«Мороженое из сирени»

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? — Не дорого — можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

И так далее... Мне думается, что эту поэзу можно было бы взять эпиграфом ко всему «Громокипящему кубку» Игоря Северянина. Вся эта книга есть один своеобразный «эксцесс в вирелэ», если повторить вслед за поэтом это дикое сочетание слов. К сведению читателей: «вирелэ» — одна из форм лирической поэзии во Франции XIV-XVI вв.; все эти рондели, кэнзели, вирелэ хорошо подходят к чисто манерной поэзии Игоря Северянина.

«Эксцесс» в манерности, но не слащавой французской, а грубой и намеренно-ломающейся — этого много в книге «поэз», но ведь в этом-то и видит поэт весь вкус своего «мороженого из сирени»! Он великолепно презирает «площадь»: ведь «площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть «граждане», которые еще и до этого не доросли, а «требуют крем-брюле», питаются Апухтиными и им подобными. Игорь Северянин хочет своей поэзией «популярить изыски» (т. е., переводя на русский язык, хочет ввести в обиход изысканность), хочет угостить нас своим «мороженым из сирени»: «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе».

Я не могу сказать, чтобы мне все пришлось по душе в товаре Игоря Северянина; начать с того, что как раз «деликатного»-то меньше всего в «поэзах» этого автора. Какой вкус у мороженого из сирени — я не знаю; но знаю наверное, что вкус самого автора «поэз» далеко не изыскан. Он с восторгом поглощает, например, такую музыкальную дрянь, как Тома, Масснэ, Масканьи: пишет о них, посвящает им стихи! Этот музыкальный крем-брюле не претит его художественным вкусам, и это вообще характерно для всей его поэзии. Его «мороженое из сирени» — очень грубое кушанье, щиплющее и острое, но именно в этом и состоит его своеобразный вкус, который как раз «площади» может прийтись по душе.

Игорь Северянин, несомненно, талантливый поэт — самобытный и красочный лирик; в последнем — вся его сила, и больше ему ничего не надо. Он, конечно, склонен оценивать себя иначе; он заключает книгу гордым «эпилогом»:

Я, гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорило литературу!
Взорлил. гремящий, на престол! (с. 140)

Это, конечно, очень весело читать; и, воображаю, каким хохотом и свистом будут встречены такие слова. И по заслугам; хотя, в сущности, это только дань поэта «эго-футуризму», в коем он доныне пребывал. Многие ли не считали себя «гениями», когда были гимназистами?

«Эго-футуризм» есть самоновейшее течение среди зеленой поэтической молодежи. Они «создали» теорию самого крайнего индивидуализма, поставили вершиной мира свое «я» (о, незабвенные гимназические годы!), издавали различные «манифесты» и все поголовно именовали друг друга «гениями». Все это мило и безвредно; одна беда: почти все они - самые безнадежные бездарности; об этих своих коллегах Игорь Северянин в одном из своих стихотворений выразился кратко и метко:

Вокруг — талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...

Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где-то «письмом в редакцию», что вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нем была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нем серьезно и со вниманием. Мне пришлось уже говорить о нем «как о подающем надежды»; чрезмерных надежд возлагать не приходится, но часть уже осуществлена, и можно говорить не только о будущем поэта, но и об его настоящем.

Когда Игорь Северянин захочет, он пишет в «старых формах» такие прекрасные стихотворения, как, например, «Очам твоей души» (с. 9); может показать себя достойным учеником Брюсова «Весенний день» (с. 10), учеником Бальмонта «Chanson russe» (с. 37), может блеснуть таким мастерством техники, как шестнадцать пересекающихся рифм в одном четверостишии («Квадрат квадратов», с. 86). Но не в этом его сила, а в том, что он, подлинный лирической поэт, чувствует по-своему, видит по-своему, — и по-своему же выражает то, что видит и чувствует. В этом «по-своему» он иногда слишком смел, а иногда поэтому в выражениях его многое спорно, многое раздражает, — особенно в виду его любви к острым и новым словообразованиям.

Когда он говорит:

По аллее олуненной вы проходите морево, —

то последнее слово меня не радует, ибо расхолаживает мое поэтическое восприятие необходимостью разгадывать ребус. Когда он заявляет мне, что:

Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —

или, тут же рядом, что:

Он готов осупружиться, он решился на все, —

то это только напоминает мне бесчисленные «поэзы» Саши Черного, лаврам которого вряд ли стоит завидовать Игорю Северянину. И то же самое надо повторить о целом ряде никому не нужных «эксцессов», вроде:

Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб...

Или:

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,
Оттого, что груди женские, тут не груди, а дюшесс...

К чему все это? И неужели это «поэтический образ»? Во всем этом много гимназического задора и нет поэтической необходимости. Нет ее и в том насиловании русского языка, которое Игорь Северянин возводит в систему. «Популярить изыски», «бурно бравурит весна», «драприть стволы» — к чему все эти «эксцессы в вирелэ»? Надо пожалеть русский язык и избавить его от таких обогащений; а ведь Игорь Северянин думает, вероятно, что он это новые горизонты открывал, когда писал такие строки:

Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс
И мечты-сюрпризэрки
Над качалкой грэзерки
Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!

Все подобные «эксцессы в вирелэ» очень часто портят лучшие стихотворения Игоря Северянина. Иногда выдержанное, прекрасное стихотворение вдруг обидно пачкается намеренно грубыми мазками в конце; «деликатного» во всем этом очень мало...

Вот пример — прелестное стихотворение «На реке форелевой»:

На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.
На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами,
Вечереет холодно. Зябко спят малиновки,
Скачет лодка скользкая камышами рослыми,
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами...

Особое умение: двумя словами бесповоротно испортить все впечатление от прекрасного стихотворения! И ведь, вероятно, очень горд собою, — деликатно и изысканно выразился! «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!» И эта невозможная безвкусица заключает собой стихотворение, очарованию которого поддаешься с первых же строк. «Благостны осенние отблески вечерние», — это «настраивает». Малиновки «зябко спят»; «лодка», «скачет камышами»; «форели шустрятся» — все это смело и верно, все это подлинное восприятие поэта.

Такого подлинно поэтического, иногда спорного, иногда сразу радующего и покоряющего — немало у Игоря Северянина, и в этом все надежды на его будущее.

Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса...
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь...

Здесь я вижу лицо поэта. Я покоряюсь ему, когда он говорит про то, как перед грозой «небеса растерянно ослепли, вытер, зашарахался в листве»; когда он говорит про «морозом выпитые лужи», про «хромающий месяц» или про то, как «кувыркался ветерок». Я нахожу среди книги «поэз» много выдержанных и ярких лирических отрывков, много «смелого» и «нового» — не только в плохом, но и в хорошем смысле; рядом много гимназического задора и вздора, много ломаний,

сплошной «эксцесс в вирелэ», — но всюду талант, которому предстоит еще победить самого себя. И недаром в минуту откровенности, поэт сознается:

Не покидай меня! — я жалок
В своем величии больном...

Это «больное величие» ему и предстоит победить прежде всего; без этого путь вперед закрыт для поэта. И несмотря на то, что эта книга его «поэз» заканчивается как раз бредом «больного величия» — «эпилогом», отчасти приведенным выше, — но все же заключительные строки его позволяют надеяться, что на пройденный путь поэт уже не вернется:

Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат...

Новый этот путь — единственный, на котором Игорь Северянин может пойти вперед и преодолеть сам себя. До сих пор он только поэт площади, не воспевающий ее, но рожденный ею; здесь он выделывает свое «мороженое из сирени», думая, что это весьма «деликатное» кушанье для «площади», презираемой им. Он ошибается: это кушанье грубое, хотя именно в грубости его — его вкус. Но было бы грустно, если бы он век остался кричать на площади или разносить свое «мороженое из сирени» по петроградским дачам. Он подлинный лирической поэт, и широкой путь его лежит от «дачи» — к «природе», «от площади» — в леса, в поля, туда, «где вдохновитель его исканий — говор хат». В силах ли только он свершить этот путь и перестать выделывать свое излюбленное «мороженое из сирени?»

Иванов-Разумник

Иванов-Разумник (наст. фам. Иванов) Разумник Васильевич (1878— 1946) — критик, литературовед, социолог. Печатался с 1904 г. С сент. 1912 до авг. 1914 г. — ведущий критик и фактический руководитель литературного отдела журнала «Заветы». Отличался большой эрудицией и чутко улавливал приметы литературного процесса. После 1917 г. примыкал к левым эсерам. В 1941 г. оказался на территории, оккупированной немецкими войсками (г. Пушкин), затем жил в Германии.

Название рецензии на книгу «Громокипящий кубок» дано по заглавию ее второго раздела.

Предыдущая страница

К оглавлению

«Мороженое из сирени»

Комментарии