На правах рекламы:
• Скотч алюминиевый армированный: алюминиевыи и армированныи скотч mikizol.ru.
Другие истории
Однажды в конце 80-х годов в Нарве в Доме культуры имени Герасимова на вечере, посвященном Игорю-Северянину, ко мне подошла пожилая учительница:
— А ведь я была знакома с поэтом лично. Мы познакомились в 1938 году. В то время я только что вышла замуж за Алексея Ивановича Круглова1, который был тогда курортным врачом в Усть-Нарве и лечил Игоря Васильевича.
Минут через двадцать мы уже сидели за столом в маленькой квартире Веры Михайловны Кругловой, и диктофон неспешно раскручивал пленку. Оказывается, Вера Михайловна познакомилась с Игорем-Северяниным в ту пору, когда он жил в деревне Саркуль (Saarküla) у крестьянина Никитина. Старая изба Никитина стояла на берегу Россони, а позади нее росли сосны и шумело море:
«— Дверь нам открыла среднего роста женщина лет 35-ти. У нее были большие тревожные глаза, в темных волнистых волосах виднелись ниточки седины. На пороге стоял Игорь Васильевич Северянин. Он знал моего мужа давно, и они встретились как добрые приятели. Помню, как неожиданно меня поразил синий цвет: двери и подоконники комнаты были окрашены синим лаком, на стенах были синие обои, а на полу синий джутовый ковер. Посреди комнаты стоял стол, у стены — тахта. Все более чем скромно, но синий цвет придавал какой-то особый, теплый уют. Этому уюту способствовала опрятность жилища. Все вещи были удобно расставлены. Через открытое окно вливался в комнату запах реки.
Потом мы пили чай из красных чашек, а на столе в кувшине стояли полевые цветы. Поэт сидел передо мной, и я вглядывалась в черты его лица, вслушивалась в его голос. Я видела человека с гордо посаженной головой, с несколько удлиненным лицом, которое обрамляли черные вьющиеся волосы с пробивающейся сединой. Черты лица правильные, кожа лица смуглая, изрезанная мелкими морщинками. Хороши были изящные движения его выразительных рук. Он производил впечатление хорошо воспитанного человека. Когда я смотрю теперь на его фотографии тех лет, то поражаюсь грубостью черт его лица, их асимметричностью. Это — он и не он: что-то деревянное, застывшее. В жизни это был импульсивный, глубоко чувствовавший человек. Все это придавало определенную одухотворенность и скрашивало весь его облик далеко не красивого человека. Северянин читал стихи, читал несколько протяжно, но очень четко, акцентируя те слова, которые хотел подчеркнуть. Мелодия его стиха как бы обволакивала, проникала в суть тебя. Это была музыка слов...
И все же правильно поэта я не поняла тогда. В его движениях, в манере говорить, смотреть мне показалась тогда поза, надменность, неискренность. Узнала я его хорошо только тогда, когда Северянины перебрались в Усть-Нарву и я стала встречаться с ними очень часто.
Я знаю, что в Саркуле Северянины жили очень уединенно. Постоянными его гостями была семья сапожника Отто Удама. Сын Удамов — Виктор был постоянным спутником Северянина в его плаваниях по Россони на Тихое озеро в поисках клева.
А на следующий год Северянины перебрались в Усть-Нарву. Поселились они в старом деревянном доме № 3 на улице Вабадузе. Это был небольшой одноэтажный дом, принадлежавший сестрам Аннус. Они держали мужскую парикмахерскую. Имя одной из сестер было Милли, и в поселке говорили "брился у Милли", "пошел в парикмахерскую Милли". С улицы дом имел небольшую терраску, через которую можно было пройти в квартиру Северяниных. Этим ходом они не пользовались, а проходили со двора, откуда дверь вела в довольно обширную кухню. Здесь стараниями Веры Борисовны все сияло чистотой. За стенкой кухни была маленькая спаленка. Из кухни дверь вела в большую комнату. Здесь, так же, как и в деревне, посередине стоял стол, а в углу у стены — диван, на котором я неизменно Заставала Игоря Васильевича, когда заходила к ним.
На стене висела увеличенная фотография Рахманинова под стеклом, а под ней была полочка, на которой лежал маленький чемоданчик с рукописями поэта и письмами дорогих ему людей. Три окна комнаты выходили на улицу, где в проулке между домами виднелся голубой кусочек Наровы»2.
Вера Круглова. Репродукция
Вера Михайловна Круглова необыкновенно точна в своих воспоминаниях, и у меня был случай в этом убедиться. Спустя год в ЦГАЛИ я обнаружил собственноручно составленную поэтом в первых числах августа 1941 года опись имущества, сгоревшего в июле того же года в доме сестер Аннус. Опись эта необыкновенно подробная, поражающая обилием мелких деталей: подробным перечнем рюмок и стаканов, столовой и кухонной посуды, ведер, мебели, шкафчиков, полочек, обуви, постельного белья, половичков и клеенок. Среди вещей, сгоревших в кабинете, указаны вырезанные из журналов и застекленные портреты Герцена, Гете,
Горького, Коллонтай, Лохвицкой, Маяковского, Мусоргского, Саломеи Нерис, Пушкина, Римского-Корсакова, Тургенева, Сталина, Стравинского, Чайковского и Чюрлениса, а также общая с Иваном Буниным фотография с банкета в таллиннской гостинице «Золотой Лев», фотографии Алексея Толстого, Лидии Рыковой, тенора Смирнова и сразу пять фотографий Златы. В перечне указаны и застекленный портрет Рахманинова, и шкатулка с письмами, и синий чемоданчик с вырезками, упомянутые Кругловой:
«— В 39-м и 40-м годах я встречалась с Игорем Васильевичем почти ежедневно. Меня тянуло к нему. Мне нравилось с ним общаться: чувствовалась необычайность его натуры, незаурядность. Под влиянием Игоря Васильевича я написала рассказ о своем детстве и назвала его "Счастливый остров". Рассказ Игорю Васильевичу очень понравился, и он посоветовал мне отослать его в редакцию газеты "Сегодня". Я этого делать не стала и даже мужу не рассказала о своих "литературных попытках".
Первые годы своего проживания в Усть-Нарве Северянин еще много двигался. Он мог пройти по берегу моря со своей неизменной спутницей Верой Борисовной до тридцати километров, чтобы преподнести книжку своих стихов очередному меценату и, получив какие-то деньги, расплатиться в лавочке, где забирали провизию в долг.
Никаких выездов за границу с поэзоконцертами в эти годы он уже не совершал. По недомыслию, я тогда приписывала эту его неподвижность влиянию не склонной к переездам Веры Борисовны. Просто он уже был болен, и болен серьезно. Мне же эти тревожные мысли не приходили в голову. Я знала, что он лечится у мужа, но не придавала этому серьезного значения. Сам Игорь Васильевич никогда ни на что не жаловался, а притворяться он не умел или не желал из гордости. Он был открытым и предлагал себя людям таким, каков есть. Воспитанность не позволяла ему выносить на люди горести и лишения своей обездоленной жизни. И все же под этим покровом воспитанности чувствовалась напряженность, готовая взорваться. Об этом свойстве, вероятно, хорошо знала преданно его любившая Вера Борисовна.
К деньгам он относился безразлично: легко с ними расставался, но скрупулезно рассчитывался с долгами. В своем поношенном, но опрятном костюме всегда выглядел элегантно.
Мне казалось, чтобы насладиться жизнью, ему достаточно было иметь письменный стол, где стопочками лежали бы чистые листы, на которые он своим красивым почерком наносил бы слова, что волновали его душу, да еще рядом спутницу жизни — любимую и любящую...
В Северянине я увидела человека с открытой душой и легко ранимого. Я поняла, что никакой позы, никакой неестественности в нем не было. Изящество движений и гордый поворот головы были даны ему самой природой. Это мое ощущение подтверждалось, когда я смотрела на его дочь от "Тринадцатой". Я помню Валерию Игоревну еще девушкой-гимназисткой: стройную высокую "тростиночку" с черными локонами по плечам. Она была очень похожа на отца. Спустя много лет на пляже в Усть-Нарве я особенно поразилась ее сходству с отцом: тот же тембр голоса, те же движения, тот же гордый поворот головы, та же кажущаяся надменность»3.
Летом 1939 года из Германии приехала Злата — Евгения Меннеке, которая буквально поразила Усть-Нарву своим чесучовым костюмом из блузки и штанишек на пуговицах. Злата остановилась в доме сестер Аннус на квартире Игоря-Северянина. Несмотря на богатые подарки, гостила она там недолго — что-то около двух недель. После участившихся ссор с Верой Борисовной Злата перебралась в Шмецке к Ирине Борман. В интерпретации самой Веры Борисовны этот эпизод выглядит так:
«— Не напоминайте мне про Борман! Ну какая она поэтесса?! Это страшная женщина! Прислала письмо его первая любовь Злата: хочу приехать проститься. Он меня спрашивает: "Ты разрешишь?" Ну я-то почем знаю — старушка! — пускай приедет. Ну вот она приехала... Все раскидала. Богатая, модная дама. Вела себя отвратительно. Вечно насупленная, вечно злая. Ну а потом мне сказала: "Если я почувствую, что не могу жить с тобой под одним кровом, то я уйду". В один прекрасный день Злата собрала свои вещи и уехала... К Борман. Оттуда полетели письма, приглашения на ужин и тому подобное... И он шел. Возвращался поздно, настроенный против меня и ребенка. Продолжалось это около двух месяцев»4.
Игорь Васильевич после переезда Златы к Ирине Борман стал часто пропадать в Шмецке, и это еще больше накалило атмосферу в доме. Даже спустя столько лет Вера Борисовна не могла спокойно говорить ни о Злате, пи об Ирине Борман. В ее словах есть намек на то, что обе они безоговорочно приняли сторону Фелиссы, а иначе зачем бы им нужно было настраивать поэта против Коренди и ее дочери? Злата, несколько раз побывавшая у Фелиссы в Тойла, явно не одобряла союз Игоря Васильевича и Веры Борисовны. Быть может, ревность была взаимной?
Среди привезенных Златой подарков был хороший фотоаппарат, который Игорь-Северянин передарил Алексею Ивановичу Круглову. К сожалению, фотографии, сделанные доктором Кругловым, пропали во время войны: часть сгорела в доме поэта в июле 1941-го, а остальные вместе с фотоаппаратом сгорели в доме самого врача.
В последние годы жизни Игорь-Северянин был близок с эстонским поэтом Алексисом Раннитом5. Их отношения были дружескими, но с оттенком отцовского покровительства со стороны Игоря Васильевича. Ходили слухи, что в начале поэтической карьеры Раннита уличили в плагиате: шутки ради он опубликовал под своей фамилией стихотворение то ли Брюсова, то ли Бальмонта.
Алексис Раннит — это псевдоним Алексея Долгошова. Близко знавший Игоря-Северянина Вальмар Адамс как-то рассказывал мне, что он начинал свою литературную карьеру как русский поэт Владимир Александровский, но в начале 20-х годов решил стать поэтом эстонским. Первый же сборник его эстонских стихов «Suudlus lumme» принес ему известность в эстонских литературных кругах. Алексей Долгошов, напротив, будучи русским человеком, изначально был эстонским поэтом Алексисом Раннитом.
Алексис Раннит на правах ученика часто бывал в Усть-Нарве в гостях у Игоря-Северянина. Он привил своему учителю интерес к Литве и литовской поэзии. Вера Круглова вспоминала, что когда приезжал Раннит, то все разговоры обязательно вращались вокруг Литвы. Вот почему в кабинете поэта на стене появился портрет литовской поэтессы Саломеи Нерис. В эстонской прессе стали довольно регулярно появляться стихи Игоря-Северянина в переводах Алексиса Раннита. В свою очередь, Игорь-Северянин перевел на русский два сборника стихов Раннита «В оконном переплете» и «Via Dolorosa», последний из которых увидел свет в стокгольмском издательстве «Северные огни», щедро украшенный репродукциями с картин Чюрлениса.
Алексис Раннит. В книге «В оконном переплете», Таллинн, 1938
А вот еще один забавный случай из жизни поэта, который приключился с ним летом 1939 года во время визита Златы. Рассказывает Вера Михайловна Круглова:
«— Игорь Васильевич и Вера Борисовна жили очень стесненно, почти ни с кем, кроме нас, не общались. Возможностей у Игоря Васильевича не было почти никаких, но когда к нему приезжали гости, то ему так хотелось устроить для них что-то необыкновенное.
Как-то приехал к нему в гости Вальмар Адамс. Игорь Васильевич был ему очень рад. В это же время в Усть-Нарве на даче жил бывший бас Мариинского театра Иван Филиппович Филиппов. Судьба этого незаурядного человека сложилась не совсем удачно, и к этому времени его содержала племянница. Иван Филиппович, памятуя старые привычки, любил кутнуть, и поэтому племянница особенно его от себя не отпускала, но в то лето сняла ему комнату на Устье. Мой муж был в хороших отношениях с артистической братией, и Филиппов часто бывал у нас.
Игорь-Северянин решил устроить пикник на Тихом озере. Мой муж поехать не смог, поскольку это был День воздушного флота в Эстонской Республике, а так как он был курортным врачом, то в его обязанности входило дежурство во время скопления публики на пляже. Словом, мы поехать не смогли.
Все остальное я знаю со слов Игоря Васильевича. На пикник собрались Злата, Адамс и Филиппов. Перед поездкой на Тихое озеро они выпили коньячку. Отправились на озеро на двух лодках. Иван Филиппович страшно боялся воды. И вот, когда они уже были недалеко от Тихого озера, он вдруг запаниковал и потребовал, чтобы его высадили на берег. Игорь Васильевич возмутился и встал в позу: "Тут распоряжаюсь я!" Добрались до Тихого озера, и Филиппов заявил, что он уходит.
Игорь Васильевич был жутко обижен. Он даже перешел на "ты":
— Иван Филиппович, ты должен мне подчиниться. Ты знаешь, кто я? Я — Игорь-Северянин!
Филиппов не растерялся и резко ответил:
— А я — солист Его Императорского Величества!
— Да как ты смеешь меня оскорблять?! Не подчиняешься мне?! — рявкнул Северянин и сунул руку в карман. Филиппов решил, что сейчас Игорь Васильевич достанет из кармана пистолет.
— Я тебя застрелю! — продолжал дурачиться Северянин.
Тогда Иван Филиппович нагнулся и поднял с земли камень.
Все это происходило на глазах Адамса и Златы. Филиппов ушел с Тихого озера пешком на переправу в Магербург и оттуда явился к нам. Вид у Ивана Филипповича был очень расстроенный.
На следующее утро прибежал совершенно расстроенный Игорь Васильевич. Ему было очень жаль, что все так случилось, и он искал примирения. Кончилось все благополучно»6.
Вот еще что рассказывала мне Вера Михайловна Круглова об Игоре-Северянине и Вере Борисовне:
«— Как сейчас вижу его шагающим по заснеженной Усть-Нарве. Солнечный морозный день. Высокий и стройный в своем сером полупальто с потертым кенгуровым воротником и в шапке из этого же меха, он легкой походкой приближается к нашему дому. Он приходит обычно после двенадцати часов дня, когда мой муж уже заканчивает прием больных. Северянин бодр и весел, вот только землистый цвет его лица не гармонирует с его бодростью. Он заходит в кабинет мужа и надолго остается там...
За все то время, что я знала Северянина, я никогда не видела его пьяным и грубым. Однако быть женой Игоря Васильевича было нелегко, и это чувствовалось. Вероятно, и Фелисса Михайловна особенно счастлива с ним не была. Как-то муж в разговоре со мной заявил, что Вера Борисовна плохо влияет на Игоря Васильевича и сидит ничего не делая, в том смысле, что не помогает ему своим заработком. Я с ним не согласилась, поскольку чувствовала, что Игорь Васильевич никуда от себя Веру Борисовну не отпускает. Ему нужно было, чтобы она всегда была рядом. Он сам мне рассказывал предысторию его романа с Верой Борисовной, но я была не очень любопытна: чувство деликатности не позволяло мне вторгаться в его интимную жизнь. А про Фелиссу Михайловну он говорил с чувством уважения. Правда, жаловался, что она что-то не хочет ему отдавать, то ли письма, то ли рукописи... И все же, в то время около Игоря Васильевича была Вера Борисовна, которая по мере сил скрашивала его быт и заботилась о нем»7.
Между тем в Европе уже шла война, которую очень скоро назовут Второй мировой.
Примечания
1. Круглов, Алексей Иванович (1895—1965) — курортный врач в Усть-Нарве, в 1938—1941 годах — лечащий врач Игоря-Северянина; играл в местном театре как актер-любитель Тригорин.
2. «— Дверь нам открыла среднего роста женщина...» — в архиве автора.
3. «— В 39 и 40 годах я встречалась с Игорем...» — в архиве автора.
4. «Не напоминайте мне про Борман!..» — в архиве автора.
5. Раннит, Алексис (Долгошов Алексей Константинович) (1914—1986) — эстонский поэт, автор сборников «Akna raamistuses» (1937), «Kui suudad» (1938, в русском переводе Игоря-Северянина 1940 года — «Via Dolorosa»), близкий друг Игоря-Северянина в последние годы его жизни; с 1943 года в эмиграции, сначала в Германии, а затем с 1953 года — в США; выпускник Колумбийского университета; преподаватель New Heaven University, USA.
6. «— Игорь Васильевич и Вера Борисовна жили стесненно...» — в архиве автора.
7. «— Как сейчас вижу его шагающим по заснеженной Усть-Нарве...» — в архиве автора.
| К оглавлению | Следующая страница |