В.В. Никульцева. «Мемуаристика и критика Игоря Северянина»

Игорь Северянин известен как оригинальный поэт, прошедший путь от символизма и романтизма к эгофутуризму и затем к реалистической ясности. Однако он является автором не только многочисленных «поэз», поэм и «автобиографических романов в стихах», но и литературоведческого труда по поэтике и версификации¹, а также обширных мемуаров.

В Эстонии поэт пишет книгу «"Уснувшие весны". Критика. Мемуары. Скитания» (1931), куда вошли очерки 1920—1930-х годов о современниках: писателях, композиторах, артистах, художниках, общественных деятелях. Встреча Игоря Северянина с И. Буниным в 1938 г. послужила поводом для создания фрагмента воспоминаний о писателе («Моя первая встреча с Буниным», <1939>). В 1940 г. написаны «Заметки о Маяковском»², с которым Северянин был дружен.

«Уснувшие весны»³ состоят из 35 эссе, в большей части которых речь идет о ближайшем в дореволюционной России окружении поэта. Пять статей: «Стихи, мне посвященные» (б. д.), «Последние дни поэта» (1923), «О творчестве и жизни Фофанова» (1923), «Цветы неувядные (Лирика Фофанова)» (1924), «"Цветы розовой окраски..." (О лирике Фофанова)» (1924) — посвящены тому, чьи отзывы о лирике Северянина дали протекцию начинающему поэту. Воспоминания о К.М. Фофанове, стихи которого поэт высоко ценил, пронизаны светлым чувством печали, почтительности и преклонения перед «духовным отцом»: «...несмотря на свою скромную форму, размер, бедноту рифм и общую кажущуюся банальность, они так пленительны и полны такого тайного очарования, что повторять их бесконечно является настоящим наслаждением, я сказал бы, потребностью каждого, кто любит и чувствует красоту»⁴.

В отношениях с наставником подчеркивается простота, задушевность, полное доверие, искренность, духовность — те черты, которые были свойственны и Фофанову-поэту, и Фофанову-человеку. «Бывши поэтом-пушкинианцем, молясь на Пушкина, он любил простоту и ясность, хотя сам не был чужд свежих образов, смелых эпитетов... в творчестве своем, как истинно художественном, он часто бывал подсознателен»⁵. Делая записи о последних днях жизни поэта, Северянин припоминает все до мелочей: где было опубликовано известие о болезни знаменитого декадента, на что он жаловался и какой диагноз поставил врач, фамилию врача и адрес лечебницы, размер стоимости места на Новодевичьем кладбище. Праведным гневом и возмущением дышат строки, в которых описываются немногочисленные присутствующие на скромных похоронах «выдающегося русского поэта, временами доходящего до гениальности»⁶. Преклоняясь перед своим учителем, Северянин все же берет на себя труд сделать полный критический разбор его творческого наследия. В статье «О творчестве и жизни Фофанова» содержится резкая оценка: «Творчество Фофанова полярно: с одной стороны, жалкая посредственность, с другой — талант, граничащий с гением...»⁷. Недостатками его поэзии Северянин считает «вопиющую небрежность», «необдуманную наскорость», «неуменье, возможно нежеланье, работать над стихом», а «главной силой», «очарованием фофановской музы» — лирику «северной весны с ее белыми ночами, такими больными и призрачными, с ее утонченным целомудрием, с почти <безуханными> ароматами...»⁸. «Душа лирики» К. Фофанова, чье «непередаваемое обаяние» пленительно, по мысли его ученика, «не подлежит никаким анализам, никакой формулировке», однако именно этот анализ содержится в двух очерках критика — «Цветы неувядные (Лирика Фофанова)» и «"Цветы розовой окраски..." (О лирике Фофанова)». В первой статье рассматриваются произведения, вошедшие в книгу «Стихотворения К.М. Фофанова (1880—87 гг.)». Критик ставит вопрос: почему поэта при жизни почти не замечали, тогда как С. Надсона читали запоем? «Объясняется, однако, все это очень просто, — считает Северянин, — у Фофанова не было тенденции, обязательной для русского поэта той эпохи, Надсон же, писавший душещипательные элегии, насыщенные гражданской скорбью и стереотипной лирикой обывателя, отвечал как раз запросам времени»⁹. Свои субъективные суждения критик стремился оправдать следующим образом: «Повторяю, я говорю только с точки зрения литературного, специального, подхода и ничего более»¹⁰. Этот «литературный подход» реализуется в обширных цитатах из фофановских стихотворений. Наряду с «замечательной плавностью» и «редкой вдохновенностью» Северянин подмечает у своего любимого поэта «несомненную иронию», перерастающую в провидческую самоиронию: жаждая «любви и ласки, ожесточенный жизненными неудачами, подверженный страшному "виноградному пороку", пал он "жертвой суеты", не донеся до седин славы, хотя рассвет его и был ясным и обещал ему так много...»¹¹. Благодарный ученик «великого поэта» пытается опровергнуть все сплетни, подчеркивая, что, «несмотря на все свои — иногда и крупные — недостатки, как в творчестве, так и в жизни, Фофанов был обаятельным, мягким, добрым, ласковым и сердечным человеком, очень нравственным, религиозным и даже застенчивым по-детски», который до последнего часа своей жизни «не переставал водить рукой по стене, как будто что-то писал», — творчество «не покидало его до самой смерти»¹².

Заметка «Встречи с Брюсовым» посвящена второму поэту, приветствовавшему Северянина на литературном поприще. Вспоминая о «мэтре русской литературы», автор эссе детально и точно описывает его характер, манеру чтения и внешность. Для Северянина В. Брюсов олицетворял «нечто чудесное, сказочному сну подобное: юному, начинающему, почти никому не известному поэту пишет совершенно исключительное по любезности письмо и шлет свои книги поэт, достигший вершины славы, светило модернизма, общепризнанный мэтр...»¹³. Литературные вкусы двух поэтов во многом совпадали, что еще более сближало их; так, оба сходились во мнении, что «бездарность и безвкусие» С. Надсона «развратили целое поколение молодых стихотворцев»¹⁴. Северянин не берет на себя труд оценить произведения «собрата по перу», но считает своим долгом объяснить охлаждение в их взаимоотношениях. Отмечая, что общий тон рецензий В. Брюсова на северянинские книги «был более чем благожелательный», автор воспоминаний признается, что «несколько погорячился... больше всего опасаясь, что мое молчание могло бы быть истолковано как боязнь перед ’’авторитетом"...»¹⁵, когда прочитал заметку о сборнике своих стихов «Златолира» (1914), и ответил рецензенту язвительными стихами, обвиняя того в зависти («Поэза для Брюсова»; сб. «Victoria Regia», 1915). Именно это послужило поводом к написанию В. Брюсовым статьи «Игорь Северянин»¹⁶, которая, «несмотря на все ее кажущееся беспристрастие и из ряда вон выходящие похвалы... носит в себе следы глубочайшей, неумело скрытой обиды...» И все же последняя встреча двух поэтов (Баку, февраль 1917) расставила все точки над «i»: Северянин, искренне чтя «истинных поэтов», к числу которых относил и себя самого, и В. Брюсова, искал повода помириться со старшим товарищем. И этот повод не заставил себя ждать — примирение двух мэтров, охлаждение между которыми возникло из-за неудовлетворенных амбиций, состоялось. «Чудесно начатое знакомство закончилось не менее чудесно, и я все-таки склонен больше верить оставшимся на всю жизнь в моих глазах благожелательным и восторженным последним глазам Брюсова, сердечным интонациям его последнего голоса, головокружительности его последних похвал по моему адресу там, в Баку, чем злостным предупреждениям явно переставшей меня чаровать чаровницы, в сущности далекой искусству и его жрецам»¹⁷. Заканчивая свой очерк на этой оптимистической ноте, Северянин предпочитает не вспоминать о дальнейших творческих контактах со «старшим собратом», переписку с которым возобновил в 1920 г. Письма 1920—1923 гг. (ОР РГБ, ф.386, п. 102, ед. хр.25), воспоминания Брониславы Погореловой (Рунт)¹⁸ и других современников свидетельствуют о том, что охлаждение В. Брюсова к коллеге вовсе не сошло на нет, как это обрисовывает Северянин, а, наоборот, усугубилось, перейдя в открытое отторжение и даже забвение.

Четыре статьи (1927) посвящены Ф. Сологубу (Тетерникову), третьему поэту, представившему Северянина петербургскому литературному миру в октябре 1912 г. и посвятившему своему протеже «восторженный триолет («Восходит новая звезда...») и не менее восторженное предисловие» к «Громокипящему кубку».

В эссе «Салон Сологуба» дана панорама вкусов, привычек и занятий литературной и театральной богемы Петербурга 1910-х годов. Длинной вереницей проходят люди, с которыми мемуарист был некогда в той или иной степени знаком: А. Чеботаревская, А. Ахматова, Н. Тэффи, О. Глебова-Судейкина, В. Гиппиус, К. Эрберг, В. Мейерхольд, З. Гиппиус, Д. Мережковский и др. Особенно тепло отзывается Игорь Северянин о Т.Л. Щепкиной-Куперник: «У меня осталось об этом вечере прелестное впечатление: столько уюта было в этой маленькой, глубоко симпатичной и скромной женщине в темном»¹⁹. По-доброму вспоминает он и о А.Н. Чеботаревской: «В своем боготворении Сологуба, сделав его волшбящее имя для себя культом, со всею прямотою и честностью своей натуры она оберегала и дорогого ей человека, и несравнимое имя его»²⁰. Отмечая такие черты супруги поэта, как «кокетливость, склонность к легкому флирту и болезненная эксцессность», Северянин преклоняется перед ее «безукоризненной» верностью. Склонность к «эксцессам», общая у мужа и жены, выливалась в создание интимно-фривольных вечеров, не выходящих при этом, по мнению мемуариста, за грани дозволенного. Живя на широкую ногу, чета Сологубов привлекала к участию в «рокфорных вечеринках» петербургский demi-monde, однако Л. Андреев, К. Бальмонт, А. Блок, В. Брюсов и Н. Гумилев посещали их крайне редко, будучи вынужденными поддерживать внешнее знакомство с коллегами по перу.

Если по отношению к В. Брюсову Северянин не смеет выступать критиком, то те или иные — как правило, восторженно-почтительные — оценки внешности, поступков, характера и поэзии Ф. Сологуба постоянно приводятся им. Декламация Сологубом собственных стихов импонирует эссеисту простотой и четкостью, а «его колдовской, усмешливый и строгий голос»²¹ усыпляет своей монотонностью. Интуиция и провидческие способности «мэтра» притягивали и пугали современников, которые все готовы были простить за «изумительный по остроумию спич», граничащий с дерзостью, что дозволялся только ему одному, способному создать гостям атмосферу интимной непринужденности: «В сером своем, излюбленного мышиного цвета костюмчике он вставал с места, терпеливо и чуть усмешливо выжидая момента, когда стол, разгоряченный темами вина и вином тем, стихнет. Все взоры обращались на поэта. Гости заранее предвкушали жгучее наслаждение. С бокалом в руке он начинал спич, и вскоре весь стол прыскал от неудержимого смеха или конфузливо опускал глаза»²². В связи с памятными тостами Северянин припоминает множество анекдотов и скабрезных историй, случившихся в салоне Сологубов, и пересказывает светские сплетни, иронизируя при этом над собой и другими. Но, затрагивая многих современников, мемуарист не дерзает запятнать имя своего покровителя.

«Нежность» и «иронию» видит Северянин в отеческих глазах Ф. Сологуба. «Но он уже скомкал маску своего лика, вобрал в себя иронию и только нежно-нежно, на какую нежность способен только он, мой единственный, вновь неотрывно смотрит в мои глаза»²³, — пишет Игорь Северянин в эссе «Сологуб в Эстляндии» (1927). Завтраки и обеды под открытым небом, разговоры «о жизни» и литературе, свободное музицирование в семейные вечера — основные темы этого очерка. Домашняя обстановка у Сологубов сильно привлекала молодого поэта и, видимо, еще и поэтому он так близко к сердцу принял кончину старшего друга и наставника — кончину того, кого он считал «самым близким... после Фофанова из своих современников»²⁴. Анализируя произведения мэтра (очерк «Эстляндские триолеты Сологуба», 1927), Северянин выступает в роли очень доброжелательного и мягкого критика, считая Ф. Сологуба «самым изысканным из русских поэтов»: «Он очень труден в своей внешней прозрачной легкости. Воистину поэт для немногих. Для профана он попросту скучен. Поймет его стихи всякий, — не всякий почувствует их чары, их аллитерационное мастерство... Трудно представить себе, как из такого типичного пролетария, каким был по рождению Сологуб, мог развиться тончайший эстет, истинный гурман в творчестве и в жизни»²⁵. Проводя параллель между своей творческой биографией и «жизнью души» высокопочитаемого им поэта, критик видит иронию судьбы, чьи удары направлены на отмеченных Богом людей: «...продажная критико-кретиническая бездарь, — классическая свинья в апельсинах, — всячески поносила могущественного своего же русского поэта и, вместо того чтобы гордиться им, глумилась по своему хамскому обыкновению»²⁶.

Тепло отзывается мемуарист и о своем современнике, редакторе издательства «Гриф» (Москва) В.В. Пашуканисе, который способствовал выходу в свет «Громокипящего кубка» — «первой книги поэз» Северянина. По его мнению, В.В. Пашуканис был «тонким, интеллигентным» издателем, обладал «большим вкусом» и писал «далеко не дурные» для человека с университетским образованием стихи. В «Грифе» издавались небольшими тиражами книги коллег по перу, в частности кубо- и эгофутуристов. Одному из своих близких товарищей посвящает Северянин статью «Осиянный (О творчестве Алексея Масаинова)». Будучи склонным к анализу взаимоотношений, рассказчик отмечает, что интуиция, которой он всегда доверял, не подвела его, когда в первую встречу почувствовал к А. Масаинову «живейшее влечение»: «Не обмануло меня первое впечатление: таким он и оказался впоследствии, когда стал у меня "своим человеком", постоянно выступал на моих вечерах с лекциями об искусстве и со своими искристыми стихами, когда ездил со мною на концерты в Саратов, Москву, Псков...»²⁷. Северянин называет младшего товарища «блестящим лектором», восторгаясь и его поэтическим творчеством, в корне своем имеющим подражательский характер, что, по мнению эссеиста, вполне закономерно: «Но я хочу подчеркнуть, что не всякое влияние удачно, у Масаинова же его "подвлиянная" поэза вышла безукоризненной: сколько в ней вдохновения, блеска, колорита, колдовства! О подражании же здесь не может быть и речи: просто он создал нужные ему неологизмы, как, напр[имер], ’’озвонить", другие же, мои, вроде "грезово" и "звончато", употребил как удачные — ах, не все ли равно чьи? — достижения»²⁸.

О другом собрате по духу, И. Игнатьеве, Северянин повествует в связи с упоминанием о бутафорной одежде «кубистов»: «Из эгофутуристов только один И.В. Игнатьев ходил иногда в золотой парчовой блузе с черным бархатным воротником и такими же нарукавниками»²⁹. Ему посвящено эссе «Газета ребенка (И.В. Игнатьев и его «Петербургск[ий] Глашатай»)». Отмечая у своего товарища отсутствие какого бы ни было писательского дара, мемуарист не отказывает ему в тонком вкусе критика, в изысканности «стилистики» и в поэтичности души. Стиль, в котором написано эссе, разительно отличается от манеры создания других заметок и очерков — иронически-шутливый, в народносказовом духе. Внимание эссеиста привлекают «странности» Игнатьева: томящие предчувствия смерти любимой бабушки, внезапная и парадоксальная для женоненавистника свадьба, психические отклонения, спровоцировавшие самоубийство.

Несколько слов написано Северяниным и о «поэте-народнике» П. Ларионове, которого К. Фофанов прозвал «Перунчиком» «за свою динамичность». Будучи «косноязычным от рождения и не выговаривавшим большинства букв алфавита», Петр Ларионов под влиянием крепких напитков «приобретал вдруг способность потрясающе и захватывающе читать стихи Фофанова». Однако такая способность, проявляющаяся в интимном кругу близких друзей, пропадала на массах, вследствие чего Северянин вынужден был отказаться от идеи «выпускать его на своих вечерах в Петербурге, Москве и Ярославле»³⁰.

Определенными странностями отличался и другой товарищ и последователь Северянина — сын К.М. Фофанова К. Олимпов. Обладавший при жизни отца девической мягкостью и застенчивостью, он, став эгофутуристом, скандально прославился «своими дикими выходками и причудами вплоть до запускания в публику стульями...»³¹ и печально кончил жизнь в сумасшедшем доме.

Три эссе объединяет имя Г. Иванова. В первом — «Успехи Жоржа» («Сады» — Георгия Иванова)» — мемуарист вспоминает о возникновении «Академии эгофутуризма», в «ректорат» которой входил и «Баронесса» (так называли Иванова в эгофутуристических кругах), о его измене этой литературной группе и союзе с Н. Гумилевым. Поэтическое творчество бывшего «соратника по академии», обладавшего «очаровательным талантом», привлекает Северянина «нежностью и простотой», и среди его книг лучшей признаются «Сады», доставляющие «истинное наслаждение бродить по их узорчатым аллеям, вдыхая тончайшие ароматы изысканных цветов, среди которых на озерах умирают последние "лебеди романтизма"...»³². Однако эти строки написаны в 1924 г. Спустя три года Северянин пишет еще две заметки, острополемичные по своему характеру. В первой из них — «Шепелявая тень» (1927) — содержится резкий выпад против Г. Иванова, сгустившего краски в серии мемуарных очерков, один из которых посвящен Северянину (1925). Сам адресат называет очерк из «Китайских теней» фельетоном и, в свою очередь, в остроумной манере дает отпор недавнему другу, вступая с ним в творческую борьбу. Настоящая отповедь Г. Иванову и (подспудно) А. Крайнему (3. Гиппиус), взявшему под свое покровительство мемуариста, содержится в заключительном эссе — «Новая простота...» (1927), где парижский критик уличается в «лживой тенденциозности освещения... частной жизни» Северянина и в отсутствии чувства ответственности за содеянное. Как и предыдущая, эта статья написана в тонко-ироничном ключе, позволяющем Северянину, не выходя за рамки приличия, восстановить репутацию друзей и знакомых и «смыть грязь» со своего несправедливо поруганного имени.

«Светлые воспоминания» остались у писателя о В. Маяковском, В. Каменском, Д. Бурлюке и А. Кусикове, о чем он пишет в очерке «Беспечно путь свершая...» (1924). К В. Маяковскому — человеку и поэту — Игорь Северянин сохранил теплое чувство до самой смерти: «Мне нет дела, к какой политической партии принадлежит он теперь, ибо я вижу в нем только поэта, моего некогда враждовавшего со мною друга, дружественного мне врага»³³. Со своей стороны, пролетарский поэт, по признанию мемуариста, любил «угощать» Северянина его же стихами в своем исполнении³⁴.

В 1940 г. Северянин пишет «Заметки о Маяковском»³⁵, охватывающие значительный период времени — с 1914 по 1922 г. Помимо собрата по перу галереей проходят современники: Л. и О. Брики, Б. Пастернак, А. Кусиков (Кусикян), Ф. Круут, А.Н. Толстой, проф. А.Н. Чумаков, Злата (Е. Гуцан-Меннеке), А. Чавчавадзе, М. Домбровская (Волянская), Г. Лившиц, О. Гзовская, Гайдаров, Б. Башкиров (Верин), Сонка (С. Шамардина), В. Солнцева (1кдзевич), В. Баян (В. Сидоров), И. Игнатьев, Д. Бурлюк, X. и И. Виснапуу, З. Венгерова, И. Пуни, Ф. Сологуб и мн. др. В этой пестрой мозаике героев и встреч главное место отводится В. Маяковскому, взаимоотношениям друзей-соперников. Советский поэт принимал участие в судьбе Северянина: совместно с А. Кусиковым устроил в берлинское издательство «Накануне» четыре его книги («Трагедия титана», «Соловей», «Царственный паяц», «Форелевые реки»), из которых две, включающие избранные стихи, так и остались неопубликованными; предлагал ехать в Советскую Россию, обещал ходатайствовать о лучших условиях жизни на родине; устраивал поэтические вечера и концерты с участием Северянина. Мемуарист вспоминает о поэтическом туре по России, объединившем кубо- и эгофутуристов («Первая Олимпиада российского футуризма», 1914). Однако, по его мнению, «полному объединению "Эго" и "Кубо" всегда мешали и внешние признаки вроде цветных одежд и белизны на щеках»³⁶. «Никаких ссор между мною и Володей не бывало: бывали лишь временные расхождения. Никто из нас не желал уступать друг другу: "Молодо зелено"... Жаль!»³⁷. Даже вызывающее поведение В. Маяковского на «поэзовечере» в Политехническом музее (Москва, 1918), когда Северянина избрали Королем поэтов, он склонен рассматривать благожелательно: «Маяковский вышел на эстраду: "Долой королей — теперь они не в моде". Мои поклонники протестовали, назревал скандал. Раздраженный, я оттолкнул всех. Маяковский сказал мне: "Не сердись, я их одернул — не тебя обидел. Не такое время, чтобы игрушками заниматься"...»³⁸.

В 1923 г. Северянин написал стихи, посвященные другу («Владимиру Маяковскому»), которые так и не дошли до адресата³⁹. В них подчеркиваются те черты, которые так ценил поэт в писателе — напор, мощь таланта, широта души, «революционный характер». Не помня, при каких обстоятельствах произошла первая встреча поэтов, мемуарист подчеркивает, что они сразу перешли на дружеский тон общения, говоря друг другу «ты». «Бывал он всегда со мною ласков, очень внимателен сердцем и благожелателен ко мне. И это было всегда. В глаза умел говорить правду не оскорбляя; без лести хвалил»⁴⁰.

Подводя итоги, Северянин сознается сам себе, что «очень сильно и по-настоящему любил Маяковского», что окончательно осознал в 1930 г.»⁴¹ Камнем преткновения в их отношениях были не разность литературных вкусов и политических ориентаций, а женщины, ссоры из-за которых «коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве». «...Я теперь жалею, — резюмирует Северянин, — что в свое время недооценил его глубинности и хорошести: мы совместно, очевидно, могли бы сделать больше, чем каждый врозь. Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюбленность глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему»⁴².

За год до «Заметок о Маяковском» написана короткая статья «Моя встреча с Буниным» (1939)⁴³, в которой речь идет об автобиографическом эпизоде. Не будучи лично знакомым с классиком, Северянин ценил его «как беллетриста, а еще больше как поэта»⁴⁴. Эпизод передан в форме диалога, который ярко отражает разность характеров и положений двух писателей: Бунин показан скучающим и пресыщенным жизнью человеком, развенчивающим свой имидж, а сам мемуарист — философски настроенным скептиком, иронизирующим над современным бытием. Внешняя логика разговора прикрывает равнодушие и утомление маститых собеседников, отринутых своей родиной и болезненно любящих ее.

В «Уснувших веснах» помимо заметок, очерков и эссе о писателях-современниках есть и оперные заметки, и образцы эпистолярного жанра. Немало воспоминаний Северянина о жизни в Эстонии. Важным звеном книги являются «Блестки» — свод «афоризмов, софизмов, парадоксов» (1915—1919).

Основным методом Северянина-критика выступает описательный: обширные цитаты из произведений рассматриваемых поэтов перемежаются с упоенно-вдохновенными оценками ярких метафор, сравнений, эпитетов, из которых сплетается причудливый узор индивидуального словесного творчества. Для критика несомненно важным остается все то, что делает неизъяснимо-прелестными поэтические строки, за которыми он видит сложный духовный мир созидателя, те тонкие грани его таланта, которые, на взгляд поэта-критика, недоступны невооруженному глазу «заурядного читателя» и «критико-кретинического бездаря». Автор и человек в восприятии Северянина — это две ипостаси единого целого, но они разводятся, когда речь заходит о личном отношении к коллеге. В такие моменты критик вновь становится мемуаристом, причем довольно саркастическим и беспощадно жестким, но сохраняющим объективность в восприятии и интерпретации лиц и событий.

Мемуариста отличает справедливость в оценках современников; максимально правдиво рассказывая о событиях личной жизни и творческих взаимоотношениях, он, однако, не избегает субъективного элемента в виде иронических и саркастических замечаний. Сохранив на всю жизнь презрение к критике («У всякого великого художника есть свои шуты: это — критики»), поэт осторожно пробует себя в этой сфере. Как критик, Северянин старается не повторять тех ошибок, которые «кармически» повлияли на его судьбу на заре поэтической славы, и, памятуя об этом, старается быть предельно точным и нелицеприятным.

Примечания

1. Теория версификации. (Стилистика поэтики). 1933 (28 л.) // РГАЛИ. Ф. 1152. Оп. 1. Ед. хр. 12.

2. Рукопись хранится в музее В. Маяковского.

3. Цит. по: Северянин И. Тост безответный: Стихотворения. Поэмы. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. Филькина Е.М., 1999. С. 449—507.

4. Цит. по: Северянин И. Тост безответный: Стихотворения. Поэмы. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. Филькина Е.М., 1999. С. 450.

5. Там же.

6. Там же. С. 452.

7. Там же.

8. Цит. по: Северянин И. Тост безответный: Стихотворения. Поэмы. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. Филькина Е.М., 1999. С. 453.

9. Там же. С. 454.

10. Там же.

11. Там же. С. 458.

12. Там же. С. 451, 454.

13. Северянин И. Тост безответный. С. 458.

14. Там же. С. 460.

15. Там же.

16. Брюсов В. Игорь Северянин // Критика о творчестве Игоря Северянина. М.: Издание В.В. Пашуканиса, 1916. С. 9—26.

17. Северянин И. Тост безответный. С. 460.

18. См.: Бронислава Погорелова (Рунт). Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт. предисл. и коммент. Крейд В.. М., 1993. С. 38.

19. Северянин И. Тост безответный. С. 462.

20. Там же. С. 464.

21. Северянин И. Тост безответный. С. 462.

22. Там же. С. 463.

23. Там же. С. 466.

24. Северянин И. Тост безответный. С. 471.

25. Там же. С. 468.

26. Там же. С. 469.

27. Северянин И. Тост безответный. С. 471.

28. Там же. С. 472.

29. Там же. С. 461.

30. Северянин И. Тост безответный. С. 479.

31. Там же. С. 451.

32. Там же. С. 475.

33. Северянин И. Тост безответный. С. 461.

34. Об этом пишет и Н. Харджиев, опираясь на свидетельства современников (В. Каменский, Л. Брик и др.); см.: Харджиев Н.И. Статьи об авангарде: В 2 т. М., 1997. Т. 2. С. 37.

35. Цит. по: Северянин И. Я избран королем поэтов: Стихи и проза. М., 2000. С. 516—527.

36. Цит. по: Северянин И. Я избран королем поэтов: Стихи и проза. М., 2000. С. 523

37. Там же. С. 523—524.

38. Там же. С. 524.

39. Стихотворение включено в неопубликованную книгу И. Северянина «Литавры солнца. Стихи 1922—34 гг.» (рук. хранится в РГАЛИ. Ф. 1152. Оп. 1 Ед. хр. 1. Л. 94—94 (об.)).

40. Северянин И. Я избран королем поэтов. С. 527.

41. Там же. С. 524.

42. Северянин И. Я избран королем поэтов. С. 527.

43. Цит. по.: Северянин И. Я избран королем поэтов. С. 496—498.

44. Там же. С. 496.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.