приятная эластичность резинового ландолета, и ослепительная скатерть ресторанного столика с «графином кристальной водки и икрой в фарфоре», и конфекты eclair и boule de neige от Gourmets, и женщины «в саке плюшевом желтом» или «шоколадной жакетке», и «роскошь волнующих витрин, палитра струн и музыка картин». Весь мир, со всеми его ананасами, морожеными из сирени и женщинами, пахнущими вервеной, - принадлежит поэту. Отсюда наивная самовлюбленность и наглая самоуверенность parvenu. Северянин искренно убежден, что вся Россия избрала его королем поэтов. В годину гибели Родины он озабочен:

Где состоится перевыбор
Поэтов русских короля?
Какое скажет мне спасибо
Родная русская земля?
И состоится ли? — едва ли,
Не до того моей стране.
(Менестрель, «Самопровозглашение»)

Но раз в стране беспорядки и перевыборы состояться не могут, он принужден сам себя провозгласить королем. Как преломляется переживаемая Россией трагедия в его психике? Стихи последнего сборника «Менестрель» дают интересный материал.

Гибель мира для поэта
Ведь не так страшна.
Как искусства гибель.
Это Ты поймешь одна.

Живя в Эстляндии, автор следит за «контрастными событиями». «Голодные ужасы в Вене» бросают его «в холод и дрожь». «А то, что у нас на Востоке, — Почти не подвластно уму», — но «Мы сыты, мы, главное, сыты. — И значит — для веры бодры». И в громах мировой катастрофы Северянин верен своему «гастрономическому» вдохновению. Узнав из газет о гражданской войне в России, он поэтически выражается:

Все это утешает мало
Того, в ком тлеет интеллект.

Арестован Сологуб, умер Андреев, Собинов, Репин; автор жалуется, что в России у него почти не остается друзей, и сообщает нам, что

В России тысячи знакомых.
Но мало близких.

Наиболее комическое впечатление производит его скорбь по поводу гибели культуры, в которой виноваты «футуристы-кубо» (Автор забыл, что он сам футурист-эго!) и их царь Бурлюк (!). Финалу стихотворения мог бы позавидовать Кузьма Прутков: «Позор стране, в руинах храма — Чинящей пакостный разврат».

В другой поэзе он рассказывает, как ходил в крестьянские избы и спрашивал: «Вы читали Бальмонта, — Вы и Ваша семья?». Получив отрицательный ответ, он жалеет «Бальмонта, и себя, и страну» и решает, что «стране такой впору погрузиться в волну». О том. как рисуется Северянину «культурная жизнь», свидетельствует «Поэза для беженцев». Русская колония в Эстонии огорчает поэта своими «запросами желудочными и телесными», и он предлагает ей «давать вечера музыкально-поэзо-вокальные», ставить «пьесы лояльные, штудировать Гоголя, Некрасова» и «...путешествие знать Гаттерасово» (ради рифмы).

Первые сборники Северянина при всей их вульгарности и пошлой безвкусице были отмечены мелодическим единством. Напевность Бальмонта сочеталась в них с темпами полумерных вальсов и цыганских романсов. В «Менестреле» чувствуется полный упадок и этой дешевой эффектности. Некоторые стихи столь кустарны и косноязычны, что появление их после многих лет стихотворной практики (12 томов стихов) кажется невероятным. Шедевром «гражданской лирики» Северянина является «Поэза Правительству». Приведем из нее две строфы:

Правительство, когда не чтит поэта
Великого, не чтит себя само.
И на себя накладывает veto
К признанию, и срамное клеймо.

Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду.

Трудно поверить, что это не пародия. Такая поэтическая безграмотность (ни ритма, ни даже синтаксиса) в связи с духовными убожеством — ниже уровня творчества раешников и дядей Михеев. Кроме стихов, посвященных «гражданским мотивам», мы находим в сборнике ряд любовных произведений: «Терцины-колибри», неизбежный «Малиновый berceuse», сонеты, рондели, рондо, газеллы, ноны, секстины дэ — полная коллекция утонченных стереотипных форм. Но каким доморощенным содержанием наполнены их благородно-хрупкие очертания.

Картофель — тысяча рублей мешок.
В продаже на фунты... Выбрасывай балласт.
(Секстина XI)

Одна терцина оканчивается в стиле античных пародий К. Пруткова:

Люби меня, натуры не ломая.
Бери меня. Клони скорее ниц.

В других старинных размерах есть ловкость жонглера, известное техническое умение; но полное отсутствие чувства стиля и культуры слова делают эти произведения образцами ложного жанра.

В творчестве И. Северянина в искаженном и извращенном лике изживается культура русского символизма. Давно исчезнувшая на верхах, она просочилась мутными струями в низший слой и страшным оборотнем живет в нем и поныне. Солнечные дерзания и «соловьиные трели» Бальмонта, демоническая эротика Брюсова, эстетизм Белого, Гиппиус и Кузмина, поэзия города Блока — все слилось во всеобъемлющей пошлости И. Северянина. И теперь в эпоху «катастрофических мироощущений» эта скудость духа русского поэта ощущается особенно болезненно.

<1921>

Комментарии

Впервые: Русская мысль. София, 1921. № 8—9.

Могульский Константин Васильевич (1892—1948) — историк литературы, критик. Окончил Петербургский университет, в 1919 г. эмигрировал и в 1920 г. читал лекции в Софийском университете. В 1922 г. переехал в Париж, сотрудничал в журнале «Звено», газете «Последние новости», был профессором Сорбонны и Богословского института.

Copyright © 2000—2025 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.