Проф. Р. Ф. Брандт. О языке Игоря Северянина

Игорь Васильевич Шеншин-Лотарев, сам себя называющий Игорем Северянином, поэт несомненно заслуживающий возбужденное им внимание, хотя величая себе «гением» (Эго-футуризм, Пролог), «историком в поэзии» (Поэза о Карамзине) и т. д., он отчасти преувеличивает, отчасти шутит. У меня интерес к нему выразился уже несколькими эпиграммами и газетными заметками. В настоящей статье я, по приглашению Редактора предлежащего сборника, желаю рассмотреть по возможности обстоятельно, хотя и вкратце, язык нашего «поэзника».

Мне предлежат, как полное собрание сочинений, четыре игоревских сборника: «Громокипящий кубок». Изд. седьмое. Москва 1915; «Златолира». Издание четвертое. Москва 1915; «Ананасы в шампанском». Издание второе. Москва 1915 и «Victoria Regia». Издание второе. Москва 1915. Все содержимые здесь «поэзы» я внимательно перечел и вновь прочитал и сделал из них подробные, систематичные выписки; но читателю, конечно, поднесу матерьял свой не целиком.

Имеющиеся у меня новые издания, поскольку мне удалось сличить их с первыми, не представляют никаких существенных изменений; да они и не называются ни исправленными, ни дополненными, ни сокращенными.

Язык Игоря бывает весьма своеобразным — настолько, что Амфитеатров о некоторых вещах его отказался судить «по незнакомству с языком, на котором они написаны»¹. Иные стихотворения в самом деле кишат своеобразностями, как, например, «Обреченный» в «Злато-лире». С другой стороны, есть, однако, как отметил уже и Амфитеатров, также стихотворения, писанные обыкновенным языком. Таковы, напр., «В очарованьи», «Стансы: Простишь ли ты», «В парке» (Громокипящий кубок), «Моя дача» (Златолира), «Она критикует», «Nocturne: Месяц гладит камыши» (Ананасы), «Так уж сказалось» (Victoria Regia).

Оригинальности допускаются сознательно, намеренно — сам автор в «Корректном письме» (V. R.) говорит:

Я разве не мог бы писать примитивно,
Без новых метафор и слов?
Я так и пишу иногда.

А в другом месте — «Боа из хризантем» (Гр. к.) — он восклицает:

О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!

Не совсем только ясно, какую грань стихотворец проводит между поэзами изысканными и небрежными. Иногда, правда, он несомненно шутит; таковы: «Мороженое из сирени» и «Фиолетовый транс» (Гр. к.), «Увертюра» и «Пятицвет II» (Ан.). Но порой и в серьезных вещах вдруг появляются странности, похожие на дурачество. Так, едвали можно сомневаться, что стихотворение «В кленах раскидистых» (Гр. к.) изображает искреннее, нужное чувство, однако в нем подпущены выражения: «разузорим уют», «в кленах... есть водопад вдохновенья», «лирное сердце», «весна бравурит зеленые вальсы». Также в «Издевательстве» (Ан.), хотя оно и кончается ироничным воскликом:

Царица Жизнь воспитана, как хамка! —

описание ночи и успеха вдохновенного поэта, конечно, задуманы всерьез, хотя выражены крайне чудно. И в обильном странностями «Поэзоконцерте» (Гр. к.), полагаю, никак не в шутку брошен заключительный вызов:

Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны, каркайте!
Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!

Не буду, впрочем, говорить очень решительно насчет намерений автора: в «Хабанере III» (Гр. к.) для меня стихи: «О, бездна тайны! о, тайна бездны! Забвенья глуби... гамак волны!.. Как мы подземны! как мы надзвездны! Как мы бездонны! как мы полны!» звучат лирично, и даже недурно, между тем сам поэт нам говорит в «Сувенире критике» (V.R.):

Какая глупая в России критика!
Зло насмеялася над «Хабанерою»...
В сатире жалящей искала лирики.

Своеобразность игоревского языка состоит большей частью в том, что еще сильнее развито у более крайних футуристов и прямо написано на их знамени как «словоновшество».

Новотворки у Северянина являются особенно часто в следующих видах: 1) предложные глаголы на -ить, типа «озадачить», 2) глаголы ятевые, типа «краснеть», 3) предложные и сложные прикладки, типов «безводный» и «вероломный», 4) предметницы на -ье, типа «распутье», «красноречье», 5) предметницы женского рода на -ь типа «гладь», и 6) сложные слова из двух предметниц, типа «небосвод».

Считаю нужным здесь же оговорить, что я отнюдь не враг новшеств в языке: особенно в грамматике я пытаюсь заменить целый ряд мудреных и длинных слов более простыми и складными, говоря, например, как в предыдущих строках, вместо «существительное» — предметница, вм. «прилагательное» — прикладок, вм. «новообразование» — ново-творка.

Больше всего Игорь любит глаголы на «ить» с предлогом «о»: мои пути осветозарь! (Алтайский гимн); Вам сердце окудесила проказница-весна (Песенка-весенка); олазорь незабудками глазок обнищавшую душу мою! (Вне); офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой (Поэзоконцерт); удастся ль душу дамы восторженно омолнить? (Каретка куртизанки; также: в омолненном дыме — Качалка грезэрки); он злится, хочет мести, мгновенно себя очортив (Блаженный Гриша); огимнив душисто-веселый свой труд (Промельк: «Янтарно-гитарные пчелы»); очарен Балтикою девной (Поэза детства моего и отрочества: говоря «очарован», мы почти уже не думаем о чарах, о колдовстве); Бэбэ печально, но улыбит свое лицо (Поэза детства моего и отрочества, 5); я вновь желаю вас опёрлить, река и дева (Тж., 6, срвн. Захочу — опёрлю его. — Майская песенка); оматовить весь лоск германца (Поэза о гуннах); я осоловьил Парнас (Поэза для Брюсова) и т. д.

Иногда эти глаголы принимают форму возвратную, как: он готов осупружиться (Нелли); оцарься, раб! (Поэза спичечного коробка).

Игоревы новотворные глаголы сразу понятны и весьма выразительны; притом это живой тип, новотворки по коему — правда, изредка — встречаются помимо декадентства. Жуковский заставляет говорить мышиного царевича, что их «край надолго был обезмышен»; Тютчев (К Ганке) сказал: тех обезъязычил немец; недавно в официальном объявлении говорилось о мызе, «остолбленной» распоряжением военного ведомства; сам я в своих язычных работах употребляю глагол «опримерить» слово или форму — снабдить примерами из письменности².

Но возражения вызывают у Игоря только некоторые частности. Таков глагол «оэкранить»: «я повсеградно оэкранен» (Эго-футуризм, Эпилог). Надо бы, прежде всего, «об-»: грамматика велит нам употреблять предлог этот перед гласными в более полном виде («о» действительно развилось из «об» перед согласными, хотя потом в большинстве славянских языков решительно возобладало), а наша народная речь и вообще предпочитает «об»; кроме того, здесь естественнее было бы взять другой предлог: «на». Тот же предлог я предложил бы подставить в выражении «меня отронит Марсельезия» (Самогимн). А в выраженье «в твоем огрязненном снегу» (Поэза дет. м. и отроч., 5) уместнее был бы предлог «за».

Реже встречаются ижевые глаголы с другими приставками: взор-лил, т. е. взлетел орлом (Эго-фут., Эпил.); пристулила в седьмом ряду (Замужница); она брала перо..., бессмертя мглы дурманящий мираж (На строчку более, чем сонет); разузлена система жил (Памяти К. М. Фофанова); я забурлила — с шумом поплыла — на мыс (День на ферме); дорожка... от листвы разузорена (Кэнзели).

Попадаются также новые ижевые глаголы беспредложные: лес драприт стволы в туманную тунику (Berceuse осенний); вальсы... бравурит весна (В кленах раскидистых); цепят звенья пахитос, т. е., куря, пускают дымовые кольца (Поэзоконцерт); четверть века центрит Надсон (Поэма вне абонемента); солнце лавит с неба (Прогулка короля).

Два-три раза встречаются глаголы сложные — производные с сложных имен: сенокося твой спелый июль (Эксцессерка). По образцу своего «сенокосить» Игорь создал еще и «людокосить»: в них людокосящие войны невероятны, как потоп («Благословенны ваши домы»).

Отметим еще некоторые ижевые глаголы возвратной формы: зальдись водопадное сердце! (Мороженое из сирени); воробьи на дороге шустрятся (В ресторане); лошади распылились в пляске (Марионетка проказ).

Значительно также количество глаголов ятевых, как: вечереет холодно (На реке форелевой); уже ночело (Когда ночело); костер ветреет (Эпиталама); лес заветрел (Когда ночело); пока листвеют клены (Невод грез); отчего же я огневею? (На островах); грозовеет облако (Ли-робасня); вот пробесшумела мышь (Эскизетка); очи синие, синейте завтра, как вчера! (Еще не значит). — Странны «мореть» и «замореть», указывающие, по связи, на то, что люди очутились у моря и под его влиянием: мореет: шинам хрустче (В коляске Эсклармонды); заморело! — глиняные глыбки я бросаю в море, хохоча (Прогулка короля).

Своеобразен, но ясен и кстати, необычный глагол с приметою «а» («я»): столпляются девушки (Балтийские кэнзели). Не совсем ясен, однако, другой: я выгромляю в небе громы («Благословенны ваши домы»); а третий, сам по себе вполне прозрачный, стоит в бестолковой фразе: я — купальщица — потопляла солнце (День на ферме).

Понятны и выразительны также новотворные прикладки: предложные — особенно часто с предлогом «без», в некотором злопотребленьи которым винится сам автор, словами: «будь проклята приставка без!» (Замужница), — сложные и простые. Примеры: преданье в безлистную книгу времен навек занесло свои строки (Баллада; ср. — само по себе непонятное — выражение «в безлистном шелесте страниц». Октябрь); над бестинным прудом (Качалка грезэрки); бесстранный король (Памяти Мациевича); предснежный месяц (Октябрь); беспопья свадьба (Пляска мая); море безволное (Экстаза; также: море безволно, Поэза майских дней); леннострунный Нил (Балькис и Валтасар 3); золотогрёзый виноград (Тринадцатая); стальносердные братья мои (Вне); успокоив его — ребенка — благоматного (Отчаяние); так мы встретились, разнотропные (Кладбищ., поэзы, II); белоконные гусары («Провижу день»); в росисто-щебетном саду (Дачный кофе)³. Как примеры простых прикладков на -ный отметим: (шуточное) боа из маркизных головок (Боа из хризантем); на софном бархате (Поэзоконцерт); вы такая эстетная (Кэнзели); арфное (имя) Балькис (Саронская фантазия); с протестным бичом (Вне); как гетера усладного Рима (Соната); ты идешь, улыбна и легка (В госпитале; также: я милый, белый, улыбный ландыш, Preludi I).

Несколько смущают меня: лилиесердный герцог (видно, чистый душою — Дель-Аква-Тор); блузка лилиебатистовая («Еще вы девушка»); шалэ березозебреное — беседка из березы, напоминающей корою белую, чернополосую зебру (В шалэ березовом; правда, это вещь шуточная). Непонятен мне злофейный креп (Virelai). «Снегоскалый» было бы недурно, если бы так определялся Казбек или Эльбрус, но снегоскалый гипноз (Эго-фут., Эпил.) повергает меня в недоумение.

Отмечу, кстати, своеобразное употребленье связанных с прикладками наречий, хотя своеобразность здесь по большей части относится не к форме слов, а к обороту речи: было повсюду майно (День на ферме); задрапированн(ая) мишурно (Письмо из усадьбы); солнце улыбно уходит домой (Земля и Солнце); вы оделись вечером кисейно (Когда придет корабль; таково же: вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно, Боа из хризантем); отдавалась грозово («Это было у моря»); цилиндры... причесанные лоско (Каретка куртизанки); удало в ладоши захлопайте! (Фантазия восхода); распустив павлиньево свой веер (Когда придет корабль); льются взоры ласково и грезно (Прогулка короля); порой бранят меня площадно (Эго-фут., Прол,, IV); как журчно... реку льет (Рондели о ронделях); всероссно — т. е. по всей России — твердят (Крымская трагикомедия); я исто смел, я исто прям (Поэза для Брюсова); со сном чаруйным впламь — очевидно, пламенно, горячо — заспорю (Вервэна).

Многочисленны, далее, слова среднего рода на -ье, тоже несомненно ростоспособная категория: в немом безлучьи (В грехе забвенье); (Мадлена... хмурит) чернобровье (В березовом коттэдже); в немом безгрёзье (Элементарная соната; также: царь погружается в безгрёзье — т. е., должно быть, в сон без видений: Балькис и Валтасар, 3; ища в нем черного безгрёзья: Героиза — пишу ё, т. к. созвучиями у Игоря служат «позе» и «гроздий»); на отложье берега (На реке форелевой); снега, снега — как беломорье (Алтайской гимн); пушисто-снежное узорье (Тж.); всегда предгрозье душно (Секстина: «Я заклеймен, как некогда Бодлэр»); сколько пустоты и безнадежья (Морская памятка); равно-кровье и злой мезальянс (Электрассонанс); будет в вечерах угрозье (Осени предчувствие; также: в глазах угрозье горлоспазм, Загорной); он златолетье с вами жил — златолетье, д. б., срок золотэй свадьбы, 50 лет (Памяти К. М. Фофанова). Своеобразны, как простые, слова: «цветочье»: брожу я часто по цветочью (В Миррэлии) и «горбовье»: по холмистому горбовью труп мой в озеро спусти! (По восемь строк, III), и, как отглагольные: к пробитью закатного часа (Инэс) и «в отстраданьи» (Замужница). Несколько искусственным кажется допущенное раз-другой, ради стиха, двусложное окончанье -ие: в апрелие - апрельской порой (В Миррэлии); молнии, как огнестрелие (Тж.); ни поцелуя, ни обручия — т. е. объятия (Кладбищ, поэзы, II); в ряды Краснокрестия ступайте без слов! (Все вперед!).

Любит Игорь еще одну, несомненно живучую категорию — односложные слова женского рода на «ь». Таковы: (он) вернет меня к моей бесцельной яви (Berceuse осенний; это слово, впрочем, не совсем новое⁴; над ручейками хрусталит хрупь (Фиалка; также: ты — сплошная хрупь, Кузина Лида); врожденная сонь (Предостерегающая поэза); и сонь, и лунь, и воль (Грасильда, 3); (звуки) навевали смуть былого (Nocturno); бежали двое в тлень болот (Эго-ф., Эп.); юнью дерзкий (Гризель); бирюзовая теплая влажь (Гашиш Нефтис); шансонетка с гнусью мин (В кустах жасмина); чарующая чудь (Вечером жасминовым)⁵; влекуся в моревую сквозь (Вервэна); новь — в смысле не новопашной земли, а новых предметов или ощущений: какие нови в чарах мая, какая в новях благодать! и сколько новей в чарах мая! («Я жив, и жить хочу»). Как такие краткие и складные слова Шемшурин, говорящий о слове «синь», коим пользуются и другие, в том числе мой двойник, Орест Головнин: «Вечно синью яркою одет, небесный свод и стуже чужд, и зною»). Освобожд. Ерус., XV, 54, мог назвать «неуклюжими» — мне непостижимо.

Рискованнее, не имеющие прямых образцов (ср., впрочем, «лазурь», «эмаль», «благодать»), слова двусложные и, кажется, единственное, трехсложное. Разумею стихи: «приди, любуйся моей фиолью» и «моей фиолыо святи мечты» (Фиалка); льются взоры,... то лазорь, то пламя, то фиоль (Прогулка короля); фимьямная лиловь (сирени - Интермеццо); в улыбках вёсени (весенней неги — Балтика, 3); ты вся - улыбь (Кузина Лида); обнаглевшая бездарь (Прощальная поэза); не все ли мне равно — я гений иль заурядная бездарь, когда я... весь сплошная светозарь (Монументальные пустяки, 1). У составных слов этой группы можно усмотреть неправильность в их наконечном ударении, тогда как ударение здесь тяготеет к начальному слогу: заводь, удаль, прибыль, россыпь, бестолочь, даже иконопись (хотя слышится также иконопись); впрочем, в пользу Игоря можно сослаться на исключения: погибель, и особенно постель, напасть, благодать.

Вот еще примеры на несколько своеобразных и хороших производниц, не подходящих под обычные игоревские категории. Зизи, Зизи! тебе себя не жаль? Не жаль себя, бутончатой и кроткой? (Зизи); чарунья грёз («Благословенны ваши домы»; так же: пою чаруний — стрекоз. Prelude I); ты — бессмертница! ты - всемирница! (Кокетта); безжалостница, ближница и далёчница — в последнем слове пишу ё, т. к. созвучье к нему «хочется» (Никчемная); известинца — известная, знаменитая (Процвет Амазонии); «Замужница» — заглавие; иконница-моленная (Симфония); мечтатели — вечно бездомники (Фантазия восхода); предутренник — предрассветный ветерок (Алтайский гимн); я - солнечник, и лью с эстрады на публику лучи поэз (Замужница); для святотатца («Вернуть любовь») — я позволил себе в Освобожденном Ерусалиме подобное же образование: на созаклятцах будет знак креста (песнь XIX, октава 87); он пел застольцам «Алаверды» (В духане над Курой); мне улыбалась Красота, как фавориту-аполлонцу (Героиза; также: душой поэта и аполлонца, Лесофея); воспевца монумент-фонтана (Бахчис. фонт.); мы с вами оба гениальцы (Поэза для Брюсова); любовь владыки своей мечты, безвестца своего (Колье рондо, 8); пчела, летучая жужжалка (Заклинание); Метёлка-самомёлка (в заглавье и во всех строфах); все в кучу: слон и кролка — кроличек (Тж.); бессонок! — человек бессонный, не могущий заснуть, в данном случае девушка (Колье рондо, 7); мой литературный выдвиг (Поэза дет. м. и отр. 5); и в этих отгулах рванулись двери (Поэза трех принцесс); призрачный промельк экспресса (В пяти верстах по полотну). Последним словом, действительно прекрасным, поэт сам, видно, очень доволен, так что употребил его еще 3 раза, как заглавие: раз в Златолире и дважды - в Ананасах. — Меньше мне нравится Славяния (Все вперед!) - у певца панславизма, Коллара, лучше: Славия (Slavie). Очень мило звучит «вёсенка»: «Песенка-весенка» — заглавие, хотя производство его от слова «весна» или от «весенний» несколько произвольно. Сомнительно мне достоинство слова «вселенец» — космополит: кто мыслит глубже, тот вселенец («Мою страну зовут Россией»), вселенец, заключенный в смокинг дэнди (Оскар Уайльд); я образовал бы «вселенщик», от вселенский, или «всемирник» — Игорева форма примыкает скорее к глаголу «вселиться», чем к предметнице «вселенная», ср. поселенец, переселенец. Сомнительного достоинства также «преступка» вм. преступница (Тарновская). «Нет ни лампы, ни надлампника, — все сгорело... Недосмотр неопытного рампника?» (У Е. К. Мравиной) д. б. — неуместная! — шутка.

Иногда, напротив того, новые слова настолько удачны, что даже не замечаешь их новости. Таковы: она тоскует... о незабудках, о росной сени (Лесофея); игольчатые рощи (Письмо из усадьбы); ветровые сани (Январь); трехкомнатная дача (Янтарная элегия); я завтра напишу угрюмцу твоему (Примитивный романс)⁶; грёз неистечные ключи (Демон); пряною душистостью травы (Синий сонет); горда, сверкательна, строга (Одна из двух); глядь, мельня-мукомолка (Метёлка-самомёлка).

Характерно для Игоря также обилие сложных слов, из коих многие звучат слишком на немецкий лад, примыкая к редким и дурным образцам, как «небосвод» и «кораблекрушение», т. е. представляя приклейку предметницы или прикладку к неизменной — не укороченной, ни распространенной — предметнице. Таковы: солнцесвет — немецкое Sonnenlicht (Крымская трагикомедия); бракоцепь — Ehekette (В березовом коттедже); порвав злоцепь с печалью и нуждой (Памяти А. М. Жемчужникова); демимонденка и лесофея - Waldfee («Лесофея»); «пьеро»-костюмы и стихотомы (Поэза истребления); у окна альпорозы в корзине (Эксцессерка); у лесоозера (В шалэ березовом); Златолира -заглавье сборника (также: о, Златолира, воспламеней! Эпиталама, и еще: бряцай пророчно, Златолира! «Благословенны ваши домы!»); златополдень и женоклуб (Клуб дам), лисопрофиль (Лисодева); я трагедию жизни претворю в грёзофарс (Ананасы, Увертюра); под ало-желтый лесосон (Регина); «Лиробасня» (заглавие); оркестро-мелодия (На премьере); звукоткань, электробот и в луносне (Издевательство); «Ядоцветы» (заглавие); горлоспазма (Загорной); слышишь ли его призыво-крики над рекой? (Колье рондо, 4), всюду красность, где лунопаль была — палевость, бледность (Тж., 9); Вы, чьи стихи, как бронзольвы (Поэза для Брюсова); лиловеют разнотонами станы стройных поэтесс (Поэзоконцерт); гостиной сребротоны (Поэза о тысяча первом знакомстве); над Белолилией застала юного (В шалэ березовом); с белорозой в блондных волосах (В госпитале); мне стало скучно в ино-странах (Крымская трагикомедия).

Иные из сложных слов удачнее, потому что примыкают к хорошим образцам или могут быть поняты как естественное сокращение хороших фраз; иногда притом соблюдено и правило перемены окончания второй части. Таковы: цветоплеть — ср. летопись (Романс III); под би-челучье молний (Бриндизи); плутоглазка (Валентина); горничная Катя — алодевчик (27 Августа 1912 года); ветропросвист экспрессов! крылолёт буэров! (Ананасы, Увертюра). — Не раз еще — не берусь точно сказать, когда - можно сослаться и на шуточность тона.

К тому же наши книжные слова нередко грешат неудобною длиною, на что жаловался уже Дмитриев, в предисловии к своим Басням, над чем подтрунил один чех, Рубеш, сказав, что «у русского слова саженные»:

Rus ma saholouha slova.

Ввиду этих длиннот, несомненно, весьма желательно удачное слитие двух слов в одно, а также и другие сокращальные приемы.

Поэтому-то не могу не сочувствовать различным способам укорочки, встречающимся у Северянина⁷. Употребляет он следующие укороченные слова: Богомать (В березовом коттэдже), прелюд: в прелюде месяца лилового - причем, впрочем, неясно, какой это месяц (В Миррэлии), провинца и квинт-эссенца: в одну из моревых провинц (На летуне), квинт-эссенца специй (Цветок букета дам). С последними можно сравнить державинские «бердыши хмилицы» вм. «милиции» (Евгению, Жизнь Званская, 38). Таковы еще: олонец: в краю олонца (Прощальная поэза), вм. олончанина; радуется сердце любое мое — вм. любящее, любвеобильное (Тринадцатая); ироничный (Зарею жизни), симфоничный (Морская памятка); незатейный (Тж.); день... парадный, музычный («Провижу день»); читая твои укоризные письма (Корректное письмо); все всяко — т. е. всячески, разными способами — сказано (Кладбищ, поэзы, I); туман... тебя задраприт, вм. задрапирует, с его немецким суффиксом -ir- (Балтика, 5); открытки вашей тон элежный, вм. элегический (Письмо на юг); я впрыгивал... в трам - т. е. в трамвай (Крымская трагикомедия); беспредложное «чаровательный» (Поэза о Mignon); произведенное от более краткого настоящего времени вместо инфинитива, «чаруйный» и однородное с ним «волнуйный», — второе встречается 2 раза, а первое - целых 5, напр.:

Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред! (Валентина).
Чрез двадцать шесть волнуйных маев (Предчувствие поэмы).

В том же роде беспопья свадьба (Пляска мая), дамьи туалеты (Каретка куртизанки) и дамья кавалерия (Процвет Амазонии), тысячи душ и девьих, и женских (Тиана)⁸, чувство мужье (С ядом у костра). Двукратное укороченье представляет выраженье «популярить изыски» вм. по-пу-ля-ри-зи-ро-ва-ть и-зы-ска-ни-я (Мороженое из сирени). Последнее — м. б. и еще кое-что — Игорем чуть ли ни сказано в шутку, но я рекомендовал бы это всерьез.

Укорочка у Северянина является еще в виде «извлечки», т. е. восстановки или создания первичных слов на основании имеющихся производных или же — свободного употребления слов, обычных лишь в каком-нибудь застывшем выражении. Вот подмеченные мною слова этого рода, с прибавленьем к этой «извлечки» ее источников: слышал я, как вздрагивал окрест (Канон Св. Иоасафу) - «окрест», в качестве наречия; ты... может быть, томилась вешнею ажурью (Четкая поэза) — ажурный; ради нашей дочки, крошки вроде крола («Ты ко мне не вернешься») — кролик, ср. стол — столик: этот «крол», пожалуй, естественнее того слова «кроль», кое я бы образовал, в виду польского krol король, при krolik; у ограды монастырской столбенел зловеще инок (Июльский полдень) — о-столбенеть; «струны своих мандол» и «галоп мандол» (Дель-Аква-Тор, 2, и Хабанера III) — мандолина; с присевших в устали верблюдов (Балькис и Валтасар, I) — без устали: подобным же образом я позволил себе сказать, что «кони их... едят лишь мало, устали не зная», Освоб. Ерус., I, 50; пунц Запада (Городская осень) — пунцовый; отзвук денного гуда (Коктебель) — «гудеть», правда, уже имеющее при себе «гул»; на Францию смотря прищуром зорких глаз (Гюи де Мопассан) — прищуриться; незримой изнутри лазорью осиянна (Тж.) - лазоревый; арабец, т. е. арабской конь (Демон) — арабчик; кудесное кольцо (Героиза), также: о, глазки, вы кудесные (Тебе, моя красавица) и: кудесней всех женщин — ликер из банан (Тиана) - кудесник; алый крапат на блузке (Еще вы девушка) — крапчатый; поэза вм. стихотворение — поэзия; грандиоз! ведь это ж грандиоз! (Поэза спичечного коробка) — грандиозный; перятся серо соловьи! (Памяти К. М. Фофанова) — опериться; о, внешний сверк (Тарновская) — сверкать.

Однако при всем своем стремлении к краткости, Северянин одной своей вещи дал заглавие: «Поэза о солнце, в душе восходящем», а другой «Поэза детства моего и отрочества», и говорит в одном месте о «паркоаллейных кладбищах» (Кладбищенские поэзы, II), а в «Роднике» являются «неисчерпываемая вода», «неотбрасываемо я приникаю» и «изнедривающаяся струя».

И переформовка уже бытующих слов встречается у Игоря помимо стремленья к краткости. В одном случае автор, видимо, добивался большей ясности, когда глагол зреть -зрю и в инфинитивных формах отличил от зреть - зрею, сказавши: он зрил в шантане храм (Гюи де-Мопассан): и среди друзей я зрил Иуду (Эго-фут., Эпил.). Ср. попадающееся в просторечии, а изредка и у писателей, стелить вм. стлать, причем стлать-стелю и для уха вполне отличено от слать-шлю. Обыкновенно же в этих случаях приносилась жертва (по-моему вполне допустимая) стиху и рифме: скелетом черным перелесец пускай пугает (Октябрь) - вм. перелесок; он не нашел страны цветковой (Дель-Аква-Тор) - вм. цветочной; идолопоклонца и беззаконца (Поэза о солнце, в душе восходящем; второе слово повторяется в Эпилоге Эгофутуризма, 2) - вм. идолопоклонника, беззаконника, ср. у Баратынского «староверца» вм. старовера — рифма: сердца; на горячий моревый песок (Прогулка короля) и в одну из моревых провинц (На летуне) -вм. приморской; богадельница (Мельница и барышня) — вм. богаделка; лапы паучные (Кэнзели) — вм. паучьи; брачуясь («Провижу день») - вм. брачась, значит: брачеваться-брачуюсь вм. брачиться-брачусь.

В нескольких случаях переформовка произведена просто по какому-то капризу: цветка эдемного (Балькис и Валтасар, 2), вм. эдемского; гигантно недоразуменье (Поэза истребления): можно было образовать «гигантско» от обыкновенного гигантский. «Тундра клюквовая» в Тундровой пастэли д. б. намеренно отличена как поросшая клюквой, от сваренного из клюквы клюквенного киселя.

Довольно редко, не раз, однако, не совсем кстати, Игорь допускает славянизмы, кои здесь отметим полностью: как розы алые цветут мои ланиты (Письмо из усадьбы); распускался душистый горошек на взлелеянной пажити клумб (Душистый горошек); пускай пугает! страх сожну (Октябрь), т. е. сгоню, прогоню — это погрешность вм. сжену, от-жену; журчит в фиалах вино, как зелье (Эпиталама); Валтасар... повержен долу (Балькис и Валтасар, I); маркизы, древья улиц стриженных (Городская осень) - здесь при русском окончании славянская огласовка корня; паутинкой златно перевитый... лесок (Прогулка короля); злато: вознес меня аэроплан в моря расплавленного злата (Герои-за), солнце землю баловало, сыпля злато на поля (Народная) и злато галуна (Забава безумных); препон не знающий с рожденья (Эго-фут., Пролог, II); я повсеградно оэкранен (Тж., Эпилог); «зане болезнен беглых взлет» (Тж.) и «зане я сам хамелеон» (Поэза возмездия); он стал тебе - девушке — внимать (Поэза без названия); чтоб свет от люстры гнал сонм теней («Когда ночами»); от жути взор склонился ниц (Белая улыбка, I); дабы назад вернуться нам (Регина); на искусственном острове крутобрегого озера (Озеровая баллада); «девственный твой лик окудрен» (Одно из двух) и «их лики из псевдоантичных» (Предостерегающая поэза); я прихожу подъять свой взор на море (Морской набросок); в полднях (будет) хлаже золото — солнечное (Осени предчувствие): корень здесь церковнославянский, а смягчение — русское, «ж», а не «жд».

Еще — реже славянизмов, и тоже не очень уместны, у Игоря слова простонародные: весенний гутор ворвался в окна (Надрубленная сирень — иное дело «гутор на полянке» в Пляске мая, писанной под народную); грубою издевкой охлаждала страсть (Четкая поэза), — впрочем, «издевательство» — длинно; октябрь и смерть — в законе пара, т. е. брачная (Октябрь); журчит в фиалах вино, как зелье — как отрава (Эпиталама); чары еще не кончили свой сказ (Демон), что, пожалуй, недурно; «опять блаженствовать лафа!» (Эго-футуризм, Пролог, II) и «где вино вне вина, пить и грезить лафа!» (Роза в снегу); «луна... гнала седую мгу» (Сонет: «Я полюбил ее зимою») и «кедров больше, лиственниц, хрупи, мги и пихт!» (Тундровая пастэль); нам за вашей веселостью шалой не угнаться (Вне); в душистом полыме своей весны (Орешек счастья) — размер допускал и литературное «пламени»; о нашей горькой дочке (Ненужное письмо); (лунные) лучи-пролазы (Колье рондо, 4); созданное по примеру «горемыка» — грёзомыка (Тж.) и по примеру «чернозём» — роднозём: ах, роднозём, как заусенец, докучен, иногда кровав («Мою страну зовут Россией»). Прекрасное народное (малорусское) слово, впрочем встречавшееся мне и инде, - чаровница (волшебница): чаровница-музыка (Ванда, 3) ⁹.

Вообще у нашего поэта народности мало, даже в поэзах по замыслу народных. Кажется, можно решительно утверждать, что ему не удалось исполнить того, что он сулил нам в конце «Громокипящего кубка»:

Не ученик, и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.

Что касается внутренней стороны слова, то Игорь не чужд приему, который можно назвать новосмыслием или новозначностью, приему едва ли заслуживающему сочувствия. Правда, в живом языке слова нередко имеют несколько значений, причем мы не затрудняемся, напр., тем, что перед булочной может быть деревянный забор, а в ней усиленный забор хлеба, что можно отказать в чем-нибудь и, напротив того, отказать что-нибудь по завещанию. Однако вновь заводить двузначность — писателям, разумеется, не к лицу. Поэтому, скорей в оправданье, чем в обвиненье нашему автору, предполагаю, что он иногда давал слову новое значение потому, что забыл про старое.

Рядом с обыкновенным значеньем «окрылять»: крылю привет карающей звезде (Секстина: «Предчувствие томительней кометы»), глаголу «крылить» придается значение «лететь, нестись»: о ты, чье сердце крылит к раздолью (Фиалка), моторолет крылит на север (На летуне). Таковы еще следующие места. Пой, маячь пути ко сну! (Грасильда, 3), т. е. освещай, как маяк, но маячить значить мыкать, волочить; семеня гранаты (Соната в шторм) — семенять ногами; для тебя пустить корабль до дна — страстный праздник (Агасферу морей), т. е. страсть-какой большой; комфортабельный летун (На летуне) — аэроплан, тогда как летун есть летатель, летчик; июлят цветы (Валерию Брюсову), т. е. июльски, по-летнему, роскошно цветут — для меня получается комизм; я превратила сердце в твердь (Осенние мечты), также: на твердь... он грохнулся (Памяти Мациевича) - твердь равно латинскому firmamentum, свод небесный; я... весь воскрылие - полет (Berceuse томления), также: тщета воскрылий... тщета усилий (Певица лилий полей Сарона) — славянское воскрилие значит кайма, обшивка; до дня грядущего от сотворенья мира (Балькис) — грядущий, будущий, взято в смысле идущего, текущего, настоящего; на широких дедовских диванах приседали мы (Белая улыбка, I), т. е. присаживались; июлил вечер, мечтая звезды высечь (Саронская фантазия), понимай: высечь, как искры из кремня, а не розгами; глаза в глаза грузя (Кладбищенские поэзы, I), т. е. погружая, углубляя, а не нагружая, сваливая; такая уж весёлка (Метёлка-самомёлка), т. е. веселушка, затейница, а не кухонная лопатка для теста¹⁰.

Есть случаи, где стерт оттенок значения. Так, темная, тесная дворницкая названа «вертепом» (Поэза без названия); сердце бьется четко (Четкая поэза): четко ведь значит ясно на письме или в печати, — впрочем, уже Тургенев сказал: Водная гладь... дробится и дрожит мелкой, четкой рябью (Записки охотника — Стучит); глагол «обречь» употреблен у Игоря про обстоятельства благоприятные: в моей душе восходит солнце, и я лучиться обречен (Поэза о солнце, в душе восходящем), чтоб на бессмертье дочь обречь (Предчувствие поэмы). Такое обесцвечиванье, правда, встречается в житейском обиходе: теперь чуть ли не все пишут «благодаря мору», «благодаря жестокости немцев», хотя можно сказать «вследствие», «по причине», «по вине»; однако писатель призван обогащать язык, а не обеднять.

Неприятно поражает у Северянина обилие иностранных слов, из коих иные мне, несмотря на порядочное знакомство со значительным числом языков, совершенно непонятны; о рядовом читателе и говорить нечего. Являются напр.: коттедж, английское слово, означающее дачу, произносимое Игорем с французским ударением: живете вы в березовом коттэдже (и заглавье: В березовом коттэдже); коттэдж с рифмой истечь (Поэза дет. м. и. отр.); шалэ — беседка (Янтарная элегия и В шалэ березовом); Бриндизи (заглавье: это итальянское brindisi, спич, тост); глаза, поющие виолами (м. б. «виолинами», т. е. скрипками? — «Ойле»); эфемериды — обыденки: враждебные эфемериды да изничтожатся теперь (Во имя зорь весны грядущей); как пахнет морем от вервэны («Вервэна» — что это значит, не поясняет и «очерк тех вервэн-ных губ» — Поэма между строк, II); на улицы специи кухонь, огимнив экстаз в вирелэ! (Мороженое из сирени; это загадочное для меня слово является также как заглавье, написанное латинскими буквами: Virelai); загадочно мне также слово Розирис — заглавье 1-го отдела «Ананасов»; коктебли звучат за коктеблями, поют их прекрасные женщины (Фантазия восхода); сонет с кодою: итальянское coda, хвост, - излишек стихов в сонете (Тарновская); с белорозой в блондных волосах: blonds blond, — белокурые (В госпитале). Что такое «электрассонанс» для меня осталось загадочным и после прочтения игоревского стихотворения под этим заглавием. Понятна, но далеко не красива иная самодельная иностранщина, как «Амазония» (Процвет Амазонии — страны амазонок, воинственных женщин) и труд — пчел — в изумрудной «Вассалии» (Промельк: «Янтарно-гитарные пчелы») — т. е. в даннических лугах. — Иногда можно догадываться, что уродливая иностранщина подпущена для шутки.

Очень портят русскую речь, особенно стиховую, чужесловы несклоняемые. Крайне странно и даже непонятно заглавие «Колье рондо» — как смелый новщик не догадался назвать это «рондовым ожерельем» или м. б. «рондовым венком»? Нехорошо звучат также: «я к вам по поводу Торквато Тассо» и «мы, изучившие Торквато Тассо» — употребленные, несмотря на рифму, принцесса «Интасса» (Поэза трех принцесс)¹¹; подходят ночи в сомбреро синих (Коктебель) — по-испански было бы sombreros; там, где все палаццо из пластов базальта (Боронат) — по-итальянски было бы palazzi. Впрочем, в «Интродукции» поэт смело и недурно сказал: его палаццо из палацц, а в другом месте (Фантазия восхода): «Осанна» гремит за «Осанною».

Непонятные слова у Игоря иногда представляют отзвуки из литературы, истории и географии, как: Нарцисс Сарона, Соломон (Рондели); властелин Миррэлии (Боа из хризантем) и «опять в Миррэлии приветливой ловлю стремительных форелей» (В Миррэлии); «Кэнзели» (заглавие в Громокипящем кубке); напевая из Грига (Воздушная яхта); с визитом к самому Палладину (Тж., заметим, что не у Карла Великого); в белом ранчо (Madame Sans-Gene); краснокожий метал бумеранг (Тж., — австралийское метательное орудие); оставляя рюмку с Беникарло (В госпитале); улыбно светит с неба Син (Балькис и Валтасар, 2); вдруг заискритесь, как Мумм (Поэза о Фофанове); бросаетесь в траву, Снегуркою-Тианою мечтая наяву (Песенка-весенка); поверяя пламенно золотой форминге чувства потаенные (Нерон) — греческое phorminx, арфа; раз душу переехали квадриги (Колье рондо) — латинское quadriga, четырехконная колесница; «Кальвиль раздория» среди принцесс (Поэза о трех принцессах).

Любовник уйдет от меня, «оставив мне незримый гиацинт» (Berceuse осенний) — это чуть ли ни намек на греческое предание о юноше Гиацинте, превращенном в цветок, будто бы с написанием его имени.

Кое-где наш поэзник выразился туманно и помимо словарных новшеств. Так, мы у него читаем: мне хочется, чтоб сгинул, чтоб исчез тот дом, где я замужняя невеста (Berceuse осенний); тщетно я терзался: кто ты? амулетка, верная обету? лилия ль с вином? (Четкая поэза); твоей симфонией слепой я сердце захлесну! (Грасильда, 3); утомленная женщина, отшвырнув голенищи, растоптала коляскою марьонетку проказ... (Марионетка проказ); принцессы в Игорев призрачный терем «вошли, как Ромул и как Рем» (Грозовое царство); дева с поля! Кто же имя девы вкусит (Весна — из последующего видно, что это значит «узнает»); Квадрат квадратов (как заглавие); повсюду сонъ, везде туман, как обруч голоса... (Грасильда, 2); душа прибоем солона (Крымская трагикомедия). Сюда же отношу и следующие места, где, правда, есть новотворки, но вполне понятные, так что неясность вышла помимо их: по аллее олуненной вы проходите морево (Кэнзели) - проходите, точно море?!; ручьиться шелестно в извивах душ («Любить единственно»); он — первый, кто сказал, что все былое безвопросно (Крымская трагикомедия).

С другой стороны встречаются рискованные слова и обороты, кои нисколько не мешают понятности. Таково переносное употребление цветовых названий в следующих примерах: пойте... о улыбке лазоревой девичьей (Berceuse) - об улыбке, ясной, как небесная лазурь, с чем однородно: мне хочется тебя увидеть, печальную и голубую (Элементарная соната), а также: Клавдий так лазорев (Нерон); алые шалости (Диссона), возврат любви мгновений алых (Сонет: «Любви возврата нет»), ты долго пожил ало (Дель-Аква-Тор, I) -алый, конечно, яркий¹². Понятны и следующие случаи: она, завесенясь, смахнула слезу-незабудку (Отравленные уста, 4), т. е. прояснилась лицом и отерла слезу, еще напоминавшую о печали; где спит палач-вулкан на страже зова (Октавы) — спит в ожидании часа губительного извержения; злак лазурит спокойствие в нерве, не зная словесных клоак (И рыжик, и ландыш, и слива) — былинка проясняет и успокаивает чувства, без грязной речи человеческой; сомнамбулен ликий опал (Балтийское море) -желтоватое лицо сонно-мечтательно; проборчатый, офраченный картавец (В лимузине: лимузин — какая-то повозка); о девоженщине, сковавшей мне уста противоплесками чарующих речей, противоблесками волнующих очей (Кладбищ., поэзы, 1); как мне северно, как южно верить этой общей лжи! (Поэза доверия), т. е. бросает и в жар и в холод; (море) ежецветно (Эстляндская поэза) - бывает всякого цвета, меняет свой цвет; они возможники событий, где символом всех прав - кастет (Поэза истребления) — люди, делающие возможными; звяк шпор и сабель среброзлат («Провижу день») - золотые и серебряные шпоры и сабли звякают.

Не раз, однако, причуды крайне затрудняют понимание. Я никак не мог уяснить себе следующих мест. Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско (Каретка куртизанки); прошли века, дымя свои седины (Дель-Аква-Тор, 3); я их приветил: я умею приветить все, - божи, Привет! (Эго-фут., Эпилог, 1), также: божит земля, и все на ней божит (Валерию Брюсову); сонные сонмы сомнамбул весны санно манят в осеянные сны (Сонмы весенние); лунные плены былинной волны (Тж.); примагничены к бессмертью цветоплетью сердца углубные в медузовой алчбе (Романс III); случайных дев хотел в мечту я осудьбить (Она и он); Душа все больше, все безгневней, все милодушнее она... (Предчувствие поэмы) — знаю выражение «за милую душу» (в изобилии), но оно сюда не подходит.

Очень мудрено приведшее в отчаянье Амфитеатрова двустишие:

Душа твоя, эоля,
Ажурить розофлер (Бриндизи).

Хотя и догадываюсь, что это значит «душа твоя веет зефиром из-за розовой кисеи платья» (ср. тюли эоля качала Марчелла: «грустно, весенне усни!» Эскизетка), боюсь несколько, чтобы Игорю по случаю моего толкования не пришлось повторить слова того мудреного немецкого философа, который должен был признаться, что только один ученик его понимал, и тот — превратно.

При чтении Северянина, таким образом, нередко затрудняешься значением слов, и я совершенно серьезно примыкаю к шуточному желанью Амфитеатрова, чтобы издания вашего поэзника были снабжены списками малоизвестных и не совсем ясных слов — такие словарики действительно иногда прилагались к произведениям чешских писателей в пору возрождения чешского языка и литературы, когда насочиняли немало новых слов¹³.

Но приложения к поэзам грамматики можно требовать только в насмешку. В области словомена, управления и распорядка у Игоря особенностей почти что нет, а что есть, понимания не затрудняет.

Очень редки и вполне понятны особые формы склонений. Таковы: «матью» вм. матерью (рифма: благодатью), в Благодатной поэзе, чему я знаю параллель у польского поэта XVII века Веспазьяна Коховского, порифмовавшего мацё (macia) на брацё (bracia) — братьей, братьями¹⁴; глазы — четырехкратно: «о, поверни на речку глазы! (я не хочу сказать глаза) — Июневый набросок, океан струится в мозг и в глазы — В коляске Экслармонды, глазы вниз — Поэза детства м. и отроч., олуненные глазы — Колье рондо, 4. Мне эта форма известна в поговорке «Свиные глазы не боятся грязи» и кажется крайне вульгарной, но не знающий поговорки, вероятно, почувствует здесь такой же архаизм, как «домы» вм. дома: «Благословенны ваши домы!» (начало одной вещи в сборнике Victoria Regia). Собственно неправильно, но встречается помимо Игоря «помой» вм. помоев (Мисс Лиль). Еще я отметил: почтенные отцы, достойные мужи (На смерть Фофанова) — князь Вяземский, напротив того, допустил «Герои, славные мужья» вм. мужи. Укажу далее: на лилий похожи все лебеди (Фантазия восхода), т. е. винительный падеж в форме родного от имени неодушевленного; сгребает все без толка вм. без толку (Метёлка-самомёлка); колыхает вм. колышет (Баллада), что встречается и у прежних писателей; деепричастие «ткя» — необычное, однако вполне соответствующее введенному и в литературу народному ткёшь, ткёт, ткём, ткёте, с «к» вм. фонетически правильного «ч». Форма множного числа «голенищи» (Марионетка проказ) очень кстати отличает это число от одинного, тогда как при окончании -а разница была бы только на письме; я бы даже порекомендовал Игорю внести народное окончание -и, -ы вм. -а, нередкое у более ранних писателей (так, у Пушкина), в одно, теперь неясное, место «Златолиры», в поэзе «Я запою», и написать:

Я запою улыбок солнцы...
Сердец раскрытые оконцы¹⁵.

Точно так же речи не затемняют и даже яснее указывают на грамматическую роль слова («сказуемость»), очень любимые Игорем краткие прикладки, напр.: весенний день горяч и золот (Весенний день); запад был сиренев (Письмо из усадьбы); где волна бирюзова («Это было у моря»); ваша тальма лазорева (Кэнзели); как» мы подземны! как мы надзвездны! как мы бездонны! (Хабанера III); в тундре стало южно (Юг на севере); как мраморна печаль (А если нет?); скалы пустынно-меловы (От Севастополя до Ялты); их мотив был так чарующ (Неразгаданные звуки); чья дипломатия апашева (Поэза о гуннах); грядущий день весенен, дивен, сиренен, птичен, солнчен, злат! («Во имя зорь весны грядущей»). Единичен обратный случай: девы... брачуясь радые возлечь («Провижу день»). В том же роде: так мало можно нам, а сколького нельзя! (Кладбищенские поэзы, I).

Никто, конечно, не затруднится нередкими случаями необычного употребления множного числа вм. одинного, большею частью при значительном количестве предмета или повторяемости явления, напр.: я к Вам спешу на парусах своих экстазных своеволий (Весенние рондели, I); беги автомобилей (Ананасы, Увертюра); несмотря на зной дней (Письмо на юг — ср. жары, холода); погребальные звоны (Миньонетты, II); лета... недопитых Любовей (Обреченный); обласкан шелестами дюн (Поэза д. м. и отроч.). Смущают меня «сосны, идеалы равноправии» (Июльский полдень) и «лучинок из берез» (Поэза спичечного коробка).

Изредка, опять-таки нисколько не затемняя смысла, поставлено, напротив того, одинное число вм. множного. Почти не заслуживают внимания, как встречавшиеся и до Северянина, «чара» (сколько чары! — Валентина) и «грёза» («Что такое грёза?», «любимая, вечная грёза» Земля и Солнце). Рискованнее: «ваши песни запетая кознь» (Вне), «все гнезда в лопочущем хлопоте» (Фантазия восхода) и «щекотать просонок вод» (Светосон), причем вдобавок в последнем случае ни размер, ни рифма не мешали сказать «просонки».

Книжнику могут еще не понравиться некоторые особенности в произношении, по большей части вполне допустимые, или даже проистекающие из игнорируемых школьной грамматикой свойств живой речи. Таковы случаи необычного обессложенья звука «и» перед гласными, как «их вздох витьеват» (Эксцессерка) и «фимьямною лиловью» (Интермеццо); в том же роде «съединить» (Посвящение и Про-цвет Амазонии), уже и прежде допускавшееся вм. установившегося, но сугубо книжного «соединить» — ср. съёмка; чисто по-русски было бы «с-одн-ить». Произвольным кажется опущенье «соединительной гласной» в словах «озерзамок» (Поэзоконцерт — несколько раз) и «зеркалозеро» (В шалэ березовом), вм. озерозамок и зеркалоозеро. Тут, однако, неловко лишь самое сложение, на немецкий лад, довольно длинных слов, а укорочка находит параллель в живом произношении: «набержная» вм. набережная, «проволка» вм. проволока; для «зеркалозера» есть даже ближайший образец в прикладке «белозерский» вм. белоозерский. Насильственнее, отчасти даже крайне неприятны — иной раз, впрочем, подпущенные для шутки — следующие случаи опущения гласных: ты издеваешься над мной (Аккорд заключительный), чарует грёза все одна и та ж (Тринадцатая); люблю клуб дам не потому ль? (Клуб дам); дрожит в руке перо ль (Сонет: «Мы познакомились»); люб ль, рифма — рубль (Злата)¹⁶, я руки перегрыз б (Фиолетовый транс).

В том же роде: строй мирозданья скуп и плоек (Все то же) и: лисицы, зайчики без норк (Поэза детства моего и отрочества, I), в противоположность которым читается: их мотив был... полон ласок (Неразгаданные звуки). Наконец, отмечу употребление в некоторых пришлых словах и в образованных с иностранною наставкою, звука э вм. ё, на месте французского звука б: ленты лье (миль), рифма: «колье» (Колье принцессы. Увертюра), грёзэрка (Качалка грёзэрки), что должно бы звучать «грезёрка», или лучше бы: «грёзница», либо, с шуточным оттенком, «грезунья». Впрочем, рифма у Игоря не очень доказательна для выговора, так как он ее нередко заменяет отдаленными созвучиями, — «ассонансами», как он говорит: ассонансы, точно сабли рубнули рифму сгоряча (Эго-фут., Прол.), хотя испанский ассонанс, это — проведенное по целому ряду стихов «равногласие», напр., дама-рана-слава-услада-зараза.

Еще менее могут затруднить и смутить, при большом разнообразии в этом отношении русской речи, случаи необычного ударения, как пороша вм. пороша (Сказка сиреневой кисти, Женская душа, Nocturne: «Месяц гладит камыши» — этот выговор есть в областной речи); разведи костер у борозд (Идиллия — ср. «в грозе небритых бород» у Баратынского, «Дядьке-итальянцу»); в рёках («И рыжик, и ландыш, и слива»); по волнам (Поэза д. м. и отр., I); в этих слёзах (Из Сюлли-Прюдома); с неба синего льетесь струями (Nocturne: «Струи лунные»). Несколько странна только «холодная кйрка» (Отравленные уста), т. е. протестантская церковь, вм. киркй — лопаты.

Строгая грамматика осудит, но живое чутье оправдает также следующие случаи переходности и страдательности, при употреблении глаголов средних: но кто надтреснул лунный обод? (Октябрь), отстраданные обманы (Тж. — это слово могло бы войти также в предыдущий пункт, ибо должно бы собственно звучать «отстраданный»); росой накаплен мой бокал (Эго-фут., Эпил.); исстражденный, хочу одевить, замужница, твои черты (Замужница)¹⁷; алые уста, взбурлившие мне кровь (Злата); графиня ударила веером страусовый опешенного - опешившего от этой выходки — шевалье (На премьере); Вы весело в дороге проведете следуемый час (Шантажистка, ср. обычное «следуемые деньги»); о том, что сказано, о том, что не успето («Один бы лепесток»); крылю восторг, пылаю фимиамы (Ванда, 3); лишь ты, мечтанный мой, мой светозарный (Поэза о трех принцессах); ветка перееханной сирени и бокал, извиненный до дна (У Е. К. Мравиной). Сам я, в стихотворении «Мертвая наука» (Памятка Смоленская, Смоленск 1911), позволил себе сказать: где в груде, весь растреснут, лишь камень предлежит очам.

Не затрудняют понимания и некоторые смелые обороты, иной раз насильственные и неудачные, но не раз краткие и выразительные. Примеры: я бьюсь Мариею Потоцкой (Бахчисар. фонт.), вм. бьюсь об заклад: поэт мог бы, а пожалуй и должен был сказать «клянусь»; дрожал я войти в кабинет (Соната — сильно боялся); она на пальчиках привстала (Маленькая элегия — отчего не на «-ки?»); грозы и туманы, вечера в луне (Четкая поэза — вм. «при луне»); это только в жасмин, это только в сирень («Это только в жасмин» — в пору их цветения); в шик опроборенные великосветское олухи (В блесткой тьме); каретка куртизанки, в коричневую лошадь (Кар. курт.) — с последними двумя случаями сравним «комната в два окна», «забор в рост человека»; нечто красочно-резкое, задохнувшее смех (Марионетка проказ — заставившее задохнуться); проснись любить! смелее в свой каприз! (В березовом коттэдже); как пошло вам! (Тж.); мне запечалилось (Письмо из усадьбы); пустить корабль до дна (Агасферу морей — только рифма вызвала такую замену обычных соединений «на дно» или «ко дну»); отныне оба — мечта и кисть — в немой гармонии (Врубелю — вм. обе! рифма: на крышку гроба); раз объелся пирогами (Дурак — вм. пирогов), одна из этих вечных статуй как-то странно мнилась мне добра (Белая улыбка, I); с пьедестала отошла сестра кариатид (Тж., III); горничная Катя... торопится лужайку напролет (27 Августа 1912 года)¹⁸.

Не опасно для смысла также, притом весьма редкое, нарушение обычного порядка слов: полвека умер он уж, вот (Белая улыбка, I); минуты счастья! я вижу вас ли? (Звезды); морей безбережных среди (Южная безделка); в небе грянула гроза бы (Рондель: «От Солнца я веду свой род»); сверкнули глаза два горячих (Поэма между строк, II).

Однако Игорь, чему мы видели целый ряд примеров, все-таки не раз выражается так, что я не могу его понять; между тем я полагаю, что, хотя бы наш поэзник иногда писал для немногих, я, как филолог и поэт, безусловно принадлежу к тем, кому должно быть возможно его уразуметь. Печатаются же люди несомненно для того, чтобы передать свои мысли и чувства, каковая цель при непонятности не достигается.

Положительно, Северянин иногда злоупотребляет широкою свободой, узаконенной уже Горацием, сказавшим, что:

запрета нет, и не будет
В речи своей выводить слова современной чеканки, —

или общее, но с некоторою, здесь не приводимою, оговоркой насчет разумности:

живописцам всегда и поэтам
Смело решаться на все давалось полное право.

Примечания

1. Амфитеатров Александр. Человек, которого жаль // Русское слово. 1914. 15 мая. — Довольно длинное, но также недостаточно глубокое (местами педантски-придирчивое) рассмотрение Игорева языка находим у Андрея Шемшурина: Футуризм в стихах В. Брюсова. Москва 1913, где страницы 187—240 представляют Приложение 3 «Громокипящий кубок И. Северянина и русский язык»: Шемшурин утверждает (с. 215), что наш поэт «плохо разбирается в русском языке», причем «ошибки... таковы, что по языку он должен быть иностранцем» (с. 192).

2. Насчет того, что вещи, отвергаемые ревнителями школьной грамматики и обиходной речи, появляются у образцовых писателей, можно справиться у Чернышева: Чернышев В. Правильность и чистота русской речи. Опыт русской стилистической грамматики. Издание 2-е, исправленное и дополненное. Петербург-Петроград, 1914—15.

3. Укажу еще, что Игорь довольно решительно предпочитает у таких прикладков наставку -ный безнаставности, т. е. тип «черезполосный» типу «безголосый».

4. Относительно новости слов легко ошибиться, ибо точно установить ее можно бы лишь обширным, кропотливым обследованием.

5. Не знаю, следует ли тут смущаться, и мне не сразу вспомнившимся, старинным значением слова Чудь — финны.

6. Насчет значения слова «примитивный» ср. в начале этой статьи цитату из «Корректного письма».

7. К укороченью и к усилению речи ведут и вышеотмеченные новотворки вроде «оперлить» — украсить жемчугом, «ночеет» — наступает ночь, «белоконные» — верхами на белых конях и т. п.

8. Есть «девья кожа» = немецкому Jungfernleder — пастила-тянучка.

9. Что до слова «сударышня»: сударышни, судари, надо ль? (Мороженое из сирени), то я не знаю, взято ли оно из народной речи или же образовано к слову «сударыня» по близкому примеру «барыня — барышня».

10. Сюда же я склонен отнести принимаемый Игорем титул «ректор Академии» (Поэзоконцерт) — мне при этих словах представляется не глава поэтского кружка, а начальник высшего духовного училища.

11. Торкват Тасс (вспомним общеизвестную элегию Батюшкова «Умирающий Тасс») прежде для всех был Тассом — лишь недавно мы стали блистать глубоким знанием итальянского языка, где он Torquato Tasso. Это «о» — обычное окончание итальянских предметниц, коему соответствует наша бессуффиксность (на письме — ъ) и связанное с нею склонение.

12. Однако, когда в «Поэзоконцерте» говорится про «фиолетовый концерт», я лишь робко гадаю, что он для поэта ало-голубой, т. е. и страстно-яркий, и небесно-возвышенный.

13. Замечу здесь же, что меня при настоящей работе затрудняли еще оглавленья, расположенные не в азбучном порядке.

14. У Коховского вольность эта не то оправдывается, не то усугубляется тем, что самое слово «мать» (mac) у поляков издавна устарело, заменяясь производным matka.

15. Толкуя по школьному, о «неправильностях», оговорю, что теперешняя неправильность может быть будущим правилом: вспомним, что наше выражение «коровы пришли» содержит форму мужеского рода вм. женской «пришлы», и звучало некогда столь же дико, как доныне звучит «корова пришел».

16. Сравним с этим иную, на мой слух вполне правильную, рифму: «корабль — раб» (Соната в шторм) — для нас, северян, нормальный выговор «руп, корап». С другой стороны — вследствие своей книжности — нормально четырехсложное «дирижабль»: «Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев»! (В пяти верстах по полотну), и допустима также рифма: «рубль — Врубель» (Поэза вне абонемента).

17. Два последних причастия, впрочем, и образованы не совсем правильно: нужно бы «накапан» и «исстраданный»: «отстраданный» нам только что встретилось. Отмечу мимоходом еще одну необычную глагольную форму: «пронзовывал» вм. «пронизывал» (Крымская трагикомедия).

18. Управление по литературному неправильное, но в народе обычное, представляет одно заглавие в Ананасах: «По восемь строк» вм. «По восьми».

Комментарии

Проф. Р. Ф. Брандт. О языке Игоря Северянина. Работа написана специально для этого издания.

Брандт Роман Федорович (1853—1920) — поэт, переводчик, филолог-славист. Чл.-кор. Петербургской АН с 1902 г. Сын основателя Зоологического музея акад. Ф. Ф. Брандта. Опубликовал статьи «Об «Ивиковых журавлях» в пер. Жуковского», «Воскресающий Наполеон у Лермонтова и в его немецких образцах», «Ф. И. Тютчев и его поэзия» и др. Владея 20 языками, Брандт на многих из них слагал стихи. Особый интерес проявлял к написанию и переводам басен. Снискал репутацию ученого-чудака. Мечтал о переводе русской письменности на латинскую графику с целью удаления лишних букв. В 1900—1910-е гг. активно пропагандировал эсперанто.

Брандт относился к Северянину с явной симпатией. Во время работы над статьей о языке Игоря Северянина ученый написал цикл «Эпиграммы Игорю Северянину», состоящий из семи эпиграмм (1915). Литография с подписью и припиской-примечанием хранится в Отделе рукописей РГБ. Первая из эпиграмм:

Здравствуй, Игорь-златолирник!
То приземец, то эфирник,
Ты красив, разнообразен —
Хоть порой и несуразен.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.