В. Терёхина, Н. Шубникова-Гусева. За струнной изгородью лиры (Легенды и факты из жизни Игоря Северянина)

«Игорь Северянин — поэт, в прекрасном, в лучшем смысле слова, — писал Валерий Брюсов. — <...> Это — лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир... <...> Это — истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это — ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это — художник, которому открылись тайны стиха»¹.

Действительно, после выхода в 1913 г. книги «Громокипящий кубок» Игорь Северянин стал одним из самых популярных поэтов в России. Публика стремилась на его поэзоконцерты. Как заметил И. А. Бунин, имя Северянина «знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжеры, юнкера...»².

Окруженный толпами поклонников и поклонниц, поэт выходил на эстраду в застегнутом наглухо сюртуке с цветком в петлице и с непроницаемым лицом мелодично исполнял «поэзы», буквально гипнотизируя зрителей своим пением. Бесстрастно слушал восторженные крики и бурю оваций и также бесстрастно уходил с эстрады. Он возвышался над шумной толпой и оставался загадкой для современников и потомков. Поэт и сам в течение жизни примерял разные маски, порой скрывая за ними остроту душевных переживаний, «свой больный путь земной»³:

За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц.
Его палаццо из палацц —
За струнной изгородью лиры...
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац,
Когда за изгородью лиры
Рыдает царственный паяц!..
(Северянин, 78)

Эта книга помогает увидеть истинное лицо Игоря Северянина, прочесть неизвестные страницы его биографии. Здесь впервые собраны уникальные материалы: письма Северянина и критические статьи о его творчестве. Многие из них публикуются впервые по архивным источникам, и знакомство с ними способно разрушить некоторые из сложившихся стереотипов.

К сожалению, не все сохранилось в большом эпистолярном наследии Северянина. Утрачена переписка с Николаем Рерихом, Сергеем Прокофьевым, Владимиром Маяковским и другими его корреспондентами. Тем выше ценность каждого из дошедших до нас писем, в которых восстанавливается круг общения Северянина в 1907—1941 гг., подробности его повседневной жизни и творческих исканий. Часть из них, адресованные А. Д. Барановой, С. И. Карузо, Г. А. Шенгели, публиковались в последние годы. Другие, среди них письма Л. Н. Андрееву, Л. Н. Афанасьеву, В. Я. Брюсову, К. М. Фофанову, были неизвестны, однако именно в них раскрывается ранний, малоизученный и, в известной степени, мифологизированный период жизни и творчества Северянина.

Один из критиков, Борис Гусман, справедливо заметил, что «Игорь Северянин со своими необычными успехами, взлетами и падениями явился блестящей, совершенно исключительной мишенью» для «близоруких охотников» — критиков⁴. Северянин внимательно следил за отзывами в печати о своем творчестве, чтобы ознакомить с ними своего «подрастающего читателя». Но прижизненная критика творчества поэта, обширная и разнообразная, очень скудно вошла в поле зрения современных исследователей, и образ, сложившийся в мозаике этих заметок, остался невостребованным. Особенно мало известны статьи и рецензии, печатавшиеся в прессе русского зарубежья, и до сих пор не собранные воедино.

Чрезвычайно важны автобиографические материалы и хроника жизни и творчества Игоря Северянина, которые не только раскрывают биографию поэта по датам и событиям, фиксируют время создания основных произведений и выхода книг, но передают его душевное настроение в разные периоды жизни.

Настройка лиры

Игорь Северянин считал знаменательным, что родился в год, когда умер Надсон и вышла в свет первая книга Фофанова «Стихотворения К. М. Фофанова (1880—1887)», поэта, поддержавшего его в самом начале творческого пути.

Об отце, Василии Петровиче Лотареве, он писал в «поэме детства» «Роса оранжевого часа»: «Великолепнейший лингвист, / И образован, и воспитан, / Он был умен, он был начитан» (3,146). Мать поэта, Наталия Степановна, урожденная Шеншина, происходила из старинного дворянского рода, к которому принадлежали Н. М. Карамзин и Афанасий Фет.

Особую гордость Северянина вызывало родство с «доблестным дедом» Карамзиным: «И в жилах северного барда / Струится кровь Карамзина» («Поэза о Карамзине», 1912 — Северянин, 100). Своим «высокомерно взнесенным к потолку лицом мучного цвета со слегка одутловатыми щеками и носом» поэт, по воспоминаниям Д. Бурлюка, напоминал екатерининского вельможу⁵.

Детство поэта прошло в Петербурге, но в 1895 г. его родители расстались, и мальчик вместе с отцом переехал в Череповецкий уезд Новгородской губернии в имение тетки на реке Суде. С 1898 по 1902 г. будущий поэт учился в Череповецком реальном училище, чем и ограничилось его официальное образование. Это давало повод упрекать Северянина в малообразованности и некультурности. Несправедливость таких суждений видна, в частности, на примере его выразительных, эмоциональных писем, соответствующих всем правилам грамматики.

Подтверждением тому является и автобиографический очерк «Образцовые основы» (1924), где раскрываются истоки становления его личности и принципы, на которых будет развиваться зрелое творчество поэта: любовь к поэзии, музыке и русской природе.

На всю жизнь Северянин сохранил взволновавшие его впечатления от путешествия в 1903 г. вместе с отцом через всю Россию на Дальний Восток, в Квантун. В декабре того же года, незадолго до начала русско-японской войны, он вернулся в Петербург и поселился с матерью в Гатчине. В гостях у матери часто бывали литераторы, художники, музыканты, и Северянин не раз вспоминал эту пору как время восторгов и музыки, время, когда он стал поэтом. Из писем становится известно, что Наталия Степановна многие годы поддерживала творческие порывы сына, была его верным другом и наставником: даже любимого Бодлера Северянин переводил с французского «с помощью maman».

Однако свое первое стихотворение «Звезда и дева» Северянин написал значительно раньше, в 1895 г., когда ему не было девяти лет.

Юноша увлекся литературой еще во время учебы в Череповецком реальном училище, когда «испытал сильное влияние Густава Эмара и Луи де Буссенара, позже — Дюма, Гюго, Тургенева и отчасти Гончарова, из поэтов гр. Алексея Толстого, а также Мирры Лохвицкой, Фофанова, Бодлэра и др.». И все же самым важным источником вдохновения Северянина была трепетная и нежная любовь к родному Северу и его природе. Образ «форелевой» реки в северной губернии пройдет через все творчество поэта и станет символом его неразрывной связи с любимой родиной.

В автобиографии, подготовленной для «Словаря русских писателей» С. А. Венгерова, Северянин писал: «Там, на любимой Суде, Игорь проводил летние каникулы, лишь изредка отпускаемый в Петербург к матери, и там же он познал первую (идеальную) любовь к кузине Лиле, дочери брата отца, которая была на 5 лет его старше. Автор осознал себя поэтом благодаря этой любви»⁶.

Тем не менее один из наиболее распространенных и укоренившихся в сознании читателей мифов — о внезапном появлении Игоря Северянина на поэтическом Парнасе в 1913 г. Его творческий путь принято делить на два периода. Первый охватывает 1913—1918 гг., начиная с выхода в свет книги «Громокипящий кубок» и до избрания в 1918 г. «королем поэтов». Второй период (1918—1941) связан с более чем двадцатилетним пребыванием поэта вне России, от вынужденной эмиграции в эстонском поселке Тойла до краткого возвращения в советское подданство в 1940 г. и смерти поэта. Однако большой и серьезный творческий путь, пройденный Игорем Северяниным до «Громокипящего кубка», позволяет выделить ранний период его творчества (1904-1912), когда он сложился как поэт.

Обычно забывается или не принимается во внимание, что до 1913 г. поэт выпустил 35 брошюр, в которых были опубликованы многие стихи, вошедшие впоследствии в книгу, принесшую ему повсеградную славу. Северянин называл своим первым выступлением в печати публикацию 1 февраля 1905 г. в солдатском журнале «Досуг и дело» стихотворения «Гибель «Рюрика»», и именно от нее поэт отсчитывал юбилеи своей литературной работы.

На самом деле стихотворение вышло раньше отдельной брошюрой из шести страниц (дозволено цензурой к печати 12 окт. 1904 г.). К тому же «Гибель «Рюрика»» была уже второй брошюрой поэта Игоря Лотарева. Еще до этого так же было издано его стихотворение «К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры» (дозволено цензурой к печати 25 сент. 1904 г.). Всего Северяниным на страницах тридцати пяти брошюр (издание автора) было написано и опубликовано 275 произведений. Большая часть этих стихов вошла затем в книги «Громокипящий кубок» (111), «Златолира» (37) и «Ананасы в шампанском» (25), которые в 1915—1918 гг. составили три тома «Собрания поэз».

Другие стихотворения периода «брошюр» Северянин включил в сборники «Поэзоантракт», «Victoria Regia», а также «Ручьи в лилиях» и «Настройка лиры» (два последних напечатаны не были). Среди брошюр (от 4 до 24 страниц) были две листовки («Памяти А. М. Жемчужникова», 1908 и «На смерть Лермонтова», 1908).

Северянин ценил ранний период своего творчества, называл его «настройкой лиры» и в поисках своего литературного имени дважды сменял свою подпись. В 1904—1907 гг. он публиковал стихи под собственной фамилией — Игорь Лотарев. За этой подписью вышло 13 брошюр (последняя называется «Лепестки роз жизни»). В 1908 г. Северянин меняет имя и печатает листок «Памяти А. М. Жемчужникова» под псевдонимом «Игорь-Северянин» с дефисом, где приложение «Северянин» является вторым именем и указывает на особое значение Русского Севера в его жизни и творчестве (ср. Мамин-Сибиряк). Последняя брошюра, подписанная псевдонимом Игорь-Северянин с дефисом, 35-я — «Эпилог «Эго-футуризм»» (1912). Начиная с «Громокипящего кубка» (1913) он использовал, за редким исключением, имя «Игорь Северянин», где псевдоним — второе имя — превратился в фамилию.

Певица страсти

Большое влияние на творчество Игоря Северянина оказала чувственная и жизнелюбивая лирика Мирры Лохвицкой, присущие ей импрессионисткая зыбкость и экзотизм, легкий и мелодичный стих.

В одном из писем Б. Д. Богомолову от 15 июня 1911 г. Игорь Северянин пишет: «Боготворю Мирру Лохвицкую, считая ее величайшей мировой поэтессой, гениальной поэтессой.

Ее поэмы «На пути к Востоку», «Вандэлин» и «Бессмерная любовь» — шедевры мировой поэзии, разумеется — прозеванные и критикой, и публикой. Если не строили бы так много аэропланов, я ожидал бы с уверенностью, как через двадцать или около этого лет — ее бы славословили. Утешаюсь одним: истинные ценители и теперь у нее есть. Их мало, но они есть. Каждый поэт обязан иметь ее стихи. Затем: я очень люблю Фофанова и Бодлэра. Лишь нравятся Гумилев, Эренбург, Бунин, Гофман Виктор, Черубина де Габриак, Тэффи».

Имя Мирры Лохвицкой было в 1890-е гг. широко известно. Первый и последний сборники поэтессы удостоены Пушкинской премии Академии наук. Поэтический талант Лохвицкой был признан такими поэтами, как А. А. Голенищев-Кутузов, К. К. Случевский, а также К. Льдов и др. И. А. Бунин был с ней «в приятельстве» и позже относил воспоминания о ней к числу «самых приятных». Ее книги «Стихотворения» переиздавались, отмечались критикой и даже удостаивались пародий. Видные поэты, в том числе Константин Бальмонт и Федор Сологуб, посвящали ей стихи. Известность Лохвицкой получила скандальный оттенок после ее декларативного отказа от «идейной» поэзии, утверждения свободы чувств («Мне нет пределов, нет границ»).

Поэтесса увлекалась Бальмонтом («Лионелем») и обменивалась с ним в печати посланиями в стихах. Свой сборник «Будем как солнце» (1903), название которого перекликается со стихотворением Лохвицкой «К солнцу!» — «Солнца!.. Дайте мне солнца! Я к свету хочу!», — Бальмонт посвятил этой поэтессе. 27 августа 1905 г. Лохвицкая умерла от туберкулеза в возрасте 36 лет.

Северянин точно определил основную тему творчества Мирры Лохвицкой в посвящении сборника «Мимоза» — «певица страсти». Любовь была содержанием ее поэзии, и строка «Это счастье — сладострастье» воспринималась как «девиз» поэтессы. «К ней применили, — писал критик А. Измайлов в некрологе, — и оно так и осталось навсегда, имя новой русской Сафо, певицы вакхической страсти, знойного наслаждения, упоения рабством и владычеством любви. «Amori et dolori sacrum» — значится как эпиграф на одной из ее книг, и она, действительно, была как бы какой-то жрицей в храме, посвященном любви и любовной тоске, любовному страданию, всему огромному содержанию любви, со всем захватом чувственности, стонами наслаждения, смелостью и дерзостью порыва...»⁷.

Мое бессмертье неизбежно...

Поэтическое бессмертие волновало воображение Северянина с молодых лет. В связи с этой темой особое внимание критики вызвало стихотворении «Мои похороны» (1910):

Меня положат в гроб фарфоровый,
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (...как Суворова...)
Меня, новейшего из новых
(Северянин, 94).

В мировой литературной традиции тема стеклянного (хрустального) гроба связана с бессмертием и восходит к сказке бр. Гримм «Schneewittchen» (обычно переводится «Белоснежка»), в которой мертвую девушку кладут в стеклянный гроб. Королевский сын находит гроб и пробуждает девушку. Источниками северянинского образа служат «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях» А. С. Пушкина (1833), которая связана со сказкой братьев Гримм, а также стихотворение М. Лохвицкой «Спящая» (1902-1904):

Я сплю, я сплю — не умерла —
В гробу из чистого стекла,
В венках из белых, белых роз,
Под шепот кленов и берез⁸.

Журналисты бесконечно обсуждали претензии Северянина на суворовскую славу и бессмертие. «Конечно, затруднительно найти рифму на «фарфоровый», — заметил один из критиков сразу после первой публикации стихотворения, — но тревожить по этому поводу тень Суворова, значит обнаружить недюжинную изобретательность. Avis молодым поэтам! Отныне нет более «оскудения рифмы»»⁹.

Лариса Рейснер спустя пять лет увидела в мечтах Северянина «о хрустальном гробе, о сказочных похоронах своей души» слишком суетное желание популярности: «Его сердце уже показывают за деньги, и не слишком дорого заплачено за публичное поругание. На помпезных поэзо-концертах подают «мороженое из сирени», «шампанское в лилии». Все стыдливые и тайные слова поэзии «распивочно и на вынос», со скидкой для учащихся, с бесконечными бисами «очам души твоей», «болезнь» и «страх», «плач совести» и «хохот лиры» — все, все распродается!»¹⁰

Однако для Северянина имело символическое значение то, что Суворов умер 17 мая 1800 г.: в тот же день спустя 111 лет—17 мая 1911 г. — умер любимый поэт Северянина К. М. Фофанов, которого он называл «королем поэтов». Суворов похоронен в Александро-Невской лавре. На простой плите надпись: «Здесь лежит Суворов». Северянин надеялся, что тоже заслужит право называться просто поэтом.

Позже, в «Классических розах», тема бессмертия оказывается связанной с долгожданным возвращением на родину, туда, где «Моя безбожная Россия, / Священная моя страна!». Воссоединение с Россией означало для него обретение самосознания и духовного бессмертия:

Я мечтаю, что Небо от бед
Избавленье даст русскому краю.
Оттого, что я — русский поэт,
Оттого я по-русски мечтаю!
(Северянин,233)

Я покорил литературу!

«Громокипящий кубок» вышел в свет 4 марта 1913 г. Книга имела триумфальный успех и стала одним из заметных явлений русской поэзии XX в. За первые два года книга выдержала 7 изданий, всего за шесть лет, с 1913 до 1918 г., - 10.

В предисловии Федора Сологуба написано: «Одно из сладчайших утешений жизни — поэзия свободная, легкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и, когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны».

Единомышленники Северянина сочли, что в признании Сологуба не было «никакого открытия нового светила. На небе русской литературы всем очевидная горела звезда первой величины»¹¹. Но для читающей публики слово Сологуба о приходе нового поэта имело свой смысл.

Несмотря на то что Северянин шел к «Громокипящему кубку» десять лет, книга открыла новый этап его творческой биографии, когда он совершал переоценку всего, написанного за эти годы. «Счастливое чудо» (А. Измайлов), «Нечаянная радость» (Ф. Сологуб), «Большое культурное событие» (Н. Гумилев) — так определили появление книги современники Северянина.

Известно, что «Громокипящий кубок» Северянину помогли подготовить В. Брюсов, Ф. Сологуб и основатель издательства «Гриф» С. Кречетов. Брюсов действительно, по словам Северянина, советовал подготовить к печати большой сборник стихов, «повыбрав их из бесчисленных брошюр» (5, 30). Б. Лившиц вспоминал, что название книги подсказал Сологуб, обыгравший его в предисловии, написанном в феврале 1913 г.¹² Но в словах Сологуба можно усмотреть явную связь названия с легкими и сверкающими стихами Северянина, полными упоения весной и радостью жизни («Весеннй день»), и параллель с классической традицией русской поэзии, идущей от Пушкина, Тютчева и Фета.

Актриса Л. Д. Рындина, которой Северянин посвятил стихи «Качалка грёзерки», «Рондо» и книгу «Златолира», в воспоминаниях так записала слова своего мужа — издателя книги С. А. Кречетова (Грифа): ««Я предложил принести мне для просмотра все его стихи, просмотрю, что годится для печати, может быть и издам». Через несколько дней у нас был Игорь Северянин. Гриф отобрал из вороха принесенных стихов, то, что считал интересным, и издал...»¹³. Воспоминания Л. Д. Рындиной, написанные почти 40 лет спустя, являются примером того, как создаются литературные мифы и легенды. Получается, что книгу Северянин подготовил по совету Брюсова, название ее подсказал Сологуб, а отбор и блестящую композицию продумал Кречетов. Это вполне согласуется с тем образом Северянина, который рисовали некоторые критики, упрекая поэта в отсутствии вкуса, и который, к сожалению, укоренился в сознании современных исследователей.

Вряд ли мог Северянин принести «ворох... стихов», скорее всего он принес свои ранние брошюры, возможно, часть стихов (неопубликованных или опубликованных в периодике) была в вырезках. Если даже некие советы и пожелания по отбору стихов и их композиций у редактора были, автор должен был с ними согласиться или предлагать и отстаивать свои решения, тем более что Северянин всегда имел свое мнение и дорожил им.

Так или иначе, если мы внимательно проанализируем тексты «Громокипящего кубка», то увидим, что композиция книги является авторской. В книге всего 137 стихотворений (поэз) за 1905—1912 гг., большинство из которых были опубликованы в альманахах, журналах, газетах и вошли в ранние брошюры Северянина (с 12-й по 35-ю). Стихи брошюры «Ручьи в лилиях» (весна 1911), за исключением двух, перепечатаны полностью. Впервые в книге опубликовано только восемь произведений: «Berceuse осенний», «Эскиз вечерний», «Шампанский полонез», «Virelai», «Гюи де Мопассан», «Газэлла», «Демон», «Любовь и Слава».

Заглавия двух из четырех разделов книги перешли из вышедших ранее брошюр: раздел «Сирень моей весны» — 18-я брошюра (1908) и «За струнной изгородью лиры» — 25-я брошюра (1909). Есть случаи, когда последовательность стихов соответствует их композиции в ранних брошюрах. Так, первые четыре стихотворения книги: «Очам твоей души», «Солнце и море», «Весенний день», «В грехе забвенье» — открывают брошюру «Очам твоей души» (1912), далее следуют стихи, не включенные в сборник. Оспорить авторское расположение стихов в брошюрах Северянина невозможно.

В «Громокипящем кубке» отразилась история «мещанской драмы» поэта-грёзэра, охваченного порывом нового весеннего чувства и молодости. Он живет мечтами и грёзами о прекрасной женщине. Разочарованный и обманутый в своих чувствах, герой попадает с берегов форелевой реки и северного «одебренного» леса на площадь. Затем возникает образ одинокого поэта — царственного паяца, который уходит с площади от толпы и рыдает за струнной изгородью лиры. Невольно ощущается ироничность слов «гения Игоря Северянина» об упоении своей победой и искренность намерения идти «в природу, как в обитель, / Петь свой осмеянный устав».

Главной причиной успеха книги «Громокипящий кубок» была ее своевременность и современность. Она вышла весной 1913 г., когда имя Северянина было уже известно: футуристам удалось обратить на себя внимание. И хотя многие современники отделяли Северянина от футуризма, но отдавали должное тому чувству времени, которое проявилось в «Громокипящем кубке».

«Его поэзия, — заметил В. Ходасевич, — необычайно современна — и не только потому, что в ней часто говорится об аэропланах, кокотках и т. п., — а потому, что его душа — душа сегодняшнего дня. Может быть в ней отразились все пороки, изломы, уродства нашей городской жизни, нашей тридцатиэтажной культуры, «гнилой как рокфор», но в ней отразилось и небо, еще синеющее над нами»¹⁴.

Вторая книга поэз Северянина «Златолира» вышла 4 марта 1914 г. (выдержала 7 изданий), третья — 28 января 1915 г. — «Ананасы в шампанском» (5 изданий), четвертая — 14 апреля 1915 г. — «Victoria Regia» (4 издания), пятая и шестая — «Поэзоантракт» и «Тост безответный» (соответственно 2 и 1 издание). Внимание критики к этим книгам шло по убывающей, каждая последующая книга встречалась более прохладно, чем предыдущая. Неровность успеха Северянина во многом зависела от того, что после «Громокипящего кубка» поэт помещал в новые сборники все более ранние стихотворения. Таким образом, создавалась обратная перспектива творческого пути. Вместе с тем Игорь Северянин, вдохновленный успехом первой книги, в «Ананасах в шампанском» усилил элемент смелой (и очень смелой) парадоксальности и ухищрений, делавших книгу более трудной для восприятия читателей.

Орест Головнин (Р. Брандт), относившийся с большой симпатией к нашему «поэзнику», в 1915 г. сочинил такую эпиграмму:

Войною отняты нам разные припасы:
Так, не дают вина, и редки ананасы.
О, Северянин! Как ты мил:
Ты своевременно снабдил,
Назло стесненьям, думским и германским,
Нас ананасами с шампанским¹⁵.

В восприятии современников имя Северянина нередко ассоциировалось именно с этой книгой. Николай Клюев в письме Есенину, написанному еще до личного знакомства (датируется: «Август. 1915»), предостерегал его от соблазна легкой славы: «Твоими рыхлыми драченами <слова из стихотворения Есенина «В хате»> объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском <...> ...и рязанцу и олончанину это блюдо по нутру не придет, и смаковать его нам прямо грешно и безбожно. <...> Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой...»¹⁶. Спустя восемь лет, в конце 1933 г., одна из почитательниц поэта устроила ему в Белграде на десерт ананасы в шампанском (5, 244).

О, критика — проспавший Шантеклер...

Еще до выхода «Громокипящего кубка» Северянин стал известен читающей публике. В 1905 г. Игорь Лотарев был впервые отмечен на страницах «Петербургской газеты» писательницей Н. А. Лухмановой, которая рассказала, что передала раненым «на театре военных действий с Японией» 200 экземпляров брошюры Игоря Лотарева «Подвиг «Новика»»¹⁷.

Однако вопрос о том, как к Северянину пришла слава, все же нуждается в серьезном уточнении. По словам Северянина, это произошло, когда Лев Толстой разразился «потоком возмущения по поводу явно иронической «Хабанеры», об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень» (5, 85).

В стихотворении «Сувенир критике» (1914) Северянин восклицал:

Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!
Какая глупая в России критика:
Зло насмеялся над «Хабанерою»,
Блеснув вульгарною своей манерою.
(1. 567)

На самом деле все обстояло несколько иначе. Писатель И. А. Наживин привез брошюру Северянина «Интуитивные краски» в Ясную Поляну и 12 января 1910 г. прочитал ее Толстому. Вскоре интересные подробности этого визита были изложены в очерке Наживина «В Ясной Поляне»: «Много смеялся он <Толстой> в этот вечер, слушая чтение какой-то декадентской книжки — и не то «Интуитивные звуки», не то «Интуитивные краски», где, разумеется, был и «вечер, сидящий на сене», и необыкновенная любовь какая-то, и всевозможные выкрутасы. Особенно всем понравилось стихотворение, которое начиналось так:

Вонзим же штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не станут робки...
<цит с искажениями>.

Но вскоре Лев Николаевич омрачился.

Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. — вздохнул он. — Это литература! Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!»¹⁸.

Отрицательную часть отзыва Толстого с собственными комментариями вскоре перепечатали многие газеты России, не упомянув, что это стихотворение особенно всем понравилось.

И еще один штрих. В предлагаемой книге публикуются всего два письма Леониду Андрееву. Но ясно, что таких писем было больше, а главное, из содержания этих писем следует, что Северянин и Л. Андреев дружили еще в 1908 г., что называется домами (а жили они, как известно, близко). Прислуга несколько раз в день могла носить письма от одного к другому. Факты сами по себе значительные. Как вспоминали современники, «общероссийскими знаменитостями в то время, если не считать доживавшего последний год своей жизни Льва Толстого, были Максим Горький и Леонид Андреев»¹⁹.

Следует отметить, что к 1910—1911 гг. Игорь Северянин познакомился также с Александром Блоком, Николаем Гумилевым, Анной Ахматовой... В мае 1912 г. он начинает пятый том «Критики о моем творчестве» — «критики бездарной, завистливой и мною ослепленной» (письмо Богомолову от 8 мая 1912). 29 июля 1912 г. он пишет тому же адресату: «Ежедневно получаю такую бездну вырезок и писем, что затрудняюсь отвечать своевременно».

В самом деле, «в былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря Северянина, - отмечал Роман Гуль в рецензии на книгу «Менестрель». - Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и «шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и красоты. А она была: — вспомните «Это было у моря», «Быть может, от того», «Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.»²⁰.

В предисловии В. Пашуканиса к сборнику «Критика о творчестве Игоря Северянина» (1916) справедливо говорилось: «Редко приходится видеть, чтобы на долю поэта выпадало такое совершенно необычное внимание, какого удостоился Игорь Северянин от самых разнообразных кругов читающей публики. <...> Рассматривая отношение критики к Игорю Северянину, мы находим здесь всю гамму критических отношений, от самого восторженного и до резко отрицательного, граничащего с простейшей руганью».

Отношение критики к Северянину, как считал В. Пашуканис, «так или иначе способствовало тому исключительному успеху, в котором одни видели самую печальную картину падения литературных вкусов, другие — начало особого внимания читающего мира к новому стихотворцу»²¹. Сергей Бобров в статье «Северянин и русская критика» в хронологическом порядке представил читателю историю отношений Северянина и критики, так оценив всю массу критических выступлений о поэте: «Их много, этих листков. Их такая масса, что если бы перепечатать все — вышло бы томов десять хорошо убористой печати»²².

Северянин внимательно следил за отзывами в печати о своем творчестве. В очерке «Из воспоминаний о К. М. Фофанове» он написал, что у одного из своих знакомых, Б. Н. Башкирова-Верина, при отъезде из Петрограда в 1918 г. оставил пятнадцать толстых книг, нечетные страницы которых сплошь заклеены вырезками из журналов и газет всей России — рецензиями о его творчестве и эстрадных выступлениях.

«Были в этих книгах собраны и все карикатуры на меня, — сообщал Северянин, — а их было порядочно. Там же оставлен и шарж на меня углем работы Влад<имира> Маяковского — голова в натуральную величину. Самое печальное, что этот знакомый бежал из России в 1920 году, и судьба всех этих ценностей ныне мне не известна, хотя он и уверял меня в прошлом году в Берлине, что эти книги, как ему «достоверно известно», находятся в полной сохранности, однако я все же сильно беспокоюсь...».

Пристальное внимание к журналистским отзывам было свойственно многим писателям. Например, хорошо знакомый двадцатилетнему Северянину Леонид Андреев был постоянным абонентом бюро газетных вырезок и составил из них несколько тематических альбомов (альбомы под номерами 5—12 хранятся в Славянской библиотеке, Хельсинки). Увидевший столь тщательную работу Л. Н. Андреева, В. В. Вересаев иронически заметил, что с годами вряд ли целесообразно собирать эту «газетную труху».

Иначе относилась к текущей критике А. Н. Чеботаревская. Она издала книгу «О Сологубе. Критика, статьи и заметки» (СПб., 1911), состоявшую только из положительных отзывов. Вскоре в октябре 1912 г. Северянин познакомился с Сологубом, который стал ему наиболее близким из современников после К. М. Фофанова. Считая Сологуба «самым изысканным из русских поэтов», Северянин, скорее всего, невольно подражая ему, задумал аналогичную книгу критики о своем творчестве.

Выход сборника «Критика о творчестве Игоря Северянина», в котором из «всего невероятного количества газетных и журнальных статей» о поэте дано «несколько характерных моментов северянинского «успеха»»²³, стал важным этапом в осмыслении творчества поэта. Судя по письму Пашуканису, предполагалось второе, дополненное издание критических отзывов о творчестве Северянина.

Мои волшебные сюрпризы

Северянин складывается как поэт со своей собственной программой уже в 1908—1912 гг. Создавая школу эгофутуризма, он заботился об обновлении поэтического языка. В письме от 2 июля 1911 г. Богомолову поэт излагает свою теорию рифмы. ««Непредвиденность» доказывает жизненность, а потому надобность ассонанса. Возьмем народную пословицу, притом — первую пришедшую на ум: «Жизнь пережить — не поле перейти» — «жить» и «ти», что ни говорите, ассонансы, хотя и плоские. Основываясь на «народном слухе», как наиболее непосредственном, мы можем — и, может статься, должны?.. — ввести в поэзию новую форму дисгармонической рифмы, а именно диссонанс. Пословица блестяще это подтверждает: «Тише едешь — дальше будешь». Спрашивается, как же назвать — «едешь» = «удешь», если не диссо? Найдите в моих «Электр<ических> стих<ах>» «Пятицвет»; — Вы найдете целый цикл подобных стихотворений. Надо иметь в виду, что ухо шокировано этим новшеством только сначала; затем оно привыкает. Отчего можно произвести пословицу на диссо без предвзятого чувства, и отчего нельзя прочесть стихи в диссо, не смущаясь?»

Северянин называл себя в стихах «самоучкой-интуитом», но с первых сборников проявлял интерес к вопросам стихотворного мастерства. В «Автопредисловии» к 8-му изданию «Громокипящего кубка» поэт писал: «Работаю над стихом много, руководствуясь не только интуицией...».

Не желая писать «примитивно», он сознательно экспериментировал со словом, стихом и рифмой. Особый интерес представляют десять придуманных Северяниным новых строфических форм: миньонет, дизель, кэнзель, секста, рондолет, перекат, квадрат квадратов, квинтина, перелив, переплеск, которые поэт использовал в своем творчестве и описал в «Теории версификации» (1933 — Северянин, 591—597). Эта работа дает интересный материал авторского самоосмысления, но не достаточно изучена исследователями стиха. Серьезное внимание привлекают и лексические неологизмы Северянина. Их анализ позволяет сделать вывод о единстве творческого мира поэта, для которого возвращение к классической традиции в эстонский период не означало отказа от словотворческих экспериментов 1910-х гг.

Однако чаще всего отдельные периоды творчества Северянина оцениваются крайне неоднозначно, есть тенденция к их противопоставлению. На момент показалось, что было «два разных поэта, носивших одно литературное имя, - пишет автор одной из работ о поэте. -<...>»Ручейковую» и ласковую лирику Северянина, рожденную любовью к земле, с которой был долго и горько разлучен, надо сегодня возродить, отделив и от ироничных салонных «поэз», и от крикливой саморекламы ранних программных стихов. У нее задачи иные и иное лицо. Пусть поэт в новой, посмертной жизни на родине не столько «эпатирует» презренного обывателя, сколько напоминает людям о дорогом чуде — о чувстве родины, разрыв с которой — всегда мучителен»²⁴.

Двойственность восприятия поэзии Северянина определяется общей неразработанностью его наследия, которое нередко предстает обедненным, разъятым на случайные фрагменты.

Я — соловей, я без тенденций

Остается распространенным миф о равнодушии Северянина к общественной жизни. На самом деле его лирика и публицистика, когда-то отвергнутые на родине по идеологическим причинам, заслуживают пристального внимания. Не случайно Петр Пильский в статье «Ни ананасов, ни шампанского» писал: «С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин был символом, знаменем, идолом лет петербургского надлома»²⁵.

Ощущение души, тоскующей в предгрозье Первой мировой войны, и лирическая ирония по отношению к витавшему в различных слоях общества желанию уйти от трагизма действительности в «бомонд» и «иностраны» остро и глубоко передавали чувства современной Северянину интеллигенции. «В этот период, - вспоминала Е. Ю. Кузьмина-Караваева, — смешалось все. Апатия, уныние, упадничество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. <...> Это был Рим времен упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны»²⁶.

В августе 1913 г. Северянин пишет Брюсову: «Какое отчаяние вокруг! Какая безнадежность! Возможность процесса Бейлиса, ежедневные катастрофы, Балканская гнусность, чума в Новочеркасске, кубофутуристы...».

Позже, за несколько дней до объявления войны, отдыхавший в Эстляндии в приморском поселке Тойла Северянин откликнулся стихами на убийство австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда: «Германия, не забывайся! Ах, не тебя ли сделал Бисмарк? <...> Но это тяжкое величье солдату русскому на высморк!» Этакой рифме позавидовал бы и Маяковский, сочинявший осенью 1914 г. патриотические плакаты («Немец рыжий и шершавый...») в издательстве «Сегодняшний лубок».

Северянина осуждали за это проявление чувств (Брюсов назвал стихотворение «отвратительной похвальбой»). Неожиданно политика вошла в соприкосновение и, более того, в противоречие с главным лозунгом Северянина - «Живи живое!» Цикл военно-патриотических стихов составил половину раздела «Монументальные моменты» в сборнике «Victoria Regia» (1915) — тринадцать произведений, написанных в период с июня по октябрь 1914 г. Но современники упрекали Северянина в «квасном патриотизме», цитируя вырванные из контекста строки: «Когда отечество в огне, / И нет воды, лей кровь, как воду... / Благословение войне!» При этом совершенно игнорировались две начальные строки, задающие смысл стихотворения:

Я не сочувствую войне,
Как проявленью грубой силы... (1, 56).

В стихотворениях «Поэза о Бельгии», «Начальники и рядовые» (опубл. в 1922 г.) возникают мотивы Мирры Лохвицкой - боль и сочувствие жертвам войны:

Они сражаются в полях,
Сегодня — люди, завтра — прах.

Возражая свои критикам, Северянин написал иронический «Мой ответ», последняя строфа которого только усилила нападки на поэта:

— Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин! (1, 553).

На волне всеобщего подъема в дни февральской революции Северянин написал цикл стихов «Револьверы революции» (он будет опубликован только в сборнике «Миррелия» (Берлин, 1922). В примечании автора говорилось, что рукописи пропали в Москве в феврале 1918 г. и были восстановлены по памяти через год в Тойле). Несправедливо забытый цикл открывается стихотворением «Гимн Российской республики» («Мы, русские республиканцы...»). Исполнены национальной гордости стихотворения «Моему народу», «Все — как один»:

Народу русскому дивитесь:
Орлить настал его черед!

К лету 1917 г. настроение поэта переменилось: «Искусство в загоне... Что делать в разбойное время поэтам... Мы так неуместны, мы так невпопадны». Октябрьская революция отразилась в «Поэзе скорбного утешения» и «Поэзе последней надежды», в контрастах увиденного «злого произвола» и веры в «глаза крылатой русской молодежи»: «Я верю в вас, а значит — и в страну». Это была политическая лирика в полном смысле слова. «Сверкает в руках револьвер!» — аллитерировано не хуже, чем год спустя у Маяковского: «Ваше слово, товарищ маузер!»

Путь к вечным розам

Еще в конце 1917 г. Северянин вместе с больной матерью поселился в Эстонии в поселке Тойла, где бывал начиная с 1912 г. Отсюда в феврале 1918 г. он приехал в Москву на вечер избрания «короля поэтов». После заключения Брестского мира и получения Эстонией независимости Северянин оказался в эмиграции.

Изоляция Северянина на некоторое время нарушилась, когда он смог осенью 1922 г. приехать в Берлин. Впервые после пятилетнего перерыва Северянин встретил своих знакомых - художника Ивана Пуни, Ксению Богуславскую, актрису Ольгу Гзовскую, поэтов Владимира Маяковского, Андрея Белого, Владислава Ходасевича, Бориса Пастернака и др. Он посещал берлинский Дом искусств, созданный по аналогии с петроградским. Поэт даже выступал в советском торговом представительстве на праздновании 5-летия Октябрьской революции и болгарском землячестве.

В Берлине вышли книги Игоря Северянина: «Менестрель» (1921), «Миррелия» (1922), «Падучая стремнина: Роман в 2-х частях» (1922), «Фея Eiole» (1922), «Трагедия Титана. Космос: изборник первый» (1923), «Соловей: Поэзы, 1918 год» (1923). Две последние книги опубликованы в издательстве «Накануне». Маяковский и Кусиков помогли Северянину заключить договор с этим издательством на 4 сборника.

Но вышли только два, так как вскоре ввоз книг в Советскую Россию был запрещен, тиражи упали, и объявленные еще две новые книги Северянина, среди которых «Царственный паяц», так и не вышли.

В воспоминаниях И. Одоевцевой сохранился рассказ Северянина об одной из встреч в Берлине с А. Н. Толстым: «А мерзавец Толстой в ресторане «Медведь», хлопнув меня по плечу, заголосил, передразнивая меня: «Тогда ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!» — и расхохотался идиотски во всю глотку и гаркнул на весь ресторан: «Молодец вы, Северянин! Не обманули! Сдержали слово — привели нас, как обещали, в Берлин. Спасибо вам, наш нежный, наш единственный! Спасибо!!» - И низко, в пояс, поклонился»²⁷.

В сборнике «Соловей» сохранились черты первоначального замысла — «Поэмы жизни». Так, начальное стихотворение «Интродукция» и заключительное — «Финал» подчеркивают единство композиции произведения и особенности его «раздробленного сюжета». Многие стихи определены автором как «главы» более крупного произведения, они сюжетно связаны («Тайна песни», «Не оттого ль?..», «Чары соловья», «Возрождение») или развивают последовательно одну тему («Сон в деревне», «Трактовка»). Более того, стихотворение «Высшая мудрость» было ранее опубликовано в альманахе «Поэзоконцерт» (1918) под названием «Поэма жизни: Отрывок 28-й». Оставляя замысел поэмы неисчерпанным, Северянин в стихотворении «Финал» пояснял: «Поэма жизни — жизнь сама!»

В рецензии А. Бахраха говорилось, что Северянин «во время оно закончил делать свое, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...>. Все те же надоевшие нюансы, фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервена - Шопена, снова то же старое, затасканное самовосхваление: «я — соловей, я так чудесен»...» По мнению Бахраха, «времена меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и упрямом противоречии с природой безнадежно остается на своем старом засиженном месте <...>. Открываешь книгу, и просто не верится, что на ней пометка «1923»».

Несмотря на то что с момента написания книги до ее издания прошло пять лет, рецензент воспринимал стихи в издании 1923 г. вообще как анахронизм: «Северянина-поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз «Соловей», делается нудно, уныло»²⁸.

Совсем иначе расценивал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор русской литературы Вальмар Адаме. В 1918 г. он был редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом, - ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, — так он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой оперные арии — в доме стены тряслись»²⁹.

И все же для Северянина возвращение в провинциальный эстонский поселок или озерную глушь было подчас безрадостным. Здесь он оказывался не только вдали от России, но и от основных центров русской эмиграции — Берлина, Парижа, Праги... Возможно, тогда, пытаясь сохранить память об утраченной родине, о прежней жизни или, говоря словами Романа Гуля, «унести с собой Россию», молодой, едва тридцатипятилетний Северянин углубился в мемуары и автобиографические романы в стихах («Падучая стремнина», 1922; «Роса оранжевого часа», 1925; «Колокола собора чувств», 1925 и др.).

Его гастрольные поездки в Берлин, Париж, Прагу, Белград и другие города приносили небольшой доход и ощущение читательского внимания.

«За эти годы, — рассказывал Северянин в письме В. И. Немировичу-Данченко, — мы побывали однажды в Польше, дважды в Латвии. Больше никуда не ездили. Постоянно живем в своей деревушке у моря. Живется трудненько, заработков никаких, если не считать четырех долларов в месяц из «Сегодня». До сих пор, слава Богу, помогало Эстонское Правительство, благодаря которому мы кое-как и существовали. Однако нельзя ручаться за это впредь. Писатель я никакой, поэтому заработать что-либо трудно. Как лирик не могу много заработать: никому никакая лирика в наше время не нужна, и уж во всяком случае она не кормит. До сих пор мучает меня долг проф<ессору> Заблоцкому (12 долл<аров>), но отдать, при всем желании, никаким образом не могу. И нет даже надежд, т. к. книги не выходят, вечера дают такие гроши, что едва на дорогу хватает».

Многим запомнился поэзовечер в зале «Шопен» в Париже 27 февраля 1931 г., где Северянин читал стихи из книги «Классические розы». Марина Цветаева, присутствовавшая на выступлении, писала С. Н. Андрониковой-Гальперн 3 марта 1931 г.: «Единственная радость <...> за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие <...> первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)»³⁰.

Цветаева воспринимала новые стихи Северянина в широком контексте — двадцатилетия его творчества. В неотправленном письме Северянину она создала своеобразный гимн русским поэтам — невольным изгнанникам: «Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!). Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Двадцать лет назад! — Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет - он или время? И перетянул он: — Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были жизнь: двадцать лет спустя. <...> Вы выросли, Вы стали простым, Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, раз-нарядили ее...

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

И сосны, мачты будущего флота...

Ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки»³¹.

Несомненно, сборник «Классические розы» (Белград, 1931) стал наиболее значительной книгой эмигрантского периода. Его заглавие связано с давней литературной традицией, о которой писал В. В. Набоков: «Роза пылала на ланитах пушкинских красавиц. В кущах Фета она расцветала пышно, росисто и уже немного противно. О, какая она была надменная у Надсона! Она украшала дачные садики поэзии, пока не попала к Блоку, у которого чернела в золотом вине или сквозила мистической белизной».

С мятлевскими, классическими, розами связан другой важный мотив, воплощенный в этом хрестоматийном образе, — память об оставленной родине. Для Вл. Ходасевича так происходит восстановление духовной общности России и зарубежья. В стихотворении «Петербург» он пишет о том, что «привил-таки классическую розу / К советскому дичку» (12 дек. 1925; вошло в сборник «Европейская ночь». Париж, 1927). Иначе раскрывается семантика образа в книге Георгия Иванова «Розы» (Париж, 1931), где поэт прощается с прошлым навсегда «сквозь розы и ночь, снега и весну...» «Классность» определяла принадлежность Северянина к каноническому литературному ряду и направление его творческой эволюции. Это сразу ощутили современники поэта, например, Георгий Адамович писал: «Северянин стал совсем другой <...> вырос, стал мудр и прост»³².

Петр Пильский отмечал, что «поверхностному слуху с этих страниц, прежде всего, зазвучит мотив успокоенности. Это неверное восприятие. В книге поселена тревожность. Здесь — обитель печали. Слышится голос одиночества. В этих исповедях — вздох по умершему. Перед нами проходит поэтический самообман. Втайне и тут все еще не угомонившееся «Я» («Кто я? Я — Игорь Северянин, чье имя смело, как вино?)... Ни скорбь по России, ни мечтательные надежды на ее новое обретение, ни любовь к родной стране, ни жизненные потрясения, ни седина, ни годы не изменяют, не разрушают основного строя души, не умерщвляют коренных, врожденных, взрощенных пристрастий»³³.

Не случайно одно из поздних выступлений Северянина 20 января 1938 г. в обществе «Витязь» (Таллин) с лекциями о русской поэзии XX века носило заглавие «Путь к вечным розам».

Я — композитор

С детства поэт был «заправским меломаном», запоминал любимые арии и напевал их так, что взрослые удивлялись его слуху. В Петербурге Северянин постоянно бывал в Мариинском театре, где блистала его ровесница Мравинская, в консерватории, Театре Народного дома императора Николая II, Театре музыкальной драмы.

Среди любимых композиторов Северянина — Амбруаз Тома и Джакомо Пуччини, П. И. Чайковский и Н. А. Римский-Корсаков. Северянин признавался: «Музыка и Поэзия — это такие две возлюбленные, которым я никогда не могу изменить».

Говоря о себе как о композиторе. Северянин подчеркивал повышенное внимание, уделяемое им построению каждой книги, строгому и продуманному, словно в музыкальном произведении. Тонкий поэтических слух воплотился в разнообразных стихотворных увертюрах, сонатах, этюдах, ноктюрнах, прелюдиях, ариях, - в мелодичных стихах, привлекавших многих композиторов. Среди них были такие выдающиеся современники поэта, как Сергей Прокофьев и Сергей Рахманинов. Переписка с ними могла бы расширить наши представления о северянинском творчестве, но сохранились лишь ее фрагменты.

В одном из писем Августе Барановой Северянин сообщал: «С. Прокофьев писал мне на днях. Он теперь в Германии. Очень хочу повидаться с ним. Его «Любовь к трем апельсинам» — событие в Европе. Я думаю дать ему либретто для новой оперы». Трудно сказать, когда состоялась встреча Северянина и Прокофьева, но известно, что у них еще с 1916 г. был общий знакомый, сын богатого купца, поэт Борис Башки-ров (Верин). Северянин посвятил ему, заслужившему титул принца Сирени, свою книгу поэз «Соловей». В Берлине осенью 1922 г. с Прокофьевым встречался не только Северянин, но и Маяковский, которому также особенно близки были «грубые марши» композитора и опера «Любовь к трем апельсинам».

Сергей Рахманинов знал стихи Северянина еще до выхода «Громокипящего кубка». Он восхищался колыбельной А. Н. Александрова на слова Игоря Северянина («Пойте, пойте»). История создания романса «Маргаритки» связана с малоизвестными страничками дружбы Мариэтты Шагинян с Рахманиновым — «Письма к Ре». Дело в том, что в первом письме, отправленном известному композитору, она не захотела назвать свое имя и подписалась ноткой Re. С тех пор Рахманинов вплоть до их последней встречи в июле 1917 г. всегда называл ее Re. Даже написав для Шагинян романс «Муза», поставил в посвящении: Re.

Однажды летом 1916 г., когда Рахманинов находился на лечении в санатории в Ессентуках, Шагинян привезла ему тетрадку с «заготовленными текстами» — пятнадцать стихотворений Лермонтова и двадцать шесть — новых, среди них «Маргаритки» Северянина и «Крысолов» В. Брюсова, «Ау» К. Бальмонта и «Сон» Ф. Сологуба, «Ивушка» («Ночью в саду у меня...») А. Исаакяна в переводе А. Блока и «К ней...» А. Белого — все шесть стихотворений, на которые он создал потом романсы. «Тут же понемножку мы стали разбирать их, смотреть волнистую графику к ним. <...> Тогда же в Ессентуках, он начал работу над этими новыми романсами, законченными осенью в Ивановке. <...> Все шесть романсов поразительно свежи и хороши. Критики писали о них как о новой странице в творчестве Рахманинова; с очень большой искренней похвалой несколько раз отзывался о них такой строгий и нелицеприятный судья, как Н. К. Метнер»³⁴. Сам Рахманинов считал наиболее удавшимися и больше всего любил романсы «Крысолов» и «Маргаритки».

«Наша предпоследняя встреча, — вспоминала Мариэтта Шагинян, — была в Нахичевани. Проездом через Ростов, где Сергей Васильевич давал очередной концерт, он прислал мне с письмом свои новые романсы и позвал встретиться... <...> Два часа мы с ним просидели у рояля, — я «рассказывала», а он упражнялся перед концертом. Мне было обидно, что шесть романсов на «мои», так любовно подготовленные для него тексты, он посвятил Кошиц, а он отшучивался на упреки»³⁵.

Жизнь — всегда любовь

Северянину удалось взглянуть на обыденную жизнь как на романтическое, достойное изящной словесности путешествие. В самой прозе жизни Северянин находил поэтичность, освещал ее свойственной ему иронией и простодушием. В его стихах весь спектр городского бытия, начиная от «мороженого из сирени», «ананасов в шампанском», «фиалкового ликера» и устриц, «боа из кризантем», «шаплеток» и калош до новейших достижений техники (авто, летуны, экипажи, электрассонансы, кинематограф и экспресс).

Но тем не менее Северянин не был певцом города и городской культуры, наоборот, он хотел избрать жизнь в природе, вдали от цивилизации. В письме А. Д. Барановой от 24 июля 1923 г. поэт восклицал: «Как омерзительны и отвратительны города со всей своей гнусью и неоправданностью!». Живя в Тойле (Эстония) с 1918 г., поэт ходил за 3—5 верст в леса и ловил форелей. Нередко в письмах Северянин создает яркие зарисовки дивного озера Ульясте: «Извилистая тропинка вокруг прозрачного озера приводит Вас к янтарной бухте, на берегах которой так много морошки, клюквы и белых грибов. Мачтовые сосны оранжевеют при закате. Озеро зеркально, тишь невозмутима, безлюдье истое. Вы видите, как у самого берега бродят в прозрачной влаге окуни, осторожно опускаете леску без удилища в воду перед самым носом рыбы, и она доверчиво клюет, и Вы вытягиваете ее, несколько озадаченную и смущенную. Лягушки, плавая, нежатся на спинках смотря своими выкаченными глазами прямо на Вас, человека, не сознавая ужаса этой человечности, им чуждой: они так мало людей видят здесь. Стада диких гусей и уток проносятся над озером, разом падая на его влажную сталь. Все это озеро и его берега, и весь колорит природы напоминают мне в миниатюре Байкал».

В более раннем письме, Б. Д. Богомолову, появляется своеобразный «портрет» гатчинских окрестностей: «Живем мы против парка, большого и запущенного, чарующего меланхолика. Два пруда, как два тусклых старческих глаза, смотрят ввысь сосредоточенно и глубоко, мудрые и замкнутые. На их переносице — прелестная дорожка, увлекающая к белому дворцу кн. Трубецкой, к белой церкви и, может быть, к белым стихам: такие места рождают поэмы, а поэмы бессмертят такие места...».

Игорь Северянин, может быть, самый «балтийский» из русских поэтов: «Мои мечты всегда у моря... Да, север, сумерки и май...»

Он знал народные сказания, особенно эстонские, об Эмарик и Койте. По фольклорным мотивам написаны, например, «Саги, Балтикой рассказанные». Ему довелось смотреть на Балтийское море с обоих берегов Финского залива — с северных дюн, из Куоккалы в 1907—1917 гг., и с южной, эстонской, стороны, где поэт снимал дачу в поселке Тойла еще до Первой мировой войны, а затем так и остался в тех краях дачником - эмигрантом на двадцать лет, до самой смерти в декабре 1941 г.

О, море нежное мое, Балтийское,
Ты — миловиднее всех-всех морей!
Вот я опять к тебе, вот снова близко я,
Тобой отвоенный, для всех ничей...

Вероятно, ему вспоминались экзотические воды Корейского залива, которые будущий поэт повидал, путешествуя со своим отцом по Дальнему Востоку в 1903 г. («И Море Желтое, я по тебе тоскую!..»). Многое в стихах определялось и литературной традицией, приключенческими романами из пиратской жизни. Александр Вертинский напевал северянинские стихи, и восторгу слушателей не было предела:

А когда придет бразильский крейсер,
Лейтенант расскажет Вам про гейзер...

Произведения Северянина инсценировали в кинематографе, а балетная постановка по стихотворению «M-me Sans-Gene» («Мадам Сан-Жен») была украшением эстрадного репертуара. Но более всего поэт оправдывал избранный им еще в двадцатилетнем возрасте псевдоним «Северянин»: «Сердце северянина, не люби лиан души...»

Живя в Петербурге, Северянин стремился «из города сизой мглы» туда, где «у моря Балтийского, / Лилитного, блеклого и неуловимого,... / Для сердца усталого — так много любимого, / Святого, желанного, родного и близкого!»

В его стихах обычная поездка в Куоккалу превращалась в путешествие куртизанки, словно сошедшей с картины его современника Константина Сомова:

Карета куртизанки, в коричневую лошадь,
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
Блюстителем здоровья назначен юный паж.

Известно, как много в творчестве поэта было связано с «острым обществом дамским». Его «северные Лауры» (Злата, Мисс Лиль, Зизи, Тринадцатая) были воплощением определенного идеала. В реальной жизни Северянин, например, писал в сочельник, 23 декабря 1908 г., Константину Фофанову: «Дорогой Константин Михайлович! Сегодня вечером мы с одной синьориной отправляемся на Иматру, где проведем первый и второй день». В поэзах реальность неузнаваемо преображается:

...Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено...
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...

«Бледный сумеречный силуэт Незнакомки расцвечивается у Северянина яркостью красок в двуликом образе Прекрасной Дамы сегодняшнего дня», — замечал один из поклонников поэта, критик Виктор Ховин в статье с характерным названием — «Сквозь мечту». Царство холодных лучений и зеркальных отраженностей, по словам Ховина, царство парфюмерии и городских масок воплотилось в своеобразной музе Северянина, впитавшей в себя «мотив шантанного напева, ароматной утонченным запахом модных духов, пряной, как ликер Creme de Violette <...> Жива Прекрасная Дама! Жив мечтатель! И есть магические слова, преображающие тусклый прозаизм будней в царство безразумных чудес...»³⁶.

Любопытно, что творческому преображению подвергается и вся природная сфера. Поэт находит «Юг на Севере» (так называлось одно из стихотворений Северянина), свои «Полярные пылы (Снежная поэма)» и «льдяное пламя»:

И в тундре — вы понимаете? — стало южно...
В щелчках мороза - дробь кастаньет...

«Влияние, оказанное Северяниным на поэзию XX в., огромно, — справедливо писал Александр Межиров в статье, посвященной 100-летию со дня рождения поэта. — Его псевдо-салонным жаргоном, непосредственным синтаксисом облучены строки Маяковского, Пастернака, послереволюционного Есенина и многих-многих других»³⁷.

Сейчас, по прошествии многих лет, легенды и факты из жизни Игоря Северянина, собранные воедино, безусловно послужат для углубленного прочтения и восприятия той истинной поэзии, о свойствах которой писал Георгий Адамович в связи с выступлением поэта в Париже (1931): «После скупости, скудости и анемичности вдохновения у большинства современных поэтов этот «фонтан», бьющий стихами неудержимо, показался чем-то волшебным. Не хотелось говорить о недостатках. Хотелось только благодарить за эту «Божьей милостью» поэзию...»³⁸.

Примечания

1. Брюсов В. Игорь Северянин //Критика о творчестве Северянина. М.: Изд-во В. В. Пашуканиса, 1916. С. 9, 17.

2. Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1967. Т. 9. С. 298.

3. Игорь Северянин. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы / Сост., подг. текста, статья, примеч. В. Н. Терёхиной и Н. И. Шубниковой-Гусевой. М.: Наука, 2004. С. 735. Далее ссылки на это издание даются в тексте сокращенно: Северянин, с указ. страниц. Ссылки на произведения, не вошедшие в эту книгу, даются также в тексте по изданию: Игорь Северянин. Собр. соч.: В 5 т. / Сост., подг. текста, вступит, статья и коммент. В. А. Кошелева и В. А. Сапогова — с указ. тома и страниц.

4. Борис Г-н (Гусман). Очная ставка. (Критика о творчестве Северянина: Сб. статей и рецензий)//Журнал журналов. 1916. №5. Январь. С. 10-11.

5. Бурлюк Д. Листки футуристической хрестоматии. Игорь Васильевич Северянин (Лотарев) //Голос Родины. Владивосток, 1920. 26 сент.

6. Цит. по: Кошелев В. А., Сапогов В. А. «Музей моей весны...» // Северянин Игорь. Стихотворения. Поэмы. Архангельск, 1988. С. 7.

7. Измайлов А. М. Лохвицкая // Биржевые ведомости. 1905. 30 авг.

8. Лохвицкая М. А. Стихотворения. Т. 1-5 СПб., 1900-1904. Т. 5. С. 21.

9. Новое время. 1910. 1 (14) нояб.

10. Рейснер Л. Через Ал. Блока к Северянину и Маяковскому // Рудин. 1916. № 7. С. 7.

11. Бурлюк Д. Листки футуристической хрестоматии... // Голос Родины. Владивосток, 1920. 26 сент.

12. Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 452.

13. Рындина Л. Д. Невозвратные дни. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 2074. Оп. 2. Ед. хр. 9.

14. Ходасевич В. <Рец.> Игорь Северянин. Громокипящий кубок // Утро России. М., 1913. 16 марта.

15. Головнин Орест (Брандт Роман). Эпиграммы Игорю Северянину [1915] // ОР РГБ. Ф. 190. Изд-во «Мусагет». Кар. 58. Ед. 13.

16. Есенин и современность. СПб.; М., 1975. С. 239.

17. Петербургская газета. 1905. 8 апр.

18. Утро России. 1910. 27 янв.

19. Шагинян М. Человек и время. История человеческого становления. М., 1980. С. 362-363.

20. Сполохи. Берлин, 1921. № 1. С. 42.

21. Пашуканис В. От издателя // Критика о творчестве Игоря Северянина. С. 7.

22. Бобров С. Северянин и русская критика // Там же. С. 29.

23. Пашуканис В. От издателя // Там же. С. 7.

24. Бабигева Ю. В. Аще не умрет... Игорь Северянин // Игорь Северянин. Классические розы. Медальоны. М., 1991. С. 5, 14.

25. П<ильский П.> «Ни ананасов, ни шампанского» //Сегодня. 1931. 15 сент.

26. Цит. по: Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 2. С. 62-63.

27. Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 16.

28. А. Б. <Рец.> // Дни. Берлин, 1923. 18 марта.

29. Памяти Вальмара Адамса//Русская мысль. 1999. 4—10 ноября. С. 18.

30. Цветаева М. Об искусстве. М., 1991. С. 413.

31. Там же. С. 412.

32. Последние новости. 1931. 17 сент.

33. П<ильский П.> «Ни ананасов, ни шампанского» //Сегодня. 1931. 15 сент.

34. Шагинян М. Воспоминания о С. В. Рахманинове // Воспоминания о Рахманинове / Сост., ред., примеч. и предисл. 3. Апетян: В 2 т. М., 1967. 2-е изд., доп. Т. 2. С. 167-169.

35. Шагинян М. Воспоминания о С. В. Рахманинове // Воспоминания о Рахманинове. С. 169—170.

36. Очарованный странник. 1915. Вып. 7. С. 8.

37. Лит. газ. 1987. 13 мая.

38. Цит. по: Сочинения. Таллин, 1990. С. 12-13.