Владимир Кранихфельд. Литературные отклики

«80 тысяч верст вокруг себя» (отрывки)

I

Пришел сам «мэтр» Валерий Брюсов и, осудив осуждающих «крайнюю левую» русской поэзии, указал на заключенную в ней «какую-то правду, какие-то возможности» (см. в «Русск. мысли», март, статью «Новые течения в русской поэзии»).

«Выступления «футуристов», как то всегда бывало с крайними течениями в литературе, возбуждает, — жалуется Брюсов, — смех и негодование читателей; им ставят в вину непонятность и бессмысленность их произведений; их готовы считать просто шутниками и мистификаторами. Вряд ли, однако, такого отношения заслуживает группа молодых художников, стремящихся сказать и сделать что-то новое; справедливее попытаться понять их стремления и оценить эти начинания серьезно, хотя бы и с своей точки зрения» (с. 124). «В протесте футуристов тоже есть своя «правда», поскольку они восстают против того «общего места», к которому начинает склоняться наша поэзия за самые последние годы» (с. 133).

Вместе с Брюсовым пришел недавно еще «смертерадостный», а ныне сладчайший Федор Сологуб и приторными словами, как «одно из сладчайших утешений жизни», приветствовал капризную, дразнящую и раздражающую музу одного из «крайних левых»:

О, резвая! О, милая!¹

Нет ничего удивительного в том, что отцы напутствуют и благословляют возмужавших сыновей своих, радостно приветствуя их первые публичные выступления. Ведь футуристы — законные дети и правопреемники того, блаженной памяти, литературного декаданса, зачинателями которого у нас в свое время были, вместе с другими, и Брюсов, и Сологуб. Правда, оба они давно перешагнули уже ту черту сознательности и возраста, за которой казались им соблазнительными и остроумными их прежние выходы с фиолетовыми руками, бледными ногами и многочисленными другими «эпатирующими» chefs d'oeuvre'ами свободного от задерживающих центров творчества. Теперь они уже не те лихие наездники всяческих «дерзаний», вокруг которых в былые времена собиралась и шумела любопытствующая улица. Вслед за Брюсовым может сказать про себя и Сологуб:

Теперь в душе и тишь, и тень,
Далека первая ступень.

Но вот, солидные и серьезные мэтры, они видят себя вновь окруженными родственной молодежью, которая и лозунгами, и задором почти повторяет их. Им ли не радоваться на нее? Им ли не приветствовать ее первые шаги:

О, резвая! О, милая!

Если бы дело ограничилось отеческими благословениями Брюсова и Сологуба, оно могло бы, пожалуй, быть принято со стороны за интимное семейное торжество. Иному щепетильному зрителю ничего другого не оставалось бы, как скромно, в качестве непрошенного гостя, удалиться, предоставив отцам и детям отпраздновать радостную встречу в их близком семейном кругу.

Но праздник выскочил из этих узких рамок интимности. Он привлек к себе толпу, превратился в событие, в числе непосредственных свидетелей которого оказался, конечно, и Тан, — всюду поспевающий, проворный Тан. И он склонил свое чело перед «крайними левыми» русской поэзии, противопоставив их молодую энергию застывшей «лаве погасшего вулкана» старой литературы, группирующейся вокруг Всероссийского литературного общества, «Литературки» тож. «Ведь они все-таки моложе и бойчее» («Речь», 26 марта)...

Этот несколько странный и легкомысленный аргумент пущен в ход Таном не только по свойственной этому писателю поспешности, но и за полным отсутствием у него каких-либо иных доводов в пользу футуризма. Очутившись на собрании «крайних левых», он вынужден был сознаться, что «ей Богу, не понял ни слова, при всем желании». Видел только, что люди там «моложе и бойчее», и преклонился, — не чета, мол, «нашей Литературке, заживо мертвой». <...>

III

Меня смущает только одно обстоятельство: я боюсь оказаться со своей статьей в таком же неприятном положении, в каком оказался Брюсов со статьей, напечатанной в мартовской книге «Русской мысли». Дело в том, что события в жизни и деятельности наших футуристов развертываются с такой умопомрачительной быстротой; прогресс, как говаривал Щедрин, идет у них вперед с такой неудержимой энергией, что нет никакой возможности хоть на мгновение остановить его, чтобы зафиксировать на бумаге. И вот случилось так, что статью Брюсова, напечатанную в марте, в апреле уже приходится признать безнадежно устаревшей. Теперь она переполнена фактическими ошибками, потому что многие события, правильно освещенные Брюсовым в марте, в апреле были выворочены наизнанку.

Ошибочным оказалось уже самое деление футуристов на петербургских и московских. Московские футуристы перекочевали в Петербург и прочно обосновались здесь, открыв совместно с художниками-кубистами свой орган: «Союз молодежи». На днях вышел № 3 этого журнала².

Петербургские футуристы, напротив, пишут почему-то свои «поэзы» в Москве. Затем они лишились своего лидера Северянина и этим вовлекли Брюсова в новую ошибку. «Погиб поэт Игорь Северянин, материальности предпочивший Идейность, рыночному спросу Свободу», — мрачно констатирует летописец последнего издания петербургских футуристов «Засахаре Кры» («Засахаренная Крыса», надо полагать?). Впрочем, тот же летописец свидетельствует, что гибель Северянина пошла на пользу товарищам, оставшимся верными своему знамени. Падение Северянина, утверждает он, как и падение яблока на голову Ньютона, привело к новому знаменательному открытию: на месте погибшей северянинской «интуитивной школы Вселенского Эго-Футуризма» открыта «интуитивная ассоциация». Эта последняя обнародовала свою новую «грамоту», которая у Брюсова, опять-таки ошибочно, воспроизведена в прежней, ныне уже устаревшей редакции.

Попутно в дальнейшем изложении я, быть может, укажу еще и некоторые другие невольные фактические ошибки Брюсова, а пока начну с новой грамоты новой «интуитивной ассоциации». Приведу два первых ее пункта:

I. Эго-Футуризм - непрестанное устремление каждого Эгоиста к достижению возможностей Будущего в Настоящем.

II. Эгоизм — индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление «Я».

Эти не совсем грамотно выраженные положения крайнего индивидуализма петербургских футуристов находят дальнейшее выражение в органе их московских (точнее: бывших московских) сотоварищей.

В статье «Принципы нового искусства» («Союз молодежи», № 2) Владимир Марков восторгается одной из достигнутых уже «возможностей Будущего в Настоящем»: «Так хорошо, так радостно выпустить душу на волю, рисовать и работать, полагаясь на счастье, не стесняя себя никакими законами и правилами, а идти слепо, без цели, идти в неизвестное, отдавшись свободному исполнению, и расшвырять, разметать все завоевания, все наши quasi-ценности».

Между прочим, «Союз молодежи» вовсе не так уж чуждается своих итало-французских родоначальников и учителей, как это утверждает о наших футуристах Брюсов, основываясь на других изданиях этого течения. «Союз молодежи» охотно помещает на своих страницах воззвания и статьи западноевропейских футуристов. И вот, например, несколько параграфов из напечатанного в № 2 «Союза» «Манифеста футуристов» итало-французского происхождения.

«Мы объявляем:

1) Следует презирать все подражательные формы и возносить все формы самобытные.

2) Следует восстать против тирании слов: «гармония» и «хороший вкус».

3) Что художественная критика бесполезна и вредна.

4) Что следует смести все изжитые темы, чтобы выразить наш головокружительный век, — век железа, гордости, лихорадки и стремительности.

5) Что следует с гордостью принимать титул «сумасшедшего», которым стараются заклеймить новаторов».

Достойно внимания, что в ламентациях наших отечественных сверхчеловеков, как и в манифестах их заграничных учителей, одинаково пробиваются две как будто враждебные друг другу ноты. Гимн абсолютной свободе сопровождается диссонирующим аккомпанементом какой-то фанатической сектантской нетерпимости.

Для них, грядущих в мир, провозглашается безграничная свобода творчества, — свобода от законов и правил, свобода от цели и плана, свобода нелепости и уродства (тезис Владимира Маркова), свобода дурного вкуса (тезис итало-французского манифеста), — свобода, в безбрежном просторе которой Ольге Розановой из «Союза молодежи» радостно грезится «небывалое ранее разнообразие и количество художественных путей».

К тем же, кто не с ними, к тем, которые до них успели начертать свое имя на скрижалях литературы и живописи, — к тем они варварски жестоки. Расшвырять, смести, сжечь — таков их неумолимый приговор великим памятникам искусства.

«Только мы — лицо нашего Времени. Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч. с парохода современности», — провозглашают наши футуристы. «Я тоскую по большому костру из книг! — завывает в «Союзе молодежи» В. Хлебников. — Где великие уничтожители книг?»

Допустим, что футуристы-художники (они же кубисты) имеют известные основания коситься на существующие музеи и картинные галереи. Они поставили себе задачей создать новую живопись, совершенно отличную от существовавшей и существующей. Они намерены показать нам в своих картинах не только то, что мы видим в природе, но также и то, что мы знаем о ней, — не только, скажем, лицо человека en face, но вместе с лицом и затылок его. Они намерены, бросая на картину одни лишь разрозненные впечатления (кусок здания, часть колеса бегущего автомобиля, руку шофера, нажимающую на руль, и т. д.), заставить самого зрителя воссоздать по этим отдельным намекам синтетическую картину движения. Они намерены освободить живопись от подражания природе, изображать только сущность предметов, пренебрегая их индивидуальными признаками, и т. д., и т. д. Словом, футуристы-художники как-никак, но ставят себе определенные, хотя, быть может, совершенно утопические задачи, для осуществления которых им необходимо приучить и себя, и зрителя к целому ряду новых, непривычных и сейчас неприемлемых условностей. И если предположить, что первые же опыты футуристов в этом смысле дали удовлетворительные для новых принципов показания (а это предположить никак нельзя, глядя на их красочную мазню и чернильные кляксы), то вместе с тем приходится признать, что наличность музеев, в которых и зритель, и сами художники-футуристы воспитывают свой глаз в направлении традиционных условностей, будет задерживать успехи нового искусства. Отсюда ни в каком случае, разумеется, не следует, что полезно разорить музеи, как это уже и предлагалось итальянскими футуристами, желающими немедленного торжества своей не оправданной еще никакими завоеваниями мечте. Но при всем том мы можем, по крайней мере психологически, объяснить и понять неприязненное отношение этих новаторов-мечтателей к нашим общепризнанным художественным ценностям.

А футуристы-поэты, какую иную, кроме беспредельного своеволия, мечту пришли они поведать миру? Во имя чего иного, кроме «непреодолимой ненависти к существовавшему до них языку», как сказано в манифесте б. московских футуристов, намерены они смести с «Парохода современности» и предать потоплению или огню наших Пушкиных и Толстых? Каким новым достижениям в области слова могли бы помешать им поэзия Пушкина, проза Толстого?

Не ищите ответов на эти вопросы в изданиях футуристов. Их нет, и только, порывшись в генеалогии этих сверхчеловеков, вы догадаетесь, что свою идиосинкразию к литературным памятникам искусства они целиком разделяют с такою же идиосинкразией своего предка Фамусова: «Уж коли зло пресечь,— забрать все книги бы да сжечь».

И заметьте, что нашим современным Фамусовым, точно так же, как и достопочтенному их прадедушке, мешают не только определенные сочинения, напр., поэзия Пушкина, что ли, а книги вообще. Футуристы - видите ли — желают блеснуть своими откровениями не только в поэзии, но и во всех областях знания. Так «разве можно, — негодует Хлебников, — с таким грузом книг, какой есть у старого человечества, думать о таких вещах!» <...>

IV

У Брюсова есть свои основания поощрять эту профессию. Для него слово — не эхо мысли только. Преклонившись в одном из своих стихотворений пред могуществом чисел («Вам преклоняюсь, вас желаю, числа!»), он с таким же преклонением относится и к слову. Слова для него — это цветы мистического созерцания, таинственные голоса, несущие обетование иных миров. И недаром же, считая Вячеслава Иванова поэтом сухим, Брюсов ставит ему в особую заслугу то, что он выработал свой собственный язык и даже свой синтаксис.

Бывший maitre d'ecole петербургского эго-футуризма, Игорь Северянин, которого Брюсов поощрил за «самостоятельность» и «отвагу» еще два года тому назад, познакомившись с его «электрическими» стихами, тоже обещает нам подарить, вместе с изысканно-тонкими блюдами старо-французской поэзии, и свой новый изысканный язык. В «Громокипящем кубке» своей поэзии он пишет:

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирэле!
(«Мороженое из сирени»)

И вот он пускает в оборот целый ряд новых словообразований: окалошить, беззвучить, осупружиться, обнездешиться, замореть, морево, грозово, улыбность, провинца и т. д., и т. д. Сочиняет «поэзы» вроде, например, таких:

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой.
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс.
Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,
Оттого, что груди женские — тут не груди, а дюшесс...
(«Поэзоконцерт»).

Или:

Ты взглянула утонченно-пьяно,
Прищемляя мне сердце зрачком...
И вонзила стрелу, как Диана,
Отточив острие языком...
И поплыл я, вдыхая сигару,
Ткя седой и качелящий тюль, —
Погрузиться в твою Ниагару,
Сенокося твой спелый июль...
(«Эксцессерка»).

Свое миросозерцание Игорь Северянин целиком взял у старых декадентов, с одинаковым восторгом прославлявших и Господа и Дьявола. Повторяя те же мотивы, он славит Дисгармонию, в которой одинаково ценны Рейхстаг и Бастилия, кокотка и схимник. Затем, объявив в особой «поэзе» о своем высоком происхождении, — он внук Карамзина, — Игорь Северянин подводит итоги своей двухлетней поэтической деятельности:

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил Литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
(«Эпилог»).

В течение каких-нибудь двух-трех лет «покорить литературу» и «взорлить на престол», это, пожалуй, даже для «оэкраненного» Игоря

Северянина слишком много. Читатель вправе предположить здесь манию величия и заподозрить, в качестве виновников несчастья, во-первых Брюсова, «повсесердно утвердившего» предрасположенного к болезни поэта, и во-вторых, кинематограф, «оэкранивший» его (вот новая беда от кинематографа!).

Но нельзя не признать все-таки, что в лице Игоря Северянина русская поэзия может приветствовать большой и многообещающий талант. В «Громокипящем кубке» есть несколько стихотворений, останавливающих внимание неподдельным лирическим настроением и законченностью формы. Правда, и в них чувствуются перепевы иногда Бальмонта, иногда Сологуба, иногда Фофанова, Брюсова, но печать индивидуального таланта молодого поэта так крепко оттиснута на них, что причислить их к подражательным никак нельзя. Поэт ищет свою форму и, конечно, найдет ее. В числе лучших стихотворений Северянина можно назвать: «Очам твоей души», «Весенний день», «Русская» «Chanson russe», «Мисс Лиль», «На смерть Фофанова» и др. Для примера приведу здесь «Русскую»:

Кружевеет, розовеет утром лес,
Паучок по паутинке вверх полез.
Бриллиантится веселая роса;
Что за воздух! что за свет! что за краса!
Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу,
Слушать сонного горлана-петуха,
Обменяться с дальним эхом: «Ха-ха-ха»!
Ах, люблю бесцельно утром покричать,
Ах, люблю в березах девку повстречать,
Повстречать и, опираясь на плетень,
Гнать с лица ее предутреннюю тень.
Пробудить ее невыспавшийся сон,
Ей поведать, как в мечтах я вознесен,
Обхватить ее трепещущую грудь,
Растолкать ее для жизни как-нибудь!

Подлинный талант, которому стало тесно в узких рамках кружковщины, спас Игоря-Северянина от цепей футуризма, а внутренние распри, нашедшие себе выражение и в «Громокипящем кубке», и в «Засахаре Кры», ускорили развязку. В ответ на обвинения, предъявленные ему бывшими товарищами по «интуитивной школе вселенского эгофутуризма», Игорь-Северянин ответил, что он признает миссию своего эгофутуризма выполненной, желает быть одиноким и считает себя только поэтом, чему он «солнечно рад». Свое освобождение поэт ознаменовал тем, во-первых, что многие (к сожалению, далеко не все) из своих прежних «эклетрических» и прочих иных чудачеств изъял из книги, и, во-вторых, тем, что закончил книгу словами, обещающими дальнейшие шаги в сторону эмансипации:

Мой мозг прояснили дурманы,
Душа влечется в Примитив.
Я вижу росные туманы!
Я слышу липовый мотив!
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.

Такую «самостоятельность» и такую «отвагу», выразившуюся в разрыве Игоря-Северянина с чудачествами футуризма, можем приветствовать и мы. Что же касается «отваги», направляемой на искусственное обогащение языка, то последние опыты наших футуристов в № 3 «Союза молодежи» с достаточной очевидностью показывают, к каким результатам эта «отвага» неизбежно приводит. Известный уже нам В. Хлебников разрядился здесь огромной, в 8 страниц, поэмой или чем-то в этом роде, под названием «Войнасмерть». Приведу ее начало:

Немотичей и немичей
Зовет взыскующий сущел,
Но новым грохотом мечей
Ему ответит будущел.
Сумнотичей и грустистелей
Зовет рыданственный желел
За то, что некогда свистели,
В свинце отсутствует сулел...

И все-таки рекорд «словоновшеств» побил не Хлебников, у которого, хоть изредка, да попадаются общеизвестные слова, а Крученых, тут же напечатавший пятистишие «на языке собственного изобретения». Ввиду, должно быть, особенных достоинств этого стихотворения редакция футуристского журнала отвела ему отдельную страницу и выделила его из всего остального журнального материала крупным шрифтом, который мы здесь тщательно воспроизводим:

ГО ОСНЕГ КАЙД
М Р БАТУЛЬБА
СИНУ АЕ КСЕЛ
ВЕР ТУМ ДАХ
ГИЗ

Здесь поэзия футуризма действительно достигла вершины доступного ей совершенства. С побеждающей выразительностью она обнаружила достоинства, приписываемые ей ценителями, — отвагу Брюсова, милую резвость Сологуба и молодую бойкость Тана. Но, очевидно, в то же время, даже в той же области, которую футуристы сами отмежевали себе, — в области обновления языка, — заслуги их чрезмерно преувеличены: они не куют, как утверждает Брюсов, они только высовывают язык.

<1914>

Примечания

1. См. предисловие Ф. Сологуба к книге Игоря Северянина «Громокипящий кубок. Поэзы». М. 1913 г.

2. В прошлом году этот журнал принадлежал только художникам и назывался «Общество художников Союз молодежи». Вышло в свет только два номера, так что новый журнал «Союз молодежи» является как бы расширенным продолжением прошлогоднего издания. — Вл. Кр.

Владимир Кранихфельд. Литературные отклики

I

III

IV

Примечания

Комментарии