В. Терёхина, Н. Шубникова-Гусева. «Моя двусмысленная слава, мой недвусмысленный талант...». Мемуарная биография Игоря Северянина

«Как мало обещает сочетание слов "Игорь Северянин"», — писал Борис Пастернак в письме к К. Г. Локсу, услышав чтение стихов поэта в Обществе свободной эстетики в конце 1912 года. «Между тем, — продолжал он с удивлением, — после двусмысленностей, колеблющихся между косметикой и акосмизмом, следует поэма, развернутая во всем великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности, — на уровне первобытных наблюдений, — схвачена печаль разнообразия, всякого разнообразия, — непокоренного целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них уже — открытое море лирики. Пришлось забыть об Эстетике, ее серой обивке, ее мертвенности. Как жаль, что Вы не успели побывать на этом четверге».

От Каспия до Ладоги...

Один из ярких русских лириков XX века Игорь Северянин (И. В. Лoтарев, 1887—1941) запомнился многим современникам. Но эти свидетельства интереса к поэту оказались разбросаны по разным, порой труднодоступным изданиям, или не были опубликованы. Считалось, что мемуаристы почти не писали о нем. На самом деле это не совсем верно.

О Северянине писали. Для одних он — молодой, жаждущий славы поэт под псевдонимом «Игорь-Северянин», для других — «громокипящий» Игорь Северянин и эстрадный успех его поэзоконцертов, третьи с благодарностью вспоминали о том, как поэт «пригрел» их молодость своей дружбой и признанием. И лишь некоторым раскрылась русская душа этого человека, вкусившего славу Короля поэтов и горечь изгнания.

Среди мемуаристов — родные и близкие поэта, художники и литераторы, а также известные писатели, критики и актеры Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов, Давид Бурлюк, Борис Пастернак, Юрий Олеша, Константин Паустовский, Ирина Одоевцева, Всеволод Рождественский, Александр Дейч, Рубен Симонов и многие другие.

Игорь Северянин встречался с яркими и талантливыми современницами — от Анастасии Чеботаревской до Александры Коллонтай, приходившейся поэту кузиной. «Мой путь любовью осюрпризен...», — писал поэт. Своим бесчисленным «влюбленьям» Игорь Северянин посвятил немало стихов и автобиографических поэм. Женщины тоже не обошли вниманием своего поэта. Надежда Тэффи, которую он называл «бледным Ирисом», Ольга Гзовская, княжна Аруся Шахназарова написали о нем воспоминания.

Рассказ об Игоре Северянине дополняют заметки в дневниках, письма современников, стихи и пародии. Поэт ценил и умел хранить те краткие миги встреч, которые, как он был уверен, отражаются в характере человека, в его судьбе. Например, день знакомства с поэтом Константином Фофановым он ежегодно отмечал как лучший праздник, поворотный момент своей биографии. Не случайно, факт рождения в мае, в Духов день, Игорь Северянин считал предопределением своего поэтического, духовного поприща и не раз писал об этом, а мотивы весны, мая, сирени щедро рассыпаны по его стихам разных лет:

Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом...

Таково олицетворение жизненного расцвета, красоты, любви, поэзии.

Напротив, воспоминания об ушедшем, о прошлом ассоциировались у Северянина с «уснувшими веснами». Именно так был назван цикл мемуарных очерков о Фофанове, Брюсове, Сологубе, Игнатьеве, Чеботаревской, над которыми поэт работал в 1920—1930-х годах. Но, необходимо признать, ему были ближе по форме стихотворные романы. Именно они дали поэту в годы эмиграции возможность избавиться на некоторое время от ностальгии и рассказать о своем детстве и юности. В автобиографических книгах «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» он с подкупающей искренностью повествовал о тех, кто оставил свой заметный след в его жизни. Однако поэтические воспоминания обрываются на футуристических выступлениях в 1914 году, и о многом в биографии Игоря Северянина мы можем узнать лишь от его современников.

Со страниц их мемуаров встают интересные сюжеты о встречах Игоря Северянина с Бальмонтом, Ремизовым, Цветаевой. Порой соседство материалов разных жанров помогает создать объективную картину отношений поэта и мемуариста.

Что, например, притягивало в этом странном одиноком человеке Бальмонта?

Почему самолюбивый и горделивый Бальмонт так дорожил встречей с поэтом: «И будем петь и будем светло-веселыми». О желанном часе свиданья с «созвонным» Игорем Северяниным писал Константин Бальмонт 17 февраля 1927 года в посвященном ему стихотворении.

Тебе, созвонный, родственный, напевный,
Пою, мой стих. На землю пал туман.
Ты был — я был — всегда — везде — с Царевной.
Но в выстрелы врывался барабан.
............
Наш час свиданья — помнишь? — был желанен.
Там, в Ревеле. Мы оба — из огня.
Люблю тебя, мой Игорь-Северянин.
Ты говоришь свое — и за меня!

Многие мемуаристы запечатлели портрет Игоря Северянина, находя в нем сходство то с Оскаром Уайльдом, то с краснокожим индейцем. Б. Лившиц вспоминал, что Северянин «старался походить на Уайльда». Актриса О. В. Гзовская также видела «...внешне отдаленно похожего на Оскара Уайльда Игоря Северянина, читавшего, напевая, свои стихи...».

Давид Бурлюк писал о внешнем сходстве поэта с Карамзиным, замеченном при первой же встрече: «Запрятавшись за красный тяжелый штоф завес, еще теплятся свечи, и при их бледных всплесках пред мной высокомерное взнесенное к потолку лицо мучнистого цвета, со слегка одутловатыми щеками и носом.

Смотришь, нет ли на нем камзола.

Перед тобой Екатерининский вельможа, Северянин сам чувствовал в себе эти даже наружные черты восемнадцатого века, недаром он несколько раз напоминает о родстве с Карамзиным. Не беспочвенно это стремление выразить эти чувства в утонченных "галлицизмах". И только такой поэт мог возникнуть в Петербурге»¹.

В автобиографической поэме «Роса оранжевого часа» Северянин упоминает среди людей, бывавших в доме своих родителей, сына Карамзина. Вадим Баян вспоминал столкновение Северянина и Маяковского:

«Как известно, Северянин гордился прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором есть строки <цит. вторая заключительная строфа>. Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же перефразировал их и в тон Северянину басово процедил более прозаический вариант:

И вовсе жребий мой не горек!
Я верю, доблестный мой дед,
Что я в поэзии — асторик,
Как ты в "Астории" — поэт.

Этот намек на "гастрономическую" поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы "Астория" в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и "с достоинством" обратился к Маяковскому:

— Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи?

Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал:

— Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну например...

И тут же сымпровизировал какую-то новую ядовитую пародию на стихи Северянина. Игорю ничего не оставалось, как примириться с этим "неизбежным злом" и в дальнейшем встречать подобные пародии улыбками».

Как известно, один из критиков, В. Гиппиус, назвал родословную Северянина, «очень поучительную вообще», лестной и нелестной в отношении неологизмов: «Неологизмы древнего сентименталиста не отличались особенной выдумкой, но зато они стремились к русификации противного словаря — еще елисаветинского происхождения щеголя, французивших в русской речи самым безвкусным образом. Каприз "потомка Карамзина" выражается, к сожалению, в стремлении французить там, где давно уже привыкли говорить по-русски, а иногда и в смешении французского с нижегородским. Новые же его слова с рус-сними корнями составлены по двум-трем шаблонам, заранее взятым, поэтому пестрят однообразно и надуманно».

Своим чтением, его мелодичной напевностью, он буквально завораживал и околдовывал публику. Друзья и недруги поэта оставили яркие записи о чтении или пении Северяниным своих стихов. Вот строки из воспоминаний А. М. Арго, не вошедшие в эту книгу: «Как правило, актерское чтение стихов существенно отличается от авторского. <...> Поэты по большей части перегибают палку в сторону напевного произнесения, жертвуя смыслом, содержанием и сюжетом своих стихов во имя благозвучия и напевности. По свидетельству современников, именно так читал свои стихи Пушкин, а до него многие поэты, начиная с Горация и Овидия. <...>

Так же распевно, пренебрегая внутренним смыслом стиха, совершенно однотонно произносил свои произведения Игорь Северянин, но тут была другая подача и другой прием у публики. Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке выходил на эстраду высокий человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-накрепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть, и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль исполнения приводил публику в восторг, вызывал определенную реакцию у контингента определенного типа. Все было задумано, подготовлено и выполнено. Начинал поэт нейтральным "голубым" звуком:

Это было у мо-о-оря...

В следующем полустишии он бравировал произнесением русских гласных на какой-то иностранный лад, а именно: "где ажурная пе-э-на"; затем шло третье полустишие: "где встречается ре-эдко", и заключалась полустрофа двусловием: "городской экипаж" — и тут можно было уловить щелканье щеколды садовой калитки, коротко, резко и четко звучала эта мужская зарифмовка. Так же распределялся материал второго двустишия:

Королева игра-а-ала
в башне замка Шопе-э-на,
И, внимая Шопе-эну,
полюбил ее паж!

Конечно, тут играла роль и шаманская подача текста, и подчеркнутое безразличие поэта, и самые зарифмовки, которым железная спорность сообщала гипнотическую силу: "пена — Шопена, паж — экипаж". Нужно отдать справедливость: с идейностью тут было небогато, содержание не больно глубокое, но внешнего блеска — не оберешься! Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед "настоящей", "чистой" поэзией».

Георгий Шенгели так завершил свои стихи «На смерть Игоря Северянина»:

И нет никого от Каспия,
и нет никого до Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принес бы Вам
любовь свою полной чашею...

«Двусмысленная слава»

Собранные воедино, воспоминания об Игоре Северянине составляют его мемуарную биографию. О юных годах поэта, проведенных в далекой северной стороне, на берегу реки Суды (рядом с деревней Владимировкой), где у дяди поэта, Михаила Петровича Лотарева, было небольшое имение, рассказывают его двоюродная сестра, Лидия Вечерняя и Георгий Журов. Это была счастливая пора. Целыми днями, а иногда сутками пропадал Игорь на реке или в лесу со знакомым охотником. Любил слушать и записывал в книжечку крестьянскую разговорную речь, народные песни. Позже Игорь Северянин, которому ряд критиков, даже серьезных и благожелательных, отказывал в народности, назвал «говор хат» вдохновителем своих исканий.

Еще до выхода в свет «Громокипящего кубка» (1913) поэзия Игоря Северянина увлекала современников. Не знакомый с ним лично Валерий Брюсов прислал ему несколько своих книг: три тома «Путей и перепутий», повесть «Огненный ангел» и переводы из Верлена. На первом томе стихов была надпись: «Игорю Северянину в знак любви к его поэзии. Валерий Брюсов». «Не знаю, любите ли Вы мои стихи, — писал признанный поэтический мэтр в 1911 году, — но Ваши мне положительно нравятся».

Едва 4 марта 1913 года вышел сборник поэз Северянина «Громокипящий кубок», А. М. Горький, обеспокоенный, «как бы достать книги Игоря Северянина», шлет 4 апреля с Капри настойчивую просьбу В. В. Шайкевич: «Весьма заинтересован "футуристами", в частности Игорем Северянином, коего Соллогуб, — он же старикан Тетерников с бородавкой — именует "гениальнейшим поэтом современности"».

И дело не в том, что для Горького оставалось первейшим требование, высказанное в письме Д. Н. Семеновскому 26 мая 1913 года: «Русь нуждается в большом поэте. Талантливых — немало, вот даже Игорь Северянин даровит! А нужен поэт большой, как Пушкин, как Мицкевич, как Шиллер, нужен поэт — демократ и романтик, ибо мы, Русь, — страна демократическая и молодая. <...> Не забывайте, что литература у нас, на Руси, дело священное, дело величайшее».

Ожидание такого поэта не исключало самобытного существования Игоря Северянина, книг которого нетерпеливо ждал Горький, вероятно, не подозревая, что Дмитрием Семеновским вместе с Яковом Коробовым только что выпущена во Владимире книжечка пародий на Северянина «Сребролунный орнамент» (в духе его ранних брошюр).

«Не думаю, чтобы надобно было доказывать, — писал В. Брюсов, — что Игорь Северянин — истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет "Громокипящий кубок"».

Но известность к Северянину пришла еще раньше и, как водится, после скандала. 12 января 1910 года Лев Толстой разразился «потоком возмущения по поводу явно иронической "Хабанеры"» молодого, тогда не известного поэта («Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!»):

Вонзим же штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки...

«Всероссийская пресса, — заметил Северянин, — подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!..» Положительную часть отзыва Толстого, которому «особенно понравилось это стихотворение», все забыли. Так создавались легенды.

Двусмысленная слава сопровождала Игоря Северянина всю жизнь и заслоняла истинный облик поэта. О нем писали фельетоны, рисовали карикатуры и шаржи, его пародировали. «Уже меня рисует Сорин, / Чуковский пишет фельетон...», — писал поэт в автобиографическом романе «Рояль Леандра».

Имя Северянина, по словам И. Бунина, «знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжеры, юнкера...»

Бюро газетных вырезок присылало ему по пятьдесят вырезок в день, отзывы, полные восторгов или ярости, фельетоны, карикатуры. Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы в Петербурге не вмещал всех желающих попасть на его «поэзовечера». Это была самая настоящая, несколько актерская слава. Интерес к поэзии Игоря Северянина стал знаком времени, недаром Корней Чуковский своему коллеге С. М. Боткину писал в сентябре 1913 г.: «А у нас ведь много общего <...> оба больше всего любим литературу, искусство — оба живем на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным».

«Чем нас тогда прельщал Северянин?» — задавал вопрос Арсений Формаков. И отвечал: «Прежде всего, конечно, непохожестью на других. Своеобразием напевной речи, свежестью, простотой и сердечностью. Наряду с этим были звонкость, бравада, ораторский пафос, формальное мастерство, многие из пущенных им в ход стихотворных ритмов и интонаций живы до сих пор».

Даже В. Хлебников, именовавший Северянина «Усыплянином», в письме к М. В. Матюшину в апреле 1915 года сообщал: «Для меня существуют 3 вещи: 1) я; 2) война; 3) Игорь Северянин?!!!»

Немало критических откликов и мемуарных сюжетов вызвали стихотворные манифесты Игоря Северянина «Пролог. "Эго-футуризм"» и «Эпилог. "Эго-футуризм"». Зинаида Гиппиус сочла, что первой строфой и, особенно, первой строчкой «Эпилога» Северянин вынес на свет Божий и определил так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя, «центральное брюсовское, страсть, душу его сжегшую. <...> Брюсовское "воздыхание" всей жизни преломилось в игоревское "достижение". Нужды нет, что один только сам Игорь и убежден, что "достиг". Для "упоенного своей победой" нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен».

Виктор Ховин, который выступал с докладами на поэзо-концертах Северянина, заметил: «"Я одинок в своей задаче", — пишет Игорь Северянин, — и это не только выражение личного настроения поэта, а действительно верность художественной совести, не искушенной доктринерством, вера в благословенную, божественную интуицию».

«Отныне плащ мой фиолетов...»

27 февраля 1918 года в переполненной публикой Большой аудитории Политехнического музея состоялся вечер «Избрания короля поэтов». В нем участвовали Владимир Маяковский, Константин Бальмонт и Игорь Северянин. «Всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием» это звание было присуждено Северянину. Второе место занял Маяковский, третье — Бальмонт. Таков был подлинный триумф поэта.

Сегодня подробности этого события забыты. Одним оно кажется забавным, другим — значительным и серьезным. А что было на самом деле? Заслуженно ли получил звание Короля поэтов Игорь Северянин?..

Участник того состязания С. Д. Спасский вспоминал, что выступать разрешалось всем: «На эстраде сидел президиум. Председательствовал известный клоун Владимир Дуров.

Зал был забит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае... Маяковский читал "Революцию" <по другим сведениям — отрывок из поэмы "Облако в штанах">, едва имея возможность взмахнуть руками... Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.

Но "королем" оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и "отдельный".

— Я написал сегодня рондо, — процедил он сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.

Прошел на эстраду, спел старые стихи из "Кубка". Выполнив договор, уехал. Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский».

Журнал «Рампа и жизнь» сообщал: «Публика аплодировала, свистала, ругала, стучала ногами, гнала артистов, читавших стихи Бунина и Блока». Северянин выступил с тремя стихотворениями: «Весенний день», «Это было у моря», «Встречаются, чтоб разлучаться». Читал «кристально, солнечно, проточно». Одно из наиболее известных стихотворений Северянина «Весенний день», посвященное поэту К. М. Фофанову, автор особенно любил читать с эстрады.

«Читаю и я "Весенний день", — говорил Маяковский.

Весенний день горяч и золот, —
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на «ты»...
Какой простор! какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы — в бричке по ухабам!
Скорей бы — в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти трава! цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Через неделю после избрания вышел альманах «Поэзоконцерт», открывавшийся фотографией с надписью: «Король поэтов Игорь Северянин». 9 марта состоялся вечер «Короля поэтов Игоря Северянина» в Политехническом музее — последний из двадцати трех поэзовечеров, проведенных им в Москве в 1915—1918 годах. Возможно, тогда и прозвучал впервые «Рескрипт короля»:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берэта бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.

Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.

Я так велик и так уверен
В себе настолько убежден —
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!

Поэзовечер оказался в прямом смысле рубежным для поэта, чье возвращение в «хвойную обитель», в эстляндскую Тойлу в конце марта 1918 года совпало с брест-литовским переделом границ и обернулось для Северянина двадцатилетней эмиграцией.

По воспоминаниям А. Формакова известно, в каком тяжелом состоянии находился поэт за границей. «В ту пору — регулярно раз в год, обычно зимой, Северянин уезжал в Европу, зарабатывая чтением стихов и изданием своих книг, где и как мог. Приходится только удивляться, как это ему удалось — при тогдашнем состоянии русских книгоиздательств за рубежом — все-таки выпустить в свет семнадцать сборников своих поэз. <...> По всему было видно, что в материальном отношении ему живется трудно, и даже очень. Сначала, как новинка, его поэзо-вечера в Прибалтике и Польше имели некоторый успех. Потом он стал выступать в рижских кинотеатрах, в дивертисментах между сеансами, что тогда было в моде. Старался "сохранить лицо", требовал, чтобы вместе с ним не выступали фокусники или развязные певички. Вскоре, однако, отпала и эта возможность заработка».

«Вы состоите... Искусствиком...»

Но титул короля поэтов был не только заслужен им, — Северянин и позже оставался Королем поэтов, с ним считались как с Королем, им восхищались как Королем, его ниспровергали как Короля...

В ревельской газете «Последние известия» в отчете о «первой гастроли» Игоря Северянина в Эстонии иронически замечали: «Даже для Царей поэзии нет особенного пути в наши демократические дни "революционного периода искусства". <...> Поэт был-таки поднят "народом на щит" — публика отдала ему должное».

Как к королю поэтов, к Северянину в 1922 году обращался Сергей Прокофьев (подписывался футуристически, одними согласными — СПркфв):

«Не сердитесь за призыв к беспристрастию. Вы ведь состоите не только Искусствиком, но еще и Королем. На обязанности же Короля лежит защищать своих подданных...»

Не случайно в заметке «Концерт С. С. Прокофьева» в «Новом русском слове» (Нью-Йорк) смелую и оригинальную манеру композитора сравнивали с творчеством его старого знакомого — Игоря Северянина: «Нежно-тоскующая мелодия, характерная для классицизма, сменяется смелыми вызовами импрессионизма... Творчество Сергея Прокофьева в музыке напоминает Игоря Северянина в поэзии». К сожалению, добавлял автор, произведения С. Прокофьева «мало доступны пониманию широкой публики, как все, что особенно изысканно и смело-оригинально».

Один из знакомых Северянина подарил ему в мае 1923 года только что вышедшую в России книгу Бориса Гусмана «Сто поэтов. Литературные портреты» с дарственной надписью: «На память тому, чье имя стоит на стр. 237 этой книги. Если бы она была составлена не по алфавиту авторов, то бесспорно имя это вероятно оказалось бы там, где теперь написано "Адалис". М. Кабанов. Май 1923» (Литературный музей Эстонии. Тарту).

Марина Цветаева в неотправленном письме Северянину, делясь впечатлениями о его выступлении в Париже (1931), «от лица правды и поэзии» признавалась: «Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы».

В зарубежье Игорь Северянин действительно много работал, писал не только привычные поэзы, но преуспел в сложных стихотворных формах, изобретателем многих был сам, о чем подробно рассказал в «Теории версификации». Его автобиографические романы «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» нашли и заинтересованного читателя, и «иронящую» критику. Встречавшийся с поэтом во время его поездок по Югославии В. В. Шульгин вспоминал: «В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих "ананасов в шампанском", всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос — по мнению других. Ему захотелось стать "серьезным" поэтом; захотелось "обронзить свой гранит" [выражение Вас. Шульгина]».

Сам от себя — в былые дни позёра,
Любившего услад душевных хмель —
Я ухожу раз в месяц на озера,
Туда, туда — «за тридевять земель»...

Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг — гористый бор,
Где сосны — мачты будущего флота —
Одеты в несменяемый убор...

«И будет вскоре весенний день...»

«К смиренью примиряющей воды», к «соловьям монастырского сада», к мечте о «воспрявшей России», к «любви коронной» обращается Северянин. Он обрел то «легкое и от природы свободное дыхание», которое, как отмечал Николай Оцуп, редко встретишь у современных поэтов. Лучшие стихи 1922—1930 годов вошли в изданную попечением югославской Академии наук книгу «Классические розы». Среди многообразия лирических пейзажей, портретов, признаний есть стихотворение «И будет вскоре...» о весеннем дне, — но как далеко оно от прежнего упоения радостью жизни! Между двумя весенними днями словно пролегла трагическая полоса русской истории в том глубоко личном, интимном преломлении, которое свойственно Игорю Северянину:

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию...
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива...

И будет праздник... большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый...

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

Прошло 20 лет после триумфального избрания короля поэтов. Казалось, Северянин лишился всего: его мучают болезни и безденежье, распалась семья, нет своего жилья, книги остаются в рукописи, а изданные на средства автора сборники «Медальоны» и «Адриатика» не восполняют убытки...

И тоска по родине...

В Литературном музее Эстонии (Тарту) среди уникальных архивных материалов хранится записная книжка Северянина. На одной из страниц едва прочитываются строки поэтического черновика:

Я мог родиться только в России
Во мне все русское счеталось:
Религиозность, тоска, мятеж,
Жестокость, нежность, порок и жалость,
И безнадежность, и свет надежд.

Недаром известный критик Петр Пильский подчеркивал в конце 1920-х годов: «Давно нет прежнего Петербурга, закончились его изломы и надломы, Северянин стал постоянным жителем милой тойловской глуши, проклял цивилизацию — а заодно и всю культуру, — подружился с тишиной, —

Он сник, услад столичных демон,
Боль причинивший не одну...
Я платье свежее надену!
Я свежим воздухом вздохну!

Изменилось многое, но не всё, — неизменным остался сам Игорь Северянин. Общение с природой, с озерами, уединением не вытравили у него веры в себя. По-прежнему он упрям, настойчив и самонадеян. Этот человек остепенился во многом, — он остался все тем же расточительным фабрикантом или творцом словесных новшеств».

Таким, изменчивым и постоянным, всем известным и до конца непонятым, предстает поэт на страницах этой книги.

Примечания

1. Здесь и далее ссылки на воспоминания, опубликованные в этой книге, не даются.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.