В. Рожденственский. «Игорь Северянин»
|
Моя двусмысленная слава
И. Северянин |
Игорь Северянин... — это литературное имя громко и уверенно заявило о себе в определенных кругах буржуазного Петербурга в самый канун первой мировой войны. Аршинными буквами кричало оно с разноцветных афиш, расклеенных на всех оживленных перекрестках города, собирало в лекционные залы и клубные помещения толпы восторженных поклонников и поклонниц, забрасывавших цветами поэта, читавшего нараспев свои жеманные «поэзы». Стихи поражали слушателей обилием неологизмов, порожденных влечением автора к экзотике бульварных «романов из великосветской жизни» с их неизменными графинями, будуарами, грумами, коктейлями, файф-о-клоками и т. д. — словом, всеми атрибутами роскоши, столь соблазнительными для мещанского вкуса.
И больше всего способствовал этому шуму и ажиотажу вокруг своего имени сам поэт, надменно заявлявший с эстрады и со страниц сборника «Громокипящий кубок»:
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
. . . . . . . . . .
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
(«Эпилог»)
В раскаленной атмосфере начала века, в душном предгрозье надвигающихся социальных катастроф буржуазная литература, и в частности поэзия, как бы не решаясь глядеть прямо в лицо устрашающей ее действительности, уводила читателей в стихию взаимных распрей и споров, в самые различные течения и секты, в искусство, далекое от проблем и тревог окружающей жизни. Задачи чисто внешнего, стилистического порядка нередко заслоняли заботы о содержании, и новаторство в области формы становилось одним из главных стимулов словесного мастерства. Представители различных литературных группировок стремились к обновлению поэтического стиля, в том числе и самой стихотворной речи. К ним-то и примкнул Игорь Северянин, занявший одну из самых крайних позиций. Он сразу же объявил себя футуристом, правда с дополнительным местоимением «ego» 1, что должно было свидетельствовать о его личной независимости и самостоятельности в решении всех языковых проблем.
Опыты нового словотворчества привлекли к нему внимание читателей, не говоря уже о том, что его стихи своим содержанием в ту пору отвечали потребностям и вкусам разношерстной публики зрительных залов, падкой до острых ощущений и литературных скандалов.
Первая книга Игоря Северянина «Громокипящий кубок» появилась в 1913 году, в самый разгар литературных междоусобиц, — до нее были только отдельные публикации и тонкие стихотворные брошюрки, проходившие незамеченными. Этот же сборник сразу заставил говорить о себе. То, что провозглашал поэт, с первого взгляда могло показаться дерзким, необычным и даже в какой-то мере новаторским, нарушающим привычные каноны стилистической благопристойности. Каждое выступление поэта с этих пор привлекало обширную аудиторию, каждая его книга (а они выходили одна за другой, часто несколькими изданиями в один-два года)2 вызывала немало откликов в печати — беспощадно порицающих и неумеренно восторженных.
Неуклонно растущую и действительно «повсеградную» славу Игоря Северянина поддерживала и раздувала та общественная среда, которой нужна была пряная, своеобразно-экзотическая необычность в сущности ею же самой порожденных эмоций и экзальтированных мимолетных переживаний.
Для того чтобы представить себе общественную атмосферу, которая оказалась особо благоприятной для творчества этого поэта, надо вернуться к временам, когда Петербург, столица империи Российской, стал в 1914 году из патриотических соображений именоваться Петроградом, а вся страна вступила в период тяжких военных испытаний.
1
Моя студенческая юность была непосредственной свидетельницей этой напряженной и тревожной поры: город чиновный, торговый, мещанско-обывательский старался не думать о трагедии народа, несущего на солдатских плечах непосильные тяготы изнуряющей и бесперспективной воины. Он жил беспечной, праздной жизнью и словно не слышал грохотавшего где-то далеко от него грома орудий с «галицийских кровавых полей», не замечал тут же, у себя под боком, угрюмых женских очередей около хлебных и мелочных лавчонок. Он как будто не хотел знать о нарастающем недовольстве рабочих окраин, о неудержимо поднимающейся волне революционного протеста пролетарских масс.
Оживленно работали рестораны, кабаки, увеселительные сады. Поражало обилие тыловых офицеров в безукоризненных френчах и галифе. Только что введенные в обиход кортики кокетливо болтались сбоку. Дамы, в узко затянутых длинных платьях и шляпах с огромными полями, жеманно опирались на руки своих спутников. К концу летнего дня бесконечная вереница щегольских экипажей катилась по аллеям Крестовского острова, спеша «на Стрелку» любоваться балтийским закатом. И в центре столицы ничто не нарушало заведенного порядка. Так же пестрел витринами и дамскими нарядами Невский проспект, в часы традиционного гулянья по солнечной его стороне непрерывно лилась оживленная толпа; по торцовому настилу, глухо цокая копытами, проносились откормленные кони «собственных выездов»; бесшумно летели на тугих резиновых шинах «лихачи» (извозчики), порывисто рявкали «моторы» (так назывались тогда автомобили). В белые ночи на бледной заре матово светились шары у входов в загородные сады и рестораны, откуда доносились изматывающие душу тягучие мелодии танго — самого модного танца тех предгрозовых, обреченных дней.
Типичными фигурами того времени были безусые заносчивые прапорщики и кокетливые сестры милосердия в белых накрахмаленных косынках, с широким красным крестом на груди. Но они так же мало думали о войне, хотя и попадались им на пути вывески лазаретов и группы раненых в верблюжьего цвета халатах на скамейках городских скверов.
Тем душным летом атмосфера романтического легкомыслия была разлита повсюду. Никогда так легко и бездумно не возникали и не развязывались романы. Никогда обывательской публикой не читалось столько бульварной стряпни Вербицкой, Бебутовой, Брешко-Брешковского. От трагической лирики Блока отворачивались, потому что этот поэт тревожил совесть своими стихами о России, противопоставляя себя официальному квасному патриотизму. И как раз в это время стала пользоваться бурным успехом парфюмерная, завитая поэзия Игоря Северянина, делившая славу с кабаретными песенками А.Н. Вертинского и манерными романсами прославленных звезд тогдашней ресторанной эстрады. Совершенно ясно, что экстравагантная поэзия Игоря Северянина отвечала вкусам людей, отгораживавших себя от назревших в стране грозных событий, да еще в период мучительной для народа империалистической войны.
Ажиотаж вокруг имени Северянина — случай, весьма характерный для общего состояния буржуазной литературы предреволюционного периода. Но не следует забывать, что в это же время существовало и противостоящее ей реалистическое творчество писателей, группировавшихся вокруг горьковских сборников «Знание», стихи и выступления Маяковского, проникнутая любовью к родине лирика Блока, свежая, идущая от истоков народной образности лирика Сергея Есенина, оживленные журнальные споры о путях развития живописи, театра, кинематографа. Но все это оставалось в стороне от интересов упоенного своим шумным успехом Игоря Северянина.
Находясь во власти вкусов прославляющей его обывательской среды, он даже в отношении к трагической теме войны не мог удержаться от бестактного утверждения своей эстетской программы: «Война войной, а розы — розами». А в стихотворении «Мой ответ» (1916), защищающем «права» бездельников и фланеров Невского проспекта на непричастность к военным событиям, как бы спохватившись, «утешал» общественное мнение такой вызывающе броской строфой:
Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
Подобные ура-патриотические стихи вызвали резкую отповедь Маяковского, который считал, что военная «позиция» Северянина «великолепна для тех, чей круг желаний не выходит из пределов
Пройтиться по Морской3 с шатенками».
Приведенная Маяковским строка — цитата из стихотворения Северянина «Еще не значит быть изменником...» (1914), где она предваряет такие гастрономические «откровения»:
Пройтиться по Морской с шатенками,
Свивать венки из кризантем,
По-прежнему пить сливки с пенками
И кушать за десертом крем.
И все же эта самоупоенная проповедь северянинского эгогедонизма пользовалась шумным успехом у той части буржуазной публики, которая была падка до литературных сенсаций.
Вспоминается не совсем обычная обстановка проводимых Игорем Северяниным «поэзоконцертов». Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского, вытянутое «ликерной рюмкой» («Облако в штанах»). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающий в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса, и они уже готовы были забыть, что перед ними самоуверенный, манерный чтец собственных экстравагантных «поэз», что его сюртук, орхидея и даже поза — провинциальная карикатура на портреты Оскара Уайльда.
В нарочитом эстетстве этих стихов, в изысканности их рифм и почти скрипичной напевности публика узнавала что-то очень близкое своим ресторанным вкусам. По мнению критиков солидных, «толстых» журналов, «северянинщина» становилась опасной модой, поветрием, чуть ли не «общественным бедствием». Между тем самоупоенный автор «Златолиры» и «Ананасов в шампанском» завоевывал столицу, и его широкая известность начинала переходить в громкую, почти скандальную славу.
Кем же был этот странный персонаж буржуазной литературы в самый канун крушения старого, породившего его поэзию мира?
Что позволило выделиться его имени в современной ему разноголосице самых различных поэтических школ и течений? Что дало возможность Федору Сологубу своим предисловием к «Громокипящему кубку» ввести его автора в литературу, а Валерию Брюсову, ценителю строгому и взыскательному, с похвалой отозваться об этой книге? Очевидно, в Игоре Северянине, сквозь нарочитую экстравагантность, к тому же далеко не отменного вкуса, проглядывало нечто, имеющее отношение к поэзии.
2
Публика предреволюционного Петрограда хорошо знала Игоря Северянина по его частым эстрадным выступлениям и «поэзоконцертам», но мало кому была известна его биография. Мало кто знал, что Игорь Северянин — псевдоним Игоря Васильевича Лотарева. Сам поэт творил вокруг себя подобие некоторой романтической легенды, создавал образ лирика чистейшей воды, высокомерно взирающего с высот своего величия на покоренную его стихами толпу. В апогее своей славы, в 191-6 году, он ответил на предлагаемые ему вопросы.
«Родился 4 мая 1887 г. в Петрограде.
Образование получил в Череповецком реальном училище.
Лучшее воспоминание: директор кн. Б.А. Тенишев, добрый, веселый, остроумный.
Дебютировал в ежемесячном журнале «Досуг и дело» (1905 г., № 2, 1 февраля).
Издал 35 брошюр (2—24 стран.) — 1904—1912 гг.
Мать — Наталия Степановна, рожд(енная) Шеншина, дочь предводителя дворянства Щигровского у(езда) Курской губ.
Отец — Василий Петрович, отставной штабс-капитан 1-го Железнод(орожного) баталиона (ныне полка). Скончался 28 мая 1904 г. в Ялте (44 лет).
Любимые поэты: в детстве — гр. А.К. Толстой, затем — Мирра Лохвицкая, Фофанов, Бодлер.
Любимые композиторы: Амбруаз Тома, Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков. Любимый художник — Врубель. Очень много читал».
Эта краткая биографическая справка мало что давала интересовавшимся творчеством и личностью поэта. А ведь его выступления в печати начались много раньше, чем он получил широкую известность. Печататься он начал еще с 1905 года в провинциальных газетах, выпускал за свой счет тоненькие брошюрки, ничем не привлекавшие внимания. Лишь немногие стихотворения той поры включил он впоследствии в свою первую книгу, изданную в столице, — «Громокипящий кубок» (1913), сразу же принесшую ему шумную, скандального характера славу. Автор сам заботился об этой славе, настойчиво раздувая ее саморекламными публичными выступлениями. С не лишенным артистизма темпераментом преподносил он себя публике, создавая образ смелого и даже дерзкого обновителя обычной поэтической речи, поэта воинствующего гедонизма и, как казалось ему, подлинного новатора, зачинателя особого и стилистического и тематического направления в современной ему поэзии. В упоении, в пафосе самоутверждения поэт ставил себя в исключительное положение и высокомерно заявлял в «Прологе»:
Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного мессию
Во мне приветствуют порой,Порой бранят меня площадно,
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!..
А в следующем году продолжал в том же духе:
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
(«Прощальная поэза»)
Это уже звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь и от авторской саморекламы. И стихи поэта, и принятая им надменная поза сразу же породили бесчисленное количество газетных и журнальных откликов, критических и полемических статей в современной печати. Они были продиктованы и наивным недоумением, и попытками разобраться в новаторстве северянинского стиля, и неумеренными восторгами, и ядовитыми насмешками. Необычайно пестрая панорама самых противоречивых суждений! Кто отрицал начисто (А. Амфитеатров), кто изощрялся в фельетонном остроумии (А. Измайлов), кто восхищался смелостью словотворчества (С. Бобров), а кто предавался сожалениям о том, что поэт, несомненно одаренный и своеобразный, засоряет русский язык не всегда уместными, а порою просто никчемными словесными изобретениями. По существу только Валерий Брюсов в своей статье, помеченной июнем 1915 года, попытался более объективно разобраться в поэтике Игоря Северянина на материале первых трех сборников: «Громокипящий кубок», «Златолира» и «Victoria Regia».
Что же послужило основной мишенью нападок на столь необычно проявившего себя поэта? Как это ни кажется сейчас странным, не суженность его культурного кругозора, не пристрастие к лож-кому и часто безвкусному «бонтонному» содержанию стихов, а прежде всего увлечение доморощенным словотворчеством, почти всегда ясным по смыслу, но неизменно претенциозным и кричащим.
Хотя уже существовали выступления футуристов, убежденных поборников словотворчества, а на книжных прилавках лежало немалое количество их сборников с причудливыми, эпатирующими названиями: «Засахр. Кры.», «Дохлая луна», «Пощечина общественному вкусу», — многих читателей того времени удивили и озадачили такие стихи:
В Академии Поэзии — в озерзамке
беломраморном —
Ежегодно мая первого фиолетовый концерт,
Посвященный вешним сумеркам, посвященный
девам траурным...
Тут газеллы и рапсодии, тут — и глина,
и мольберт.
Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох
людской.
Оттого что груди женские — тут не груди,
а дюшесс...
Наполняется поэтами безбородыми, безусыми,
Музыкально говорящими и поющими Любовь.
Золот гордый замок строфами, золот девушками
русыми,
Золот юным вдохновением и отсутствием рабов!
Гости ходят кулуарами, возлежат на софном
бархате,
Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья
пахитос...
Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны,
каркайте!
Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!
(«Поэзоконцерт»)
Тут есть все компоненты стилистической манеры Игоря Северянина: и распевное, прошитое пэонами построение строки, и ритмическая непрерывность интонации, и аллитерационное благозвучие, и изысканность составной рифмовки, и излюбленные автором слова иностранного происхождения, взятые в основном из чисто эстетских побуждений. И, конечно, собственные неологизмы, прежде всего и останавливающие внимание читателя («Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой»; «Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс»)
В самом же содержании не было ничего сложного: обычный вечер с гостями на загородной даче, сборище праздной молодежи с богемными вкусами и привычками того времени. Но автор не довольствуется будничной обиходностью. Он стремится по-своему опоэтизировать привычное и выбирает для этого сомнительный путь некой измышленной им «великосветскости» со всеми присущими ей атрибутами обстановки и словаря, причем впадает порой, сам того не замечая, в вопиющее безвкусие.
Впрочем, приверженность к такому стилю приукрашенной речи становится его поэтическим credo, в котором есть и дерзкий вызов обиходной обывательской «трезвости», и утверждение своеобразно понятого автором «новаторства».
Пора популярить изыски, утончиться вкусам
народа.
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс
в вирелэ!
(«Мороженое из сирени»)
Лингвистическое изобретательство Северянина не столь уж и оригинально. Любое привычное слово годится ему для трансформации, иногда по образцу, уже бытующему в языке грамматических форм, но часто и вопреки законам русской литературной речи. Современников удивляли, а иногда и ошарашивали такие речения: лесофея, грезёр, мечты-сюрпризерки, златополдень, павлиньево, морево (т. е. берегом моря), беззаконец, светозарно-ореолочно, майно (т. е. в мае), чаруйная боль и даже Берлинство — Лондонство — Нью-Йорчество. И нередко подобные примеры словотворчества вкраплены — для контраста! — среди самого обычного и весьма банального текста.
В поисках оригинальности поэт даже различным видам своих «поэз» дает либо старинные, либо измышленные им наименования: рядом с ноктюрнами, рондо, романсами, стансами, триолетами есть у него и симфониетты, и увертюры, и пастели, и сексты (т. е. секстины), и грандиозы, и миньонеты, и рондолеты, и экстазы, и колье рондо, и даже «монументальные моменты». Что же касается смыслового наполнения стихов, то и здесь не наблюдается особых новшеств. Это либо увлеченное самоутверждение своего «я», либо выпады против обывательского благополучия, либо бесконечные любовные мадригалы и дифирамбы — обширный «донжуанский список» собственных неустойчивых увлечений, где уже трудно отличить подлинное чувство от его имитаций. И тут же рядом восторги перед природой — и дачной, и деревенской («душа стремится в примитив»).
3
Игорь Северянин искренне считал себя новатором стихотворного языка, имея в виду вводимые им неологизмы, которые он изобретал почти на каждом шагу. И при этом, очевидно, не подозревал, что задолго до него, еще в XIX веке, было немало примеров словесного изобретательства. У H. М. Языкова есть слово «чужеземие», у Е.А. Баратынского «староверец», у В.Г. Бенедиктова «властелинка», «окат», «утишье», «присяжник», «громоглагольный» — и, вероятно, еще не один десяток подобных новых словообразований. Если оставить в стороне В. Бенедиктова, особо пристрастного к намеренному словотворчеству, эти новшества нигде не кажутся нарочитыми и всегда вызваны к жизни потребностью передать тот или иной оттенок образного мышления там, где не находится привычного слова.
Словотворчество поэтов — современников Игоря Северянина — в большинстве случаев также носило иной характер. У символистов, например, оно чаще всего было связано с их стремлением передать таинственную глубь мира. Вспомним типичные «бальмонтизмы» — светозрачность, лунность, осиянность, безбрежность и т. д. Валерий Брюсов в первый период своего творческого пути также не чуждался неологизмов. Можно их встретить и у Вяч. Иванова. Велимир Хлебников создавал свой поэтический язык на основе первородной почвы древнеславянской и народной речи. Маяковский искал и удачно находил неологизмы в самой стихии быстро меняющегося и обновляющегося быта своей бурной эпохи, пользуясь неистощимым богатством естественных флексий и модуляций родного русского языка.
В поэтике Игоря Северянина наблюдается нечто иное. Его словообразования порождены желанием во что бы то ни стало выделиться на общем сглаженном речевом фоне других поэтов. В этом отношении он до известной степени примыкает, хотя и чисто внешним образом, к общей тенденции тех лет, к борьбе со штампами и обезличиванием обиходного поэтического словаря. Но решает он эту задачу весьма примитивно. И, что важнее всего отметить, свои словесные находки черпает из привлекающей его среды мещанского или псевдосалонного обихода, обнаруживая особое пристрастие к словам иностранного происхождения, которые кажутся ему вершиной эстетской изысканности.
Однако сами «новшества» его стиля разгадываются без особого труда. Как поэт ясно выраженного эмоционального строя, он особенно легко чувствует себя в сфере непрерывного движения, лирической взволнованности и потому из всех частей речи отдает явное предпочтение глаголу. С глаголом и происходят в основном лексические метаморфозы. Внешне это выражается в том, что, широко используя приставку «о», поэт создает все новые и новые смысловые единицы, придавая существительному чисто глагольное обличие. Отсюда и неологизмы (по типу: колпак — околпачить) : окалошить, овагонить, осупружиться, озамужниться, олазорить, окудесить, огимнить, оперлить, оца-риться, оэкранить, отронить.
Несколько реже существительное превращается в глагол и иными способами: взорлить, пристулить, бессмертить, драприть, центрить и т. д.
Таким же незамысловатым способом стало возможно создавать и прилагательные-эпитеты: безлистная (книга), бестронный (король), беспоповья (свадьба), софный (бархат). С не меньшей легкостью фабриковались и составные прилагательные. Примеры: золотогрезный (виноград), росистощебетный (сад), лилиебатистовая (блузка), березозебренное (шале), злофейный (креп) и т. д.
К этому нужно добавить, что основным стимулом подобных лингвистических опытов было у автора и настойчивое стремление привлечь внимание публики к своему творчеству как к чему-то совершенно необычному. Отсюда и его пристрастие к броским словам и деталям, ко всему пряному, цветистому, отмеченному чрезмерной «красивостью». И, разумеется, особая забота о звонкой и небанальной рифмовке.
В поисках словесной оригинальности Игорь Северянин с увлечением предается и изобретению новых существительных: безгрезье, чернобровье, равнокровье, угрозье, цветочье, отстраданье, лиловь, весень, светозарь, чарунья, всемирница, замужница, гениалец, лесофея, озерзамок, лунополь, ветропросвист, крылолет и т. д.
Все это воспринимается без особых затруднений, потому что корень слова ясен, да и сами неологизмы образованы в большинстве случаев на основе грамматических норм литературного языка. Другое дело, насколько все это художественно обосновано.
Столь же спорным становится словотворчество Северянина, когда он пользуется корнями иностранного происхождения. Это звучит более чем странно, если не сказать совершенно безвкусно: эксцессерка, грезёрка, амулетка, амазония, вассалия, Миррелия, диссона, эскизетка, сомнамбулеликий. и т. д.
И вообще поэт пристрастен к словесной иностранщине. Он просто зачарован кажущейся ему звуковой красивостью и мнимой великосветскостью этой лексики:
Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок...
Если начать перечисление хотя бы из одного «Громокипящего кубка», трудно остановиться: фиоль, эксцесс, сквайтер, коктебли, шаплетка, куверт, Арлекиния, шале, кайзерки, бомонд, адъютантесса, сомбреро, комфортабельный, — нечто подобное можно найти почти в каждом стихотворении.
Столь же пестрят страницы сборников Игоря Северянина историческими именами и географическими названиями, терминами различных искусств — причем только мимолетно и как бы намеренно без всякой связи, только ради звучности, экзотики и контрастных противопоставлений:
Я славлю восторженно...
...Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях дисгармонии — маяк унисон!
(«Шампанский полонез»)
Бесконечный каталог имен и названий, порою трудно совместимых в своем соседстве, развертывается в разделах «Мороженое из сирени» и «За струнной изгородью лиры»: Верлен, леди Годива, Колумб, Антихрист, Шопен, Венера, Поль де Кок, Ниагара, Сивилла, Норвегия, Жанна д'Арк, Суламифь, Грааль, Агасфер, Врубель, Суворов, Бодлер — и все это мельком, торопливо, почти без прямого отношения к основному содержанию текста.
Если судить по этим внешним стилистическим приметам и частностям, поэзия Игоря Северянина предстает для современного читателя в не очень привлекательном виде. Она и манерна, и отражает узкий круг интересов условного и специфического характера. Правда, нельзя ей отказать в эмоциональной приподнятости, в определенной мелодичности, в большом ритмическом разнообразии, не говоря уже о бросающихся в глаза особенностях самого речевого строя.
Все же по первым трем книгам, снискавшим наибольший успех автору, можно было составить и иное представление о даровании и возможностях Игоря Северянина.
Валерий Брюсов писал: «Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин — истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет „Громокипящий кубок"». В дальнейшем, отметив ряд достижений в области ритмики и несколько удачно найденных определений, автор статьи добавляет: «Это — лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это — истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой». Правда, дальше говорится о том, что наряду с чистыми проявлениями подлинного лиризма у Игоря Северянина — и очень часто — встречаются стихи, где пристрастие поэта к ложной красивости и упоение собственными успехами граничат с полнейшим безвкусием и даже пошлостью. «Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне сужают ее горизонт». Однако Валерий Брюсов отмечает и ряд стихотворений, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. Он видит подлинное лицо Игоря Северянина там, где оно не прячется под маской намеренной экстравагантности, где поэт говорит о своих истинных тревогах, волнениях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств.
Нельзя не согласиться с этими справедливыми замечаниями, даже имея в виду, что речь идет о самых первых сборниках поэта, выпущенных в ту пору, когда их автор всемерно стремился к утверждению уже завоеванных им успехов и, к сожалению, шел навстречу вкусам непритязательной, восторженно его принимающей публики.
Но и в то время (1913—1916 годы) в творчестве Игоря Северянина намечались три совершенно различные и порою, казалось бы, противоречащие друг другу тенденции. Наряду с самоупоенным воспеванием модного мещанско-буржуазного быта, поэту не было чуждо влечение к простоте и непосредственности чувств. И тогда возникали стихи, лишенные вычурных стилистических украшательств, выражающие подлинное лирическое волнение, такие, как «Весенний день», «Элементарная соната», «Это всё для ребенка», «Янтарная элегия», «Всё по-старому...», «Стансы», «Ее монолог», «В очарованье», «Весенняя яблоня», «В парке плакала девочка...», «Ты ко мне не вернешься...», «Октябрь» и некоторые другие. Здесь все просто, может быть, даже несколько сентиментально, но проникнуто правдой авторских переживаний. В какой-то мере ощущается влияние слегка наивной, но свежей поэзии Константина Фофанова — поэта, которому Игорь Северянин посвятил немало прочувствованных стихотворений.
Есть и другая лирическая доминанта в северянинском творчестве. Она далека от мягкой элегичности, интонации ее резки, вызывающе бравурны, дышат пафосом самоутверждающегося гедонизма. Здесь уже слышен голос вакхических монологов и дифирамбов Мирры Лохвицкой — другого пристрастия северянинской музы, что в свою очередь заставляет вспомнить и некоторые ритмические модуляции Константина Бальмонта в их наиболее мажорном звучании.
В творчестве Игоря Северянина можно найти еще одну, правда, не столь ярко выраженную тенденцию. Ее отмечает и сам автор: «Я — лирик, но я — и ироник».
Можно считать ироническими такие стихи, как «Каретка куртизанки», «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли...», «Клуб дам» и др. Однако ирония поэта не поднимается до высоты социального обличения. Это скорее всего легкая, ни к чему не обязывающая насмешка.
Ваше сиятельство к тридцатилетнему —
модному — возрасту
Тело имеете универсальное... как барельеф...
Душу душистую, тщательно скрытую
в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев...
(«Диссона»)
Ирония эта относится главным образом к инаковерцам или вообще к некой обезличенной обывательской, духовно косной среде, не понимающей, по мнению автора, величия вознесенного над нею поэта. К ней и обращена инвектива «Рядовые люди»:
Я презираю спокойно, грустно, светло и строго
Людей бездарных: отсталых, плоских,
темно-упрямых.
Моя дорога — не их дорога,
Мои кумиры — не в людных храмах...
...За что любить их, таких мне чуждых? За что
убить их?
Они так жалки, так примитивны и так бесцветны.
Идите мимо в своих событьях, —
Я безвопросен, вы безответны.
Становясь в горделивую позу презрения ко всем, кто не в состоянии его понять, поэт всемерно подчеркивает свою исключительность, сам себя убеждая в праве возвышаться над толпой и диктовать ей собственные вкусы. Он предлагает своим слушателям и читателям «Мороженое из сирени!» и «Ананасы в шампанском», искренне уверенный в том, что «пора популярить изыски», и видит в этом осуществление своих эстетских идеалов, а может быть, и своеобразный протест, обращенный против серости и банальности будничной, филистерской среды. Он гордо заявляет: «Мне хочется поиздеваться», называет себя «ироником», но роковым образом эта ирония в первую же очередь обращается на самого автора, восторженно воспевающего пряную красивость вызванного его воображением искусственного мира.
Поэт чистых чувств, лирик, восстающий против пошлости людской, сам становится ее покорной жертвой. Чему же он отдает больше душевных сил — иронии над мещанством духа или самозабвенному восторгу перед всеми соблазнами эстетски воспринятого светско-мещанского уклада? На эти вопросы пыталась ответить современная поэту критика, но не могла найти общего решения — об этом свидетельствует разноречивость ее откликов.
Во всяком случае современники воспринимали поэзию Игоря Северянина как совершенно необычное явление: одних она восхищала, в других возбуждала вражду и насмешку, и трудно было сказать, кого у нее больше — хулителей или поклонников. Но как те, так и другие не остались к ней равнодушными.
4
О даровании Северянина судили по первым трем сборникам. Но ведь это была только половина долгого литературного пути, который в дальнейшем прошел за рубежом в чуждой и даже враждебной для поэта среде. Казалось бы, очутившись за границей, в эмигрантском окружении, Игорь Северянин смело мог рассчитывать на успех своей эстрадной музы. Но случилось иначе. Его словотворческие экстравагантности не нашли признания. Он, правда, в первые годы старался на помнить о себе, продолжая гастрольные «поэзоконцерты», однако они не приносили ему ни былого успеха, ни даже материального удовлетворения. Он потерял свою привычную аудиторию, его стали забывать. Выходили отдельные стихотворные сборники, но малыми тиражами, и ни один не потребовал повторного издания: «Вервена» (1920), «Менестрель» (1921), «Фея Eiole» (1922), «Падучая стремнина» — роман в стихах (1922), «Соловей» (1923), поэма «Роса оранжевого часа» (1925), «Колокола собора чувств» — роман в стихах (1925), «Классические розы» (1931), «Адриатика» (1932) и переводы эстонских поэтов.
С годами и самый характер его поэтики претерпел значительные изменения Стихи стали естественнее, проще, реже встречались в них неоправданные словесные новшества, хотя рецидивы прежних навыков нет-нет да напоминали о себе. Доминантой его лирики становятся воспоминания о прошлом, что вполне естественно в положении человека, отторгнутого от Родины и остро ощущающего свое литературное и общественное одиночество. Примечательно, что в пору духовных и материальных лишений Игорь Северянин ощущает все больше и больше неприязнь к эмигрантской среде. Она воспринимается им как некий обобщающий образ буржуазной воинствующей пошлости, духовного мещанства. Вот инвектива, относящаяся к 1923 году:
Они живут политикой, раздорами и войнами,
Нарядами и картами, обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями, заразными и гнойными,
Нахальством, злобой, завистью, развратом и
нытьем.
(«Чем они живут»)
Резко отделяя себя от эмигрантской среды, поэт говорит:
Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —
Тебе, родительница, русский мой талант,
И вся душа моя, вся мысль моя верна
Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой...
(«Наболевшее...»)
Неизменен его интерес ко всему, что происходит в Советской стране, не гаснет надежда:
И, может быть, когда-нибудь
В твою страну, товарищ Ленин,
Вернемся мы...
(«Колокола собора чувств»)
Нет возможности утверждать, что этот интерес и сочувствие к Советской России были у Игоря Северянина достаточно стойкими. Но уже самое наличие такого настроения ставило поэта в особое положение и объясняло неприязнь к нему зарубежной эмигрантской печати всех рангов и направлений.
Биографические сведения о жизни Игоря Северянина за рубежом вообще очень скудны. Мы даже не знаем, при каких обстоятельствах покинул он советскую землю. Можно только предполагать, что он был застигнут революционными событиями в Эстонии, в издавна облюбованном им местечке Эст-Тойла, и оказался отрезанным от Петрограда. Вероятно, не без оснований он мог считать себя невольным беженцем. Воинствующая эмигрантщина не могла простить ему позиции «свободного поэта», не желавшего принимать участия в ее политических склоках и раздорах. Его переставали печатать, им мало интересовались, а в конце концов обрекли на полное забвение. Он же сам лишь изредка напоминал о себе, предпочитая жить вдали от зарубежной литературной среды, в маленьком рыбачьем поселке на Балтийском побережье.
Почти лишенный литературного заработка, Игорь Северянин жил в большой нужде. Мысль о возвращении на родину все чаще возникала в его сознании.
В стихах этих лет часто говорится о том, что, забывая успехи своей прежней славы, поэт находит особую радость в общении со скромной северной природой и простыми людьми труда. Он живет теперь заботами текущего дня, а духовно весь уходит в поэзию, в лирику ясных, непосредственных чувств.
Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих —
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.
Стихи этого последнего периода отличаются от того, что писалось раньше. Они много проще, сердечнее, и в них уже не часто можно встретить любование нарочитыми неологизмами и привычными прежде «изысками» стиля. Пишет Игорь Северянин теперь главным образом «для себя», уже не рассчитывая на широкий публичный резонанс, да и тощие его сборники выходят мизерными тиражами и преимущественно в местных, малозначительных издательствах. Лирика его носит свободный, почти импровизационный характер, что придает ей оттенок непосредственности, хотя и воплощена она порою в изысканные формы сонетов и терцин.
И все же совсем другим Игорь Северянин, сменивший бутафорию салонной экзотики на живое чувство слияния с природой, не стал. Утратив свою поэтическую оригинальность, он, в сущности, вернулся к тому, что им когда-то было сказано в тех лирических признаниях, которые он и ранее, только время от времени, писал без претензий на изысканность изобретенной им «новаторской» манеры. Кругозор мировосприятия поэта не расширился, он остался в сфере своих поверхностно-идеалистических представлений о добре и зле, о том, что лирик должен стоять выше всякой злобы дня и что его духовный долг — воспевание красоты (вообще) и порицание зла и насилия (тоже вообще). Эта наивная вера поддерживалась в нем особым отношением к Родине, к России, которая неизменно казалась ему воплощением самых высоких моральных идеалов. Примечательно, что воспоминания о молодости и минувшей литературной славе не заслоняют у него неустанного и сочувственного интереса к России новой.
Всю жизнь стараясь быть «неполитиком», Игорь Северянин плохо разбирался в исторических причинах и следствиях, мог поразить наивностью своих суждений, но всегда считал себя поэтом русским («Оттого, что я русский поэт, оттого я по-русски мечтаю!»), гордился этим и был убежден в превосходстве русской культуры над бездушной цивилизацией капиталистического Запада. Особенно близкой ему была мысль о миролюбии русского народа. Еще в сборнике «Вервена» (1920) он говорил о В.И. Ленине:
Его бессмертная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
(«По справедливости»)
Это писалось уже за рубежом. А в одной из последних книг — «Классические розы» — есть стихотворение, названное «Колыбель культуры новой» (1923):
...Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!Встанет Россия, все споры рассудит...
Встанет Россия — народности сгрудит...
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
Совсем не таких утверждений могли ждать от Игоря Северянина прежние восторженные его поклонники, оказавшиеся за рубежом, в эмиграции, мечтавшие о России прошлого и закрывавшие глаза на ее настоящее, а тем более будущее.
5
В краткий предвоенный период Советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонек». Весною 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов. Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он «со слезами на глазах» благодарит за помощь в его крайне тяжелом материальном положении, а главное за то, что его «еще помнят на родине». Мне он прислал небольшой свой сборник «Адриатика» (1932) с дарственной надписью, — книгу, которой суждено было стать для него последней.
Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбежках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Все в нем было обращено в пепел.
А за несколько дней до этого — что показалось чудом! — я получил письмо от Игоря Северянина. Оно пришло еще с советской маркой и помечено 20 июля 1941 года. Писалось оно чужой рукой, под диктовку, и только подписано самим поэтом.
«Вы, вероятно, осуждаете меня за неучтивое молчание и удивляетесь ему. Не, получив Ваше чудное, Ваше правдивое и глубинное письмо, я буквально в те же дни жестоко разболелся, и болезнь сердца заставила меня лежать почти без движения бессчетное количество дней. Теперь несколько дней я вновь двигаюсь, но писать самому мне трудно, поэтому я диктую Вере Борисовне.4
На Ваше письмо я отвечу лично, а пока что способствуйте нашему выезду отсюда. Конечно, через Ленинград. Мое здоровье таково, что в общих условиях оно не выдержит. Длительное вертикальное положение для меня тягостно, в сердце вонзаются иглы. Я мог бы ехать только полулежа в машине. Но где здесь ее взять? Здесь и моего-то имени, видимо, не слышали!!! Может быть, Вы сумели бы прислать машину. Тогда прямо поехали бы к Вам. Я так рад повидать Вас, познакомиться!! А вечером поехали бы на Москву и дальше. Может быть, попросите у тов. Жданова: он, как я слышал, отзывчивый и сердечный человек...
Деньги давно кончились, достать, даже занять здесь негде. Продаем вещи за гроши, а в Москве и Ашхабаде у меня есть получить более двух тысяч за сданную работу. Сюда теперь денег не переводят.
Верю в Вас почему-то, Всеволод Александрович, и знаю, если Вы захотите, Вы поможете выбраться отсюда.
Повторяю, в общих условиях мое сердце не выдержит и живым я не доберусь... Пешком ходить я совсем не могу и нести еще необходимый багаж! ..
Крепко и ласково жму Вашу руку. Жду ответа: ответьте, пожалуйста, немедленно. Спасибо за Вашу милую книжечку: сколько слов при встрече!! Я послал свою «Адриатику».
Игорь Северянин.
Мой адрес: Усть-Нарова, Раху ул., 20 (Мирная).
Семья моя состоит из жены и девочки 9 лет».
Но отвечать было поздно: фашистские войска уже заняли Прибалтику.
Много позднее стало известно, что Игорь Северянин, безнадежно больной, умер в полной нищете 20 декабря 1941 года в оккупированном Таллине и похоронен там же, на общем кладбище.
На его могиле надпись — взятое из сборника «Классические розы» двустишие:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
* * *
Пора подвести некоторые итоги.
Если бы несколькими годами головокружительного успеха у непритязательной публики ограничился весь литературный путь Игоря Северянина, его поэзия осталась бы только литературным фактом, характеризующим вкусы буржуазного общества накануне неотвратимой его катастрофы. Но уже по разноголосице критических откликов, собранных из рекламных соображений издателем первых книг поэта В.В. Пашуканисом и опубликованных в 1916 году,5 можно было убедиться, что поэзия Игоря Северянина — более сложное явление, чем могло показаться с первого взгляда.
Валерий Брюсов, статьей которого открывается сборник, отметив удачи и неудачи северянинского стиля, обратив внимание читателей на примитивный эстетизм автора, доходящий порою до «чудовищной пошлости», и пояснив при этом, что «все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии», все же счел необходимым сказать, что считает автора «Громокипящего кубка», «Златолиры», «Victoria Regia» подлинным поэтом. А.М. Горький, резко осудив мещанское содержание поэзии Игоря Северянина, также не отказал ему в даровании.
Слава этого несомненного лирика действительно оказалась двусмысленной: сквозь самоупоение, лишенное вкуса и такта, самоутверждение и позу «гениального» обновителя поэтического языка порою проглядывало истинное лицо человека, способного остро переживать личную боль, тяготящегося надетой на себя маской, уставшего угождать дешевым пристрастиям своих почитателей.
Широкая известность Игоря Северянина в первоначальный, дореволюционный период творчества во многом зависела от тех словесных новшеств, которыми поэт удивлял читательские массы. Ему действительно удалось создать если не свой стиль, то, во всяком случае, свою манеру мыслевыражения, которая не смогла обогатить нашу поэзию, ибо родилась не из внутренней необходимости обрести новые средства для воплощения новых мыслей, как это произошло впоследствии у Маяковского, подлинного реформатора стиховой речи. Языковые новшества Маяковского вызваны глубоко социальными причинами и отвечали потребностям революционной эпохи, обращались к обширной народной аудитории. Игорь Северянин, считавший себя новатором, зависел от запросов совсем иной социальной среды, к тому же исторически обреченной.
Теперь, когда его литературный путь давно уже завершен, когда мы знаем все его книги, в том числе изданные за рубежом, есть возможность получить более полное представление о его творческом пути и особенностях дарования.
Стихи последних лет, особенно из сборника «Классические розы», свидетельствуют о том, что их автор, освободившись от позы воинствующего эстетства, порою заводившей его в тупики явного безвкусия, обратился к лирике естественных переживаний, вдохновляемых тоскою по родине и вообще стремлением к естественности и простоте слога. Не должно быть забыто и то, что поэту принадлежит немало образцов прежде не употреблявшейся строфики и удачных ритмических решений.
Примечания
1. Ego (лат.) — я. — Ред.
2. «Громокипящий кубок» — 10 изданий, «Златолира» — 6, «Ананасы в шампанском» — 4, «Victoria Regia» — 3 и т. д.
3. Морская (Большая или Малая) — одна из центральных улиц Петрограда.
4. Жене И. Северянина.
5. Сб. «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., 1916.