Двухнедельный удалец
Как я ни открещивался от этого наваждения, как ни протирал глаза, «поэзы» Игоря Северянина неотступно преследуют меня.
Весьма равнодушный к футуризму, не могу пройти мимо этого футуриста. Интересует, как никто. Полчища поэтов, — я совершенно безучастен, а этот «двухнедельный удалец» ворожит надо мной, как очковая змея. Северянин заинтриговал меня еще тогда, когда так упорно лез на рожон, ошарашивая критиков вызывающими манифестами и летучками. Но век мыльных пузырей приучает к осторожности. Да и не было смысла вмешиваться в скандал, затеянный с прозаической целью широкого оповещения.
Северянин «делал шум», покорял мелкую прессу, подзуживал обывательское любопытство. В его «аттракционах» буйствовала убежденная самореклама, «смелость, берущая города». И критический Шаброль дрогнул: изумились и поощрили. Не столько от понимания, как от трусости. «Спящие девы» из толстых журналов сделали вид, что глаз не смыкали в ожидании Северянина. Смешно было видеть, как бегут за колесницей юного задора почтенные носители традиций.
Все это было так фальшиво, неумно и пошло, что я, при всем интересе к новому поэту, с отвращением отвернулся от его триумфа. И только теперь, когда скандал отгремел и битье стекол окончилось, когда Игорь Северянин показывает не только смелость, но и задатки сильного дарования, нахожу возможным уделить этому поэту должное внимание.
Игорь Северянин действительно стоит того, чтобы им заняться как литературным явлением, и это совершенно вне «эго-футуризма», без всякого отношения к моде и сезону. Футуризм оказался химерой, пуфом, а этот «ушкуйник» все больше разжигает внимание. Есть в Северянине нечто властное, притягивающее. Это — обаяние таланта, молодого, свежего, незаурядного, та власть, которая берет без раздумья и боя. Сколько бы ни было плевел в этой поэтической кошнице, не оскудевает к ней внимание. Игорю Северянину против воли прощаешь многое.
Читаю эти взбалмошные экстравагантные стихи, и где моя придирчивость, где моя желчь и брезгливая гримаса? Рождается даже какое-то сочувствие к несомненному озорству и вызову. Старая истина: «победителей не судят». А Игорь Северянин, в самом деле, победитель, и его приход весьма знаменателен.
Никогда яркий поэтический талант не является так кстати, так вовремя, как на этот раз. Уже мирно поделили дивиденд долголетних операций символизма, и вдруг: на «пир русской поэзии» вламывается безродный крикун и расталкивает величественных амфитрионов.
Игорь Северянин проделал свой дебют не только с апломбом, но и с размахом подлинной силы, с темпераментом:
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден.
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу,
Взорлил, гремящий, на престол.
Это было великолепно. Насмарку четверть века декадентских ухищрений, на слом Эйфелеву башню «нового искусства», курам на смех трудолюбивое донкихотство:
Я, — год назад, — сказал: «я буду».
Год отсверкал, и вот — я есть.
Гордое заявление, но близкое к правде. Литература, действительно, спасовала перед натиском буйного юнца, и в его самохвальстве отчетливо слышится сознание превосходства, уверенность сильнейшего:
Я так устал от льстивой свиты
И от мучительных похвал...
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал.
Вокруг — талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
И только вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь.
Кому как, а мне это положительно нравится. Какое яркое обличение нищего века! Северянин прав. На фоне современности он, бесспорно, гениален. По мудрой поговорке — «на безрыбье и рак рыба». Гений, так гений. Нет царя, да здравствует самозванец, пусть только умеет носить корону, да будет ростом чуточку повыше. В смутное время самозванцы необходимы. Они дискредитируют друг друга. Почем знать? Признанный «равным государем», может быть, завтра будет ославлен, как «тушинский вор». На каждого «гения» есть теперь острастка в лицах другого «гения», значит, чем больше «гениев», тем лучше. А если помимо «гениальности» есть и мало-мальский талант, то это уж совсем хорошо. Когда же к таланту присоединяется еще и смелость, перед нами «завоеватель», Тамерлан, Наполеон. Так обстоит дело с Игорем Северянином. Если в первом сборнике «Громокипящем кубке», он именовал себя растяжимым эпитетом «гения», то во втором сборнике, в «Златолире», он уже чувствует себя Наполеоном. Ни больше ни меньше:
Я — гениальный корсиканец,
Я — возрожденный Бонапарт.
С виду как будто маньячество, а на деле поистине судьба Наполеона, остров Св. Елены в океане бездарности, бессилия и трусости. Век лилипутов, век нищих и безродных, как мало он требует для роли Гулливера! Нет, у меня не поднимается рука на самохвальство Северянина, на его многочисленные «самогимны» и упоенное хвастовство — это не от маньячества, а от сознания «прав и преимуществ». Точно так же и исключительное внимание к Игорю — самозванцу не от заблуждения, а от яркого впечатления на фоне всеобщей тусклости.
Наконец-то современность нашла сильное и меткое выражение, наконец-то явился поэт с живым ощущением века. «Эго-футурист» — какая мертвая наклейка! И при чем тут будущее, когда тут все современное, сегодняшнее, только что откупоренное, порожденное минутой.
Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча.
Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово, то сюрприз.
Не терпим мы дешевых копий,
Их примелькавшихся тонов,
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов.
Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор...
«Поэзы» Игоря Северянина имеют одно веское оправдание — они современны, слишком современны, под стать «рокфору», перенасыщены его гнилыми ароматами, в них все, чем дышит черствая, опустошенная, одичавшая душа века. Шум пропеллеров, мигание кинемо и чад авто, пряности парфюмерии и зашнурованное бесстыдство, язык плакатов и пестрота чувств, скрежет обостренных инстинктов и тупоумное самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической культуры! В этих стихах все своеобразно — и эстетика, и мораль, и логика. Парикмахер, орангутанг и авиатор сплелись в один махровый цветок эго-футуризма. Ажурное мастерство стиля странным образом сопряглось с грубейшею чувственностью, и тонкий расчет карьеризма переплелся с безрассудной смелостью лунатика.
Психиатр нашел бы тут все элементы душевного распада, все атрибуты истерии, перед социологом — яркая картина буржуазного вырождения, историк литературы увидит смешение стилей и разрыв с традициями, но... поэзия остается поэзией при всяких мнениях, при всяком содержании, при всяком выражении, раз она выплеснута со дна души, обнаружена в порыве искренности и непосредственности. Меня совершенно не занимает «подпочва» Игоря Северянина. Мне любопытен он сам по себе, как художественное впечатление, как носитель свежего и незаурядного. И тут Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши, тут он из ряда вон. Сколько бы в нем ни выискивать преднамеренного, бьющего на эффект, рассчитанного на скандал, остается еще много такого, что вырвалось невзначай, что вдруг осенило, нежданно вскипело, вспыхнуло юношескою наивностью.
Это касается не только вывихнутых «словоновшеств», не только ошарашивающих образов, не только галантно-искривленных тем, но и самого нутра поэзии Северянина. Все, все нечаянно, по младенчеству, ради шаловливого каприза. Тютчевский эпиграф удивительно метко характеризуете происхождение этой поэзии:
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
И когда это прочувствуешь, сразу меняется смысл холодного наблюдения, совсем, совсем другое лицо глядит из сборника. Вовсе не «сын века», не холодный культурник, а хрупкий ребенок в бархатной курточке, играющий в серсо на зеленой лужайке, шалун, баловень, вундеркинд, озаренный грезами, изгибающийся в шалостях и кокетстве. И вовсе не «футурист», не разрушитель, не демонист, а безрассудный мечтатель, очарованный фантаст, сын Фофанова, певец мая, розовая сентиментальность, то с экстазными порывами, то с надломом русской тоски. И еще, когда окунешься в кружева, в шелк, в нежное боа этой утонченной стилистики, этого салонного остроумия, этой кокетливой и томной болтовни, этих амурно-ажурных ощущений, смотрит вам в душу изощренный лирик, отзвук Альфреда Мюссе, изгиб Оскара Уайльда:
За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц, —
тот вечный паяц, которого зовут поэтом, который творит мечту и улыбки, воздвигает фантомы, покоряет салоны, в кокотке вдруг найдет Офелию и автомобиль превращает в Пегаса.
Паясничество Игоря Северянина вдохновенно, и он целен и строен в своей изломанности и разноголосице, и «за струнной изгородью» художник, виртуоз, чуткий, изнеженный музыкант.
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом,
По аллее олуненной вы проходите морево...
Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
Как будто есть над чем посмеяться, но и сквозь смех будет слышен музыкальный ритм.
У Игоря Северянина в двух сборниках очень много таких стихов, слишком изысканных, слишком экзотических, но их внешняя вычурность овеяна внутренней простотой, я бы сказал, простодушием. Наш «денди» не лукав: только и того, что Иванушка причесался по-английски. Может быть, весь смысл его напомаженных мадригалов укладывается в эти две наивные строчки:
Олазорь незабудками глазок
Обнищавшую душу мою.
Северянин в качестве певца любви истекает в сентиментах и превыспреннем идеализме. И хотел бы быть развратным и циничным, но, едва глянул на женщину — самая заурядная кокоточка Нелли, Зизи, Лиль, мигом превращаются у него в принцесс и «грезэрок». Очень храбрый в литературных завоеваниях, он пасует в атмосфере нежных чувств и робким пажем заплетается в дамских шлейфах.
Есть в Северянине что-то женственное; бессильный в страстях, он очень выразителен в будуарных аксессуарах, болезненно чуток к красивой обстановке любви.
Цветы, духи, фрукты, шампанское, ликер, изящный лимузин, сиреневый конверт, в этом он расточителен больше всего. В чувствах же Северянин вял, скромен, холодноват, истомленно-покорен, не идет дальше вздохов, лицейского сюсюканья, пошловатых восторгов перед пальчиками и локончиками. И напрасно он шепелявит свои «хабанеры», страсть не его стихия. Северянин выразителен и певуч в беспредметных мечтаниях, в царстве лунных призраков и миражей. Он должен выдумать себе героиню, сочинить или увидеть во сне (Балькис, принцесса Мимоза, Инее).
Пристально вглядываясь в Игоря Северянина, я не только перестаю верить в его футуризм, но даже и в его современность. Его «поэзы» современны по обстановке, по словарю, по психологическому складу. И только. Содержание же этого новаторства то, что слывет в грамматике под именем «давнопрошедшего». У этого нового поэта достаточно ветхие настроения. В основе его поэзии идиллия. Северянин не зажжет солнца, как обещает, и не встревожит мир трубой архангела.
Раскрашивать цветочки, рисовать губки бантиком, играть на окарине, писать мадригалы нездешним принцессам, вот его поэтической круг. Модернизованная Аркадия с весьма ограниченными горизонтами: гостиная, пляж, финская дача, робкие пожатия в лимузине, «мой — рой», «грезы — слезы», «мечты — цветы», скромное наследство Фофанова и — Мирры Лохвицкой, перекроенное по фасону «заумностей» и «словоновшеств».
И пока нет в нем умысла, пока пенятся эти идиллические песенки молодостью и живой любовью к миру, до тех пор такая поэзия может привлекать и очаровывать. Но посягать на вечность с подобной «дачной мебелью» рискованно.
Соразмеряйте силы, господа поэты.
А. Б.
Комментарии
А. Б. <А. Бурнакин?> Двухнедельный удалец. Впервые: Голос Москвы. 1914. 17 апреля.
В 1911—1913 гг. в газ. «Голос Москвы» опубликованы следующие материалы Анатолия Андреевича Бурнакина (?—1932) об Игоре Северянине: Бурнакин А. Спящая царевна //1911. 2 окт.; А. Б. Русская литература в 1912 году //1913. 15 янв. См. также «Литературные заметки» в газете «Новое время» (1913. 20 дек.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |