На правах рекламы:
• Американские сигареты у нас сигареты import-sigaret.net.
Три встречи с Одоевцевой
О Господи. До чего мне грустно! Как жестока жизнь! Как несчастны люди! Особенно поэты. Бедный, бедный Игорь Северянин.1
Ирина Одоевцева
Полупоэт — человек, пишущий стихи без достаточных на то оснований.
Эмигрантский фольклор
Хорошо известно, что красивые женщины умеют устраиваться в жизни. Ирина Одоевцева — не исключение. Ей посчастливилось принимать ухаживания Николая Гумилева едва ли не в последний год его жизни, а потом она стала женой видного деятеля русской эмиграции поэта Георгия Иванова и навсегда, как ей тогда казалось, покинула Россию.
В Берлине, где Георгий Иванов оставил ее в одиночестве, укатив в Париж проведать свою первую жену, Одоевцева с утра бегает по берлинским магазинам, обедает в русском ресторане «Медведь», а по вечерам посещает многочисленные кафе, где собираются русские беженцы. В один из таких вечеров она впервые встречает Игоря-Северянина.
Встреча первая. Осенним вечером 1922 года поэт Николай Оцуп и полупоэт Борис Башкиров везут Ирину Владимировну на некое подобие эмигрантского бала. В перерыве между танцами Башкиров предлагает ей познакомиться с Игорем-Северяниным. Поэт настаивает на том, чтобы Одоевцева представилась первой. Она отказывается, но в конце вечера Игорь-Северянин неожиданно соглашается на компромисс. Супруги Лотаревы получают приглашение на чай.
Встреча вторая. В назначенный день гости опаздывают ровно на два с четвертью часа. Наконец, появляются в четверть седьмого вечера.
Игорь-Северянин с папиросой в зубах, в сопровождении перекошенного от волнения Башкирова. От предложенного чая поэт решительно отказывается и требует вина. Башкиров пытается увести его в ресторан. Игорь Васильевич согласен, но категорически настаивает на том, чтобы Одоевцева сопровождала его. Вечер безнадежно испорчен.
Встреча третья. Несколько дней спустя горничная докладывает Одоевцевой, что ее спрашивает какой-то господин. В прихожей у окна стоит Игорь-Северянин:
«— Вы не выгоните меня? Я уезжаю завтра, но я не могу уехать, если вы не простите меня. Не могу... — он очень бледен, голос его дрожит: — Поймите, как для меня это ужасно. Дожить еще и до того, что женщина отказалась меня принять! (...)
Он стоит передо мной, долговязый, застенчивый, в полной растерянности.
— Я только на минутку, не задержу вас. Но если позволите... — и он, сняв пальто, садится не рядом со мной и не в кресло, а на стул. Так робко, что я не узнаю в нем того "бального", надутого, высокомерного, накрахмаленного Северянина. (...)
— Я очень, я страшно несчастен. Вы себе и представить не можете, до чего! (...)
— Но ведь я ничем не обидела вас, — протестую я, краснея, — право, ничем. Я боюсь пьяных. Я боялась скандала.
— Да, да. Вы не могли иначе поступить. А обо мне вы не подумали. До меня вам никакого дела не было. (...) Подумать страшно — я живу нахлебником у простого эстонца-мыйжника. Только от того, что женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям — ненюфарам. Больше ведь некому. Кругом глушь, мужичье. Ночью я часто сажусь в лодку и выезжаю на середину реки. Звезды отражаются в воде, камыши так ритмично, так мелодично шуршат, как аккомпанемент моим стихам. Я читаю и сам слушаю свой голос и плачу. (...)
Он неожиданно обрывает и будто спохватившись:
— Простите. Я как лягушка бесстыдно расквакался. Я должно быть кажусь вам жалким презренным паяцем»2.
Ирина Одоевцева. Репродукция
В воспоминаниях Ирины Владимировны Одоевцевой причудливо смешались правда и вымысел, реальные события и сплетни. Критический разбор ее воспоминаний «На берегах Сены» — дело весьма хлопотное. Очень долго я сомневался в реальности событий, описанных Ириной Владимировной: смущали длинные монологи персонажей. Способна ли человеческая память годами удерживать чужие речи с точностью современной звукозаписи? Мы вынуждены признать, что разговоры Игоря-Северянина, воспроизведенные Одоевцевой, эго в значительной мере плод ее фантазии.
В Берлине Игорю-Северянину не могли простить пи его эмиграции в спокойствии эстонской глуши, ни жены-чухоночки, которую он выдавал за поэтессу. В воспоминаниях Одоевцевой причудливо сплелись между собой унизительные сплетни о нахлебничестве поэта у эстонца-мыйжника, не менее унизительные подробности о его жалком провинциальном существовании и пьянстве с высокомерной жалостью берлинской и парижской эмиграции.
Одоевцева не упустила приятной возможности польстить себе, юной, приписав задним числом еще одного поклонника из числа несомненно великих:
«— Вряд ли я еще раз выберусь из своей дыры. Наверно, так и умру в ней. Это была моя последняя попытка выкарабкаться из нее. И как она скверно обернулась. Вы единственное светлое пятно в ней»3.
Игорь-Северянин и Фелисса Лотарева. Берлин, 1922 год. Архив НА
Однако вернемся к обстоятельствам третьей, и последней, встречи Одоевцевой с Игорем-Северяниным. Она пишет, что эта встреча состоялась накануне отъезда Игоря-Северянина из Берлина, то есть не позднее 19 декабря 1922 года.
В своих воспоминаниях о Маяковском поэт указал, что накануне его отъезда берлинские друзья устроили прощальный ужин в ресторане. Уже были куплены билеты на утренний поезд до Штеттина и билеты на пароход «Васа». Если верить Одоевцевой, то Игорь-Северянин пришел к ней в сумерках, а расстались они после семи часов вечера. Это означает, что прощальный ужин в ресторане не мог начаться ранее восьми. Поздновато, если учесть, что поезд на Штеттин отправляется в шесть утра.
Ужин затянулся далеко за полночь и закончился скандалом. Фелисса нервничала. Наконец, доведенная до отчаяния шуточками Алексея Толстого о билетах до Москвы, которые им предоставят, если они опоздают в Штеттин, она ринулась в гардероб и, схватив в охапку пальто, убежала в гостиницу. Было около трех часов ночи. Игорь Васильевич погнался за женой, а когда догнал ее, то возвращаться к собутыльникам было уже поздно: в пять часов утра нужно было ехать на вокзал.
Плохо верится в то, что напуганная постоянными разговорами и шутками Толстого и Маяковского на тему возвращения Игоря-Северянина в Россию Фелисса могла бы в последний день отпустить мужа на свидание к Ирине Одоевцевой. Впрочем, чего в жизни только не случается.
В воспоминаниях Ирины Владимировны есть рассказ об одном литературном завтраке у редактора рижской газеты «Сегодня» Мильруда, на котором присутствовали критик Петр Пильский и Георгий Иванов. С подачи Одоевцевой в разговоре речь зашла об Игоре-Северянине, и Мильруд похвастался тем, что он платит поэту небольшую пенсию с условием не присылать своих стихов в газету:
Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. Шарж Civis из газеты «Сегодня», Рига, 1927 год
«— Но ведь это бесчеловечно, чудовищно! Как вы, такой добрый, могли быть таким зверски жестоким?
Мильруд пожимает плечами.
— Посидели бы вы в моей шкуре директора — иначе заговорили бы. Не только не бесчеловечно и жестоко, а гуманно и доброжелательно. Так у него и правда, не на ананасы и шампанское, а на табачок и водочку хватает. Чего ему еще? Ведь он живет даром у своего тестя-мыйжника. (...)
— Где, — прерывает его Георгий Иванов и поет (подражая Северянину): — "на луне все любезны оттого, что все немы". Вот вы и стараетесь помочь ему онеметь и стать любезным. Дело доброе!
Все, кроме меня, смеются.
— Да, страшное дело для поэта пережить себя, умереть при жизни, — провозглашает Пильский.
Георгий Иванов насмешливо щурится:
— А по моему скромному мнению, и в обыкновенной смерти мало приятного. Я бы, пожалуй, согласился умереть как поэт, чтобы продолжать как человек жить до ста лет — с табачком и водочкой, разумеется.
— Ну, вам-то, Георгий Владимирович, трудно судить, как чувствует себя поэт, которого перестали печатать (...) Если бы Северянин так пошло и безвкусно не кривлялся в своих поэзах, и его бы печатали. А то у него нет ни одного сносного стихотворения — сплошное оголтелое издевательство над русским языком, паясничество и непонятность. (...)
Пильский поднимает стакан: — Выпьем за Игоря-Северянина! Может быть, еще и настанет его час. Как знать, кто в будущем станет знаменитым, а кто исчезнет без следа. Ведь современники Пушкина считали Бенедиктова равным ему...
— И, — перебивает Пильского Георгий Иванов, — кто мог думать, что Гумилев так посмертно прославится? (...)
— А я, — торжественно провозглашает Георгий Иванов, — предлагаю тост за посмертную славу Игоря Северянина. Ведь, несмотря ни на что, он все-таки настоящий поэт, и будущие читатели, возможно, поймут это.
И все чокаются и пьют за Северянина, как на поминках»4.
Игорь-Северянин. Берлин, 1922 год. Фото в архиве автора
Гости, собравшиеся на этом литературном завтраке у Мильруда, ведут себя, словно новые русские, заказывающие панихиду по еще живому конкуренту. Слова «он все-таки настоящий поэт»вложенные Одоевцевой в уста Георгия Иванова, — это явное преувеличение. Не соответствует действительности объяснение Мильруда по поводу выплачиваемой Игорю-Северянину пенсии. По свидетельству Арсения Формакова5, газета «Сегодня» платила Игорю-Северянину в начале 20-х годов небольшую пенсию — что-то около 50 лат, за которую поэт регулярно расплачивался своими стихами. Пенсия была назначена затем, что издательство не выплачивало гонораров за публиковавшиеся стихи. Выплата пенсии прекратилась к началу 1925 года.
Довольно мерзко выглядит в этой истории критик Пильский, который десять лет спустя после этого завтрака опубликует в газете «Сегодня» панегирик «Странствующий рыцарь. 30-летие литературной деятельности Игоря Северянина»:
«Несомненны два вывода. Первый: в лице Игоря Северянина мы видим и чувствуем настоящего поэта. Второй вывод: это многописание Северянина свидетельствует о том, что только здесь его единственное жизненное призвание. Это можно сказать не обо всех. Для других литература только случайность. В их экипаже она скачет пристяжкой, — коренником несет эту упряжку другая сила. Какая? Во всяком случае, не литературная».
Что это: обычное поведение заурядного литературного критика, паразитирующего на своих жертвах, или отголосок того давнего литературного завтрака у Мильруда, отрыжка поминального тоста?
Ирине Владимировне Одоевцевой повезло: ничем не примечательная полупоэтесса удостоилась в сборнике «Медальоны» сонета:
Все у нее прелестно — даже «ну»
Извозчичье, с чем несовместна прелесть...
Нежданнее, чем листопад в апреле,
Стих, в ней открывший жуткую жену...Серпом небрежности я не сожну
Посевов, что взошли на акварели...
Смущают иронические трели
Насторожившуюся вышину.Прелестна дружба с жуткими котами, —
Что изредка к лицу неглупой даме, —
Кому в самом раю разрешеноПрогуливаться запросто, в побывку
Свою в раю вносящей тонкий привкус
Острот, каких эдему не дано...
Георгий Иванов post factum изрядно ревновал свою жену к Игорю-Северянину, а иначе чем, кроме откровенной ревности, можно объяснить столь сильную неприязнь к своему учителю? Впрочем, я не советую вам доверять Одоевцевой: ее имени в донжуанском списке поэта нет.
Примечания
1. «О Господи. До чего мне грустно!..» — Одоевцева И. На берегах Сены. М., «Художественная литература», 1989, с. 19.
2. «— Вы не выгоните меня?..» — Одоевцева И. На берегах Сены. М., «Художественная литература», 1989, с. 13.
3. «— Вряд ли я еще раз выберусь из этой дыры...» — Одоевцева И. На берегах Сены. М., «Художественная литература», 1989, с. 18.
4. «— Но ведь это бесчеловечно, чудовищно!..» — Одоевцева И. На берегах Сены. М., «Художественная литература», 1989, с. 19.
5. Формаков, Арсений Иванович (1900—1983) — латвийский поэт, до войны жил в Двинске (Даугавпилс), репрессирован в 1940 году, в связи с этим упомянут А. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ» (том 2-й, 4-я глава). Автор воспоминаний об Игоре-Северянине: «Звезда», 1969, № 3; «Родник», 1987, № 5.
| Предыдущая страница | К оглавлению |