Голубая Цирцея
Не все ли, друг, тебе равно
Исполнен ли я Голубою
Иль с Розовой живу давно?..
Игорь-Северянин
Роман с Ириной Константиновной Борман, скорее розовой, чем голубой, уже не вызывает у нас никаких сомнений. Есть, однако, несколько близких по времени стихотворений, сюжеты которых в него не вписываются, например, небольшой цикл из четырех стихотворений «Тина в ключе». Вот несколько строк из стихотворения номер два «Серенький домик», написанного 28 июня 1934 в Тойла:
Твой серенький домик мерещился мне
Нередко в далекой балканской стране.
Я в Боснии думал, взирая на Дрину:
«Ее не забуду, ее не отрину...»В Далмации яркой, смотря на Ядран,
Я думал о лучшей из северных стран,
Которую ты украшаешь собою,
Подруга с прохладной душой голубою.
Дачу Ирины Борман в Шмецке вряд ли можно было назвать сереньким домиком. Если это стихотворение не относится к розовой, то непременно должно относиться к голубой.
В цикле «Тина в ключе» четыре стихотворения, последнее из которых посвящено хорошо знакомой нам Мадлэне, приславшей в декабре 1930 года приветственную телеграмму прямо на вечер поэта в Белградском университете: «Гению Севера едан поздравь с Юга. Е. Новикова»:
И думал я: «О, если я утешу
И восхищу кого-нибудь, я — прав!»
В антракте сторож подал мне депешу —
От неизвестной женщины «поздравь». (...)...Два года миновало. Север. Ельник.
Иное все — природа, люди, свет.
И вот опять, в Рождественский сочельник,
Я получаю от нее привет.
Воспоминание о Новиковой не имеет никакого отношения к женщине из серенького домика. Кому тогда посвящены оставшиеся три стихотворения?
Прежде всего, обращает на себя внимание стихотворение «В редком случае», датированное 15 июля 1934 года:
Мне очень многие наскучили,
Спустя полгода, много — год.
И лишь с тобою — в редком случае! —
Страсть пресыщенья не дает. (...)Связь наша странно-неразрывная
Седьмой насчитывает год.
В чужих краях, подруга дивная,
Всегда тебя недостает.
Стихотворение отсылает к событиям 1927—1928 годов, что дает нам возможность соединить его с первым стихотворением цикла «Тина в ключе». Февральское 1932 года стихотворение «Ее причуды» невольно напоминает о том периоде, когда поэт свободно пел порок и славословил тело:
Ты отдавалась каждому и всем.
Я понял все, я не спросил — зачем:
Ты отдавалась иногда и мне.
Любил с тобою быть наединеИ знал, что в миг, когда с тобою я,
Что в этот миг ты целиком моя.
Вчера ты отказала: «Не могу.
Я верность мужу свято берегу».Я прошептал: «Ты замужем давно
И уж давно тобою все дано,
И я не понимаю, почему ж
Теперь меж нами возникает муж?»И смерила ты с ног до головы
Меня в ответ: «Мой друг, ошиблись Вы.
Приснился Вам довольно странный сон».
Я был ошеломлен, я был смущен:Та женщина, что каждому и всем...
Но понял вновь и не спросил — зачем.
А завтра ты, о милая, опять,
Я знаю, будешь мне принадлежать,И на руках моих лежать без сил,
Дав все, чего бы я не попросил.
И если я умру, то скажешь: «Да,
Мужчины понимают... иногда...»
Согласитесь, довольно необычное стихотворение для поэта, называвшего фокстрот вертикальной кроватью. Менее всего оно подходит к розовой — женщине темпераментной и любвеобильной, а более всего к женщине голубой — красивой и холодной, но лживой и изменчивой.
В ближайшем окружении поэта обращает на себя внимание Евдокия Владимировна Штранделл1. Вот несколько строк о ней из письма Игоря-Северянина к Августе Барановой, датированного октябрем 1934 года:
«...часто грезим об Адриатике. Пожалуй, в этом сезоне никуда, увы, ехать не удастся. А это жаль, конечно, т.к. приятно зимою очутиться в теплых краях солнечных. Хорошо еще, что у нас в деревне живет одна прелестная дама из Петербурга, приехавшая сюда тринадцатилетней девочкой и превратившаяся на наших глазах в красивую очаровательную русскую женщину. Ей 29 лет. Муж ее держит лавку, где мы и пользуемся кредитом. Эта милая дама приходит к нам ежедневно уже много лет, вместе гуляем и читаем по вечерам Блока, Брюсова, Гумилева и других излюбленных авторов. Она знает наизусть много моих стихов (почти все!) и других авторов. Человек она остроумный, очень тонкий и веселый. Даже как-то странно порой, что она вынуждена сидеть за прилавком, обладая совсем иными данными. Мы все зовем ее ехать с нами в турнэ, и она, конечно, мечтает об этом, но, к сожалению, дело не позволяет ей бросить Тойлу. По воскресеньям она задает нам дивные приемы и закармливает моими любимыми русскими пирогами. Присутствие этой женщины в Тойле несомненно скрашивает наше в ней пребывание. А других знакомых, ведь, здесь абсолютно нет»2.
Игорь-Северянин и Фелисса Лотарева. Архив НА
Давайте присмотримся к Евдокии Владимировне повнимательнее. Игорь-Северянин регулярно шлет весточки Дуничке Штрандель из своих заграничных поездок — Белграда, Сараево, Парижа, Софии и Бухареста. Поначалу в них нет ничего личного, только гастрольная хроника, погода и милые адриатические мелочи, приветы от Фелиссы. В ноябре 1933 года поэт вместе с Фелиссой радуется Дуничкиной весточке из Тойла:
«5.XI. я получил Вашу открытку, и мы были ей очень рады (...) Тепло. Дожди. Но бывают и солнечные дни. Ф.М. и я вас троих приветствуем. Целую ручки Ваш Игорь.—»
Евдокия Штранделл. Архив НА
Зимой 1931 года у знакомой нам графини Карузо завязалась вялая переписка с Игорем-Северяниным, которая, оживившись в 1932 году, продолжалась с перерывами до 1940 года. В одном из первых писем поэт разоткровенничался:
«Представляете ли вы меня способным пламенеть пять лет? К одной и той же. Жена сначала этому не очень сочувствовала, но потом махнула рукой, ушла в себя, с презрительной улыбкой наблюдает теперь свысока и издали. Женщина весьма очаровательная — петербурженка, красивая. 21 лет и муж есть. Личность довольно безличная. (...) Она обворожительно-любезна с Ф.М. Но меня эта "Цирцея" положительно губит: замкнутая, холодная, чувственная, лживая и изменчивая (...) Ревнует, терзает, — насыщая, не дает пресыщения»3.
Помните строку «страсть пресыщенья не дает»? Все так, но непонятно, почему Евдокия Владимировна не оставила по себе сколько-нибудь значительных следов в стихах Игоря-Северянина? Почему поэт сообщает графине Карузо, с которой никогда не был близок ни душевно, ни телесно, умопомрачительные подробности романа со Штранделл, умолчав о них в письмах к проверенному другу Августе Барановой? Он пишет даже о том, что в разгар успехов рвет запланированные гастроли единственно ради Дунички. Но мы-то знаем теперь, что это далеко не так: поездки, до предела насыщенные гастрольными романами, никогда не заканчивались ранее предусмотренной программы, наоборот, некоторые из них на гребне успеха имели тенденцию к продолжению. И уж тем более не стоило рвать гастроли ради похотливой лгуньи:
Ты только что была у проходимца Зета,
Во взорах похоти еще не погаси...
Ты вся из Houbigant! Ты вся из маркизета!
Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!И чувствуя к тебе брезгливую предвзятость,
И зная, что тебе всего дороже ложь,
На сладострастную смотрю твою помятость
И плохо скрытую улавливаю дрожь.Ты быстро говоришь, не спрошенная мною,
Бесцельно лишний раз стараясь обмануть,
И будучи чужой неверною женою,
Невинность доказать стремишься как-нибудь.Мне странно и смешно, что ты, жена чужая,
Забыв, что я в твоих проделках ни при чем,
Находишь нужным лгать, так пылко обеляя
Себя в моих глазах, и вздрагивать плечом...И это тем смешней, и это тем досадней,
Что уж давным-давно ты мой узнала взгляд
На всю себя. Но нет: с прозрачной мыслью задней
Самозабвенно лжешь — и часто невпопад.Упорно говоришь о верности супружьей, —
И это ты, чья жизнь — хронический падеж, —
И грезишь, как в четверг, в час дня, во всеоружьи
Бесстыдства, к новому любовнику пойдешь!..(«Моя знакомая». 1930)
Не выдает ли поэт по какой-то неведомой нам причине желаемое за действительное? И не по этой ли причине так разнятся характеристики Евдокии Штранделл в письмах к Барановой и Карузо? Невероятно, чтобы интригу с Цирцеей можно было целых семь лет скрывать в Тойла и при этом благополучно пользоваться семейным кредитом в лавке мужа-рогоносца. Кстати, лавка семьи Штранделл, выстроенная из традиционного эстонского строительного материала — известнякового плитняка, больше похожа на серенький домик, чем деревянная дача семьи Борман.
Забегая вперед, давайте заглянем в одно из писем поэта к Фелиссе, написанное после ссоры:
Фелисса Лотарева, Евдокия Штранделл, Игорь-Северянин в Тойла. Тарту, ЛМ
«Я, Фишенька, хотел сделать все мягко и добросердечно, и ты не поняла меня, ты (...) очень поспешила прогнать меня с глаз долой, чем обрекла меня, безденежного, на унижения и мытарства и, растерянного, измученного, не успевшего успокоиться, передохнуть и придти в себя, бросила вновь в кабалу к ней (В.Б. Коренди. — Прим. автора) и поставила в материальную от нее зависимость. Я вынужден был сказать обо всем этом Евд. Влад. И другим, дабы все знали, что я люблю тебя и не хотел от тебя уйти»4.
Какова должна быть логика жизненной ситуации, чтобы бывшая любовница заступалась перед обманутой женой за мужа-любовника, оправдывая его связь с третьей женщиной? Как бы там ни было, но голубая Цирцея — Евдокия Владимировна Штранделл — должна быть внесена в донжуанский список поэта, пусть на ее долю достались и не самые романтические стихи.
Примечания
1. Штранделл, Евдокия Владимировна (1903—?) — жена хозяина продуктовой лавки в Тойла, семейный друг супругов Лотаревых.
2. «...часто грезим об Адриатике. Пожалуй, в этом сезоне...» — Игорь-Северянин. Письма к Августе Барановой. 1916 — 1938. Стокгольм, 1988, с. 95.
3. «Представляете ли вы меня способным пламенеть пять лет?..» — Петербург, архив Пушкинского дома.
4. «Я, Фишенька, хотел сделать все мягко и добросердечно...» — см.: примечания к главе «Последний роман в письмах».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |