«Я — соловей...»

В марте 1923 года в берлинском издательстве «Накануне» вышла книга «Соловей: Поэзы 1918 года». Тираж десять тысяч экземпляров. Обложка Н.В. Зарецкого. В книгу вошло 98 стихотворений, которые Северянин написал в 1918—1919 годах. На обороте посвящения автор пояснял: «Эти импровизации в ямбах выполнены в 1918 году, за исключениями, особо отмеченными, в Петербурге и Тойле». Для Северянина послереволюционный год был сложным и плодотворным временем. Несмотря на заявленную им позицию наблюдателя, аполитичного певца («Я — соловей: я без тенденций...»), он участвовал в публичных выступлениях, проводимых Союзом деятелей искусств в Петрограде, выступал в московском кафе футуристов. В Политехническом музее 27 февраля 1918 года Северянин был избран королем поэтов. В издательстве Пашуканиса выходило многотомное собрание его поэз, и критики, по словам Виктора Ховина, ставили вопрос не только об Игоре Северянине, но даже шире — о северянизме вообще.

Однако подготовленный в 1918 году сборник вышел из печати только в 1923 году. За это время 23 произведения было опубликовано в его книге «Puhajogi» (Пюхайыги (эст.) — Святая река); «Интродукция», «Пушкин», «Соната "Изелина"» были включены в книгу «Crème des Violettes: Избранные поэзы» («Крем де виолет» (фр.) — фиалковый ликер), обе — 1919-й.

Северянин с трудом находил возможность публиковать составленные им новые поэтические книги. Так, в журнале «Русская книга» он дал объявление, что «имеет для издания следующие неизд[анные] еще сборн[ики] стихов: "Миррэлия", "Ручьи в лилиях", "Соловей", "Настройка лиры", "Менестрель", "Amores", "Фея Eiole" (1920). Эти сборники могли бы составить т. VII—XIV собрания сочинений».

История издания сборника «Соловей» связана с пребыванием Северянина в Берлине, куда он вместе с женой, Фелиссой Круут, приехал 6 октября 1922 года. В письме Августе Барановой 23 октября 1922 года он сообщал, что встретил «много знакомых: Минского, Зин[аиду] Венгерову, худ[ожника] Пуни, Василевского (Небукву), Маяковского, Виснапу и др.».

Северянин вспоминал в 1940 году: «Уже в ту пору я ярко осознал пустоту, бессердечие и фальшь т. н. русской эмиграции, наводнившей столицу Германии. "Белые" издатели, которых было 32—33, выпускали всякую ерунду вроде Крыжановской-Рочестер и Брешко-Брешковского, стихи Агнивцева и Жак-Нуара, на лирику фыркали и оплачивали ее жалкими грошами. <...> Маяковский и Кусиков принимали во мне тогда живое участие: устроили в "Накануне" четыре мои книги: "Трагедия Титана", "Соловей", "Царственный паяц" и "Форелевые реки". Деньги я получил за все вперед, выпущено же было лишь две первых».

Выход в Берлине сборника «Соловей» возродил надежды поэта, особенно надежду на возвращение в Россию. Северянин вспоминал в «Заметках о Маяковском»: «Володя сказал мне: "Пора тебе перестать околачиваться по европейским лакейским. Один может быть путь — домой"». Реальность этих надежд подтверждается письмом Северянина Августе Барановой 10 января 1923 года: «Осенью поедем в Россию». Сохранилось и письмо антрепренера Ф.Е. Долидзе, сообщавшего о возможности выступлений в Москве. Тогда же, 24 января 1923 года, Северянин написал Маяковскому дружеское стихотворение, где говорилось о желанном сотрудничестве: «Ты мне побольше, поогромней / Швырни ответные стихи!»

В сборнике «Соловей» сохранились черты первоначального замысла — «Поэмы жизни». Так, начальное стихотворение «Интродукция» и заключительное — «Финал» подчеркивают единство композиции произведения и особенности его «раздробленного сюжета». Многие стихи определены автором как «главы» более крупного произведения, они сюжетно связаны («Тайна песни», «Не оттого ль?..», «Чары соловья», «Возрождение») или развивают последовательно одну тему («Сон в деревне», «Трактовка»). Более того, стихотворение «Высшая мудрость» было ранее опубликовано в альманахе «Поэзоконцерт» (1918) под названием «Поэма жизни: Отрывок 28-й». Оставляя замысел поэмы неисчерпанным, Северянин в стихотворении «Финал» пояснял: «Поэма жизни — не поэма: Поэма жизни — жизнь сама!»

Посвящение на титульном листе сборника «Соловей»: «Борису Верину — Принцу Сирени» — также связано с пребыванием Северянина в Берлине осенью 1922 года. Оно относится к поэту Борису Николаевичу Башкирову-Верину, который входил в окружение Северянина в 1915—1918 годах. В письме Августе Барановой от 22 июня 1922 года Северянин пояснял: «Я произвел Эссена, Башкирова и Правдина в принцы — Лилии, Сирени и Нарциссов. Они заслужили это — они слишком любят искусство».

Борис Башкиров был в эмиграции дружен с композитором Сергеем Прокофьевым, вместе с которым приезжал в октябре 1922 года в Берлин, встречался с Северяниным. Об этом упоминает Северянин в письме Барановой от 23 октября 1922 года:

«Мой верный рыцарь — Принц Сирени — поэт Борис Никол[аевич] Башкиров-Верин — 8-го приехал из Ettal (около Мюнхена), — где он живет с композ[итором] С. Прокофьевым, — чтобы повидаться со мной. Он пробыл в Берлине 8 дней, и мы провели с ним время экстазно: стихи лились, как вино, и вино, как стихи». В память этих встреч было сделано посвящение книги Борису Верину. Ему также адресованы стихотворения «Борису Верину» (Вервэна) и «Поэза принцу Сирени» (Фея Eolie).

Одно из центральных стихотворений книги «Соловей» — «Слава» — написано в связи с избранием Северянина королем поэтов и воспринималось как «автоода», как пример самовосхваления. Так, в цитированной рецензии на книгу «Соловей» Александр Бахрах с иронией отмечал: «...и падал Фофанов к ногам!.. (бедный Фофанов!). Для нового издания все это даже не перечесано заново; старый, довоенный фиксатуар так и лоснится со страниц книги». Между тем, как отмечалось выше, поэт почти не преувеличивал реальность, но возражать критикам не хотел, повторяя: «Виновных нет: все люди правы, / Но больше всех — простивший прав!» Им отмеченные знаки внимания действительно были. Любовь Константина Фофанова к молодому поэту видна в многочисленных стихотворных и прозаических посвящениях. О том, как Николай Гумилев оказался у дверей Северянина и не был им принят «ввиду ветрооспы», также хорошо известно. Для Николая Клюева в период «Бродячей собаки» был свойствен такой стиль поведения — недаром его называли «ладожским дьячком».

Тем не менее «двусмысленная слава» сопровождала Северянина и после завоевания титула короля поэтов. Константин Мочульский писал: «Игорь Северянин — гений a priori. Обычно поэт предоставляет критике оценивать свои достоинства... Северянин сначала построил монумент своей гениальности и славе, а потом стал писать стихи».

Новые мотивы в стихах поэта отмечал Михаил Струве: «...гораздо лучше, сойдя с философских ходуль и прекратив жеманные причитания на социальные темы, Игорь Северянин скользит по поверхности или делает иронически-насмешливые картинки действительности».

Участник выступлений в «Кафе поэтов» Аристарх Гришечко-Климов вспоминал: «Игорь Северянин, этот непревзойденный в свое время поэт — мастер искусной эротики, в стихах и поэмах самовосхваляющего стиля показывался здесь под видом пролетария, в форме призывника, в простых сапогах, с целью предупреждения преждевременного забвения читателем своего имени».

«...Я — лирический ироник», — признавался Северянин. Одновременно с книгой «Соловей» он продал издательству «Накануне» рукопись «Изборника II»: «Царственный паяц (Сатира и ирония)», который не был напечатан. Размышляя об особенностях иронического мироощущения, Александр Блок в статье «Ирония» писал, что «самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа "ирония". <...> Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им дорогое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба».

В стихотворении «Любители "гелиотропа"» Северянин иронизировал над критиками, для которых он «приказчик или парикмахер». Действительно, о нем часто писали: «Любительство, безвкусие, парикмахерская галантерейность»; «...хуже дяди Михея, парикмахер, парфюмерный магазин»; «...писатель, сумевший совместить в себе и отмеченного Богом поэта, и парикмахера, воспевающего "ликеры" и "лимузины"». Александр Измайлов считал, что когда из стихов Северянина «исчезнут парикмахерские духи и марки шампанского, ему из гроба ласково улыбнется такой ему родственный и так нежно им любимый певец "Царевича Триолета"»^*.

В стихотворении поэт обращается к излюбленному приему — цветовой и цветочной символике, как в поэзе «Те, кого так много». Опираясь на пример романа французского писателя Шарля Гюисманса (1848—1907) «Наоборот» (1884, рус. пер. — 1906), Северянин напоминает: Оскар Уайльд называл роман «кораном декаданса». Дез'Эссент — герой романа «Наоборот» — последний представитель аристократического рода, он «всегда был без ума от цветов. <...> Одновременно с утончением его литературных вкусов и пристрастий, самым тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам... <...> Дез'Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со всеми его социальными прослойками...».

Так, маттиола, или левкой — скромный душистый цветок казался аристократам, как отмечено в романе Гюисманса, «цветком трущоб». Поэт вспоминает о двух, казалось бы, противоречащих свойствах другого цветка: гелиотроп — полукустарник семейства бурачниковых, с лиловыми или белыми душистыми цветами, содержит гелиотропин, применявшийся в парфюмерии в начале XX века для изготовления одеколонов. Но соцветия гелиотропа всегда обращены к солнцу, и поэтому с давних времен он служил символом поклонения, власти, эмблемой набожности у христиан, атрибутом святых и пророков. Следовательно, обличения критиков не достигают цели: «парикмахер», «любитель парфюмерии» оказывается пророком. Он пишет «Рескрипт короля» и серию поэтических характеристик своих собратьев по перу — Брюсова, Бальмонта, Ахматовой, Гофмана, Львовой... Это первые подступы к будущему циклу из ста сонетов о творцах мировой культуры — «Медальоны». Особенно виртуозно написано стихотворение «Пять поэтов».

Сохранилось признание Северянина: «Нравятся ли Вам Гумилев, Гиппиус, Бунин, Брюсов, Сологуб — как поэты? Это мои любимейшие» (письмо Софье Карузо от 12 июня 1931 года). Напротив, Константин Мочульский считал, что в творчестве Северянина «в искаженном и извращенном виде изживается культура русского символизма. <...> Солнечные дерзания и "соловьиные трели" Бальмонта, демоническая эротика Брюсова, эстетизм Белого, Гиппиус и Кузмина, поэзия города Блока — все слилось во всеобъемлющей пошлости И. Северянина. И теперь в эпоху "катастрофических мироощущений" эта скудость духа русского поэта ощущается особенно болезненно». Валерий Брюсов отмечал близость северянинской «мещанской драмы» книге Андрея Белого «Пепел». Вячеслав Иванов называл Северянина «блудным сыном» муз, который «из поколения в поколение накопленные родительские книги начинает распродавать и покупает на них ликеры и тому подобное».

Но объективно рассматривая литературный контекст того времени, следует признать включенность Игоря Северянина в канонический ряд русских поэтов.

Об упомянутом в стихах сборника «Соловей» И.А. Бунине Северянин писал своему другу Леониду Афанасьеву 23 сентября 1910 года: «Не будете ли любезны, не пришлете ли мне Бунина: настроение читать его, изящного, тонкоперого, атласистого...» Бунин в беседе с корреспондентом газеты «Южная мысль» весной 1913 года говорил: «Странным и непонятным для меня являются серьезные статьи об Игоре Северянине — об этой слишком мелкой величине в литературе». Личная встреча писателей состоялась лишь в 1938 году в Таллине.

Нельзя не напомнить о рано ушедшем поэте Викторе Гофмане, последователе Брюсова, соученике Владислава Ходасевича по московской гимназии, авторе двух сборников стихотворений и книги прозы «Любовь к далекой». Давид Выгодский писал, что поэт сумел «не только привлечь симпатии читателей, но и оставить след своей небольшой, но яркой индивидуальности в современной поэзии». Он оказал влияние на раннего Маяковского. Посмертное собрание сочинений Виктора Гофмана в двух томах вышло в издательстве В.В. Пашуканиса (1917), где тогда печаталось «Собрание поэз» Северянина. По мнению Выгодского, Северянин обязан ему многим, заимствовав у него некоторые синтаксические «изыски». Такова строфа Виктора Гофмана, которая, возможно, считал критик, «послужила образцом для половины произведений Игоря Северянина:

Она мимоза. Она прекрасна.
Мне жаль вас, птицы! И вас, лучи,
Вы ей не нужны. Мольбы — напрасны.
О, ветер, страстный, о, замолчи!

Последнее обстоятельство говорит за то, что ранняя смерть Гофмана, быть может, лишила нас незаурядного поэтического дарования».

Василий Васильевич Каменский, поэт-кубофутурист, один из первых русских летчиков, посвятил стихотворение «Карусель» из книги «Звучаль веснеянки» (1918):

Игорю Северянину — твоему песнеянству
Карусель — улица — кружаль — блестинки
Блестель — улица — сажать — конинки
Цветель — улица — бежать — летинки
Вертель — улица — смежаль — свистинки
Весель — улица — ножаль — путинки.

Северянин не раз напоминал, что поэт сродни соловью, «сероптичке», сочиняющей «соловьизы» («Чары соловья», 1923). Высоко чтивший Оскара Уайльда, он, безусловно, восхищался его сказкой «Соловей и роза». Немаловажно и то, что о Константине Фофанове говорили как об «умолкнувшем соловье». «Трагический соловей» — так назвал Северянин свой очерк о Евгении Константиновне Мравинской, по сцене — Мравиной, сводной сестре Александры Михайловны Коллонтай.

«И в пенье бестенденциозном» поэта современники отмечали — «соловьиное простодушие», например, по словам Александра Дроздова, у Северянина «можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер...». «Поэт кружевных настроений» — так озаглавила свою статью К. Хршановская в газете «Наша речь».

В рецензии Александра Бахраха (подпись «А. Б.») на книгу «Трагический соловей» повторялся довод прежних критиков, не ценивших особый талант поэта. Для Бахраха Северянин «во время оно закончил делать свое, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...> Все те же надоевшие нюансы, фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервэна — Шопена, снова то же старое, затасканное самовосхваление: "я — соловей, я так чудесен"...». По мнению Бахраха, «времена меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и упрямом противоречии с природой безнадежно остается на своем старом засиженном месте».

Несмотря на то, что с момента написания книги до ее издания прошло пять лет, рецензент воспринимал стихи в издании 1923 года вообще как анахронизм: «Северянина-поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз "Соловей" делается нудно, уныло». Совсем иначе воспринимал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор русской литературы Вальмар Адамс. В 1918 году он был редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом, — ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, — так он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой оперные арии — в доме стены тряслись».

Трудно не согласиться с мнением Александра Бахраха о некоторых анахронизмах в стихах сборника:

«...Сегодня — гречневая каша,
А завтра — свежая икра!..

Таким образом и вчера, и сегодня, и завтра — все приносится в его поэзию с полки гастрономической лавки или из парфюмерного магазина. Открываешь книгу и просто не верится, что на ней пометка "1923".

<...> Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко».

Однако для многих читателей эти страницы наполнялись ностальгическим желанием сохранить память о прошлом, о молодости, о благополучии рядового человека, разрушенном силами истории. Для них Северянин увековечил «лучшие времена» и продолжал навевать «сон золотой»: «Он длится, терпкий сон былого...» Да, нелепо звучит строка «Народ, жуя ржаные гренки...». Но она написана не только ради звучной аллитерации: ржаные гренки — это черные сухари, которые были хлебом голодного времени. Изящное имя, данное им, иронический подтекст стихов — все это раскрывало реальную жизнь в ее диссонансе.

Примечания

*. Имеется в виду К.М. Фофанов.

Предыдущая страница

К оглавлению