§ 4. Сирень — символический метафорический образ в идиостиле Игоря Северянина

Вещный мир как знаковый эквивалент культурных ценностей издавна объединял самые разные уровни человеческого бытия — мира природного и окружающего человека будничного мира — предметного. Номинации ключевого семантического поля цветы (см. полный перечень в гл. 1) представляют в лирике Северянина символические знаки культуры. Как символы, однажды созданные, они возрождаются при каждом новом прочтении текста. Этому способствует саморефлексия символического знака и синтезирующая способность воспринимающего (читателя).

Экспонент цветы представлен в лирике Северянина 47 наименованиями. По частотности употребления их можно представить в следующем порядке: сирень (в 68 контекстах, а также в 16 названиях стихотворений), фиалка, жасмин, лилия, ландыш, левкои, мимоза, лен, резеда, роза, незабудка.

Отметим, что для «серебряного века» русской литературы и культуры была характерна символика цветов, ибо она отражала поиск тех семантических доминант, которые были бы общедоступны и общезначимы. В силу своей многовековой символической нагрузки цветы синтезировали христианские и языческие мотивы, легко развивали свою многозначность, основанную на богатом импликационале преданий, на этимологическом потенциале слова:

И может быть — кто смеет спорить?
Способна, нежно-хороша,
Злой папоротник разузорить
Фиалки белая душа?
(«Белая фиалка»)

Белый цвет фиалки и ее особая значимость, по одной из восточных легенд, определяется тем, что она возникла из слез благодарного Адама, когда архангел Гавриил принес ему радостную весть о прощении Господом грехов. Фиалка в лирике Северянина наполняется оценочными коннотациями, выступая в позиции:

— атрибута: фиалка нег, цветы фиалчьи, фиалковая глубь, абрис фиалковый, фиалковый фиал, Иоланта в фиалках;

— либо оценочного предиката:

Часто вы мне грезитесь фиалкой —
Этим нежным, ласковым цветком
(«Мадригал»)
В фиалке бывает бледность,
Бледность в лиловом цветке
(«Поэза оттенков»)

Поэтические тексты Игоря Северянина отражают его повышенный интерес ко всякого рода флористике как атрибуту утонченной поэтической мечты. Особенно первый, доэмигрантский этап его творчества отличается фейерверком цветочных образов — не только скромных северных растений («Поэза о незабудках», «Надрубленная сирень», «Фиалка», «Сказка сиреневой кисти», «Маргаритки», «Душистый горошек», «Резедовый букет», «Вечером жасминовым», «С крестом сирени» и др.), но и экзотическими цветами и декоративными растениями («Чайная роза», «Виктория Регия», «Боа из кризантем», «Вервэна», «Барбарисовая поэза», «Орхидея»).

Названия цветов ориентированы на выражение ценностных ориентаций поэта. Одобрительные и неодобрительные интенции, иронический взгляд на мир приводят к метафорической трансформации, например, орхидеи — «дикорастущего и декоративного растения с душистыми цветками разной формы и окраски». Название этого цветка становится символом для лирической героини Северянина, которую поэт осуждает за обман, стремление изменить — и во что бы ни стало, возлюбленных — обмануть. Вероятно, основой для язвительной иронии и оценочных коннотаций названия орхидеи стали многообразие формы и цвета растения, его известная «капризность» (уход за орхидеями очень сложен, даже в условиях оранжереи), обилие сортов этого цветка:

Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя.
На страданья ответом мой хохот.
Я красива, скользка и подла, как змея,
И бездушно-суха, как эпоха
(«Орхидея»)

В поэтических текстах цветы приобретают и положительные оценочные коннотации, поэт приписывает им свойства человека в метафорах-олицетворениях: душистый горошек «влюбился он в мрамор немой», который не понял этой любви, и горошек «алым снегом мечтаний опал»..; «они благодарны, цветковые души» (о резедовом букете), «дети канав» — незабудки, «У окна альпорозы в корзине чуть вздохнули, — их вздох витьеват...». Душа и запах, а также любимый цвет связаны посредством чувств, которыми душа полна. Поэт создает с их помощью «свежие» и «смелые» метафоры-эпитеты: «на ландышевом ковре», «в незабудковом вуальном платье», «вечером жасминовым», «сиреневая сень» и т.д.

Но более всего в «ажурный» язык лирики Игоря Северянина вписана сирень. Она стала знаковым символом гедонизма и изначальной естественности жизнеощущения поэта: не случайно он дает многозначащие названия разделам своего лучшего сборника «Громокипящий кубок» с помощью названия стихотворений: «Сирень моей весны» и «Мороженое из сирени».

Северянин «играет» с этим словом на разных уровнях языковой системы: деривационном, лексико-семантическом, грамматическом, графическом.

На деривационном уровне поэт создает оригинальное словообразовательное гнездо, в котором узуальные сирень, сиреневый, белосиреневый и др. обогащаются тремя глаголами и глагольными формами:

— сиреневеть:

Тридцатый раз сиреневеет
В саду душистая сирень
(«Гатчинский весенний день»);

— засирениться:

Зачеремуилатся, засиренятся
Под разливной рекою кусты
(«Поэза весеннего ощущения»);

— просирененный:

О, вместне с медом просирененным
Вы предложили мне... весну!
(«Медовая поэза»)

В этом же гнезде появляются две окказиональные формы прилагательных — с суффиксом притяжательности и в краткой форме, ненормативной для относительного разряда прилагательного:

— сирений:

Соловьи пьют сиреньи мотивы
Из бокалов зеленых весны
(«Поэза влияний»);

— сиренен:

Грядущий день весенен, дивен,
Сиренен, птичен, солнчен, злат!

Состав словообразовательного гнезда свидетельствует о том, что поэт усиливает признаковый характер слова-символа, придавая ему с помощью «чужих» формантов изначально несвойственную качественную и притяжательную семантику. Глагольные форманты — приставки и суффиксы — призваны внести процессуальное значение в исходно предметный корень, расширяя тем самым образные возможности слова-символа сирень.

Лексико-семантический уровень употребления слова сирень демонстрирует особенности синтагматического окружения слова: оно сочетается как с реалиями вещного мира — ликер сирени, мороженое из сирени, сирени шалаши, сиреневая дача, сиреневый конверт, ветка перееханной сирени, так и с идеальным миром: сиренью упоенье, сирень весны, сиреневый ноктюрн, вздох сирени, мелодии сирени, сиреневые минуты, сиреневое царство, сиреневая сень, сиреневая тень.

Совершенно очевидно, что основой метафорических трансформаций слов сирень и сиреневый являются модусы перцепции — прежде всего обонятельный, затем зрительный и вкусовой, а также различные ассоциации.

Оценочные коннотации, которые приобретает слово сирень в условиях контекста, распространяются как на положительную, так и на отрицательную зону шкалы. Восхищение сиренью: жить для меня — вдыхать сирень... сменяется злой иронией и возмущением, когда поэт сравнивает сирень с незабудками

— их взор лазурный чуток, их аромат целебен, как простор, томны чары..., они

— смеющийся букет. Сирень же в июне вызывает у Северянина отрицательные эмоции — сирени запах жуток, он грудь пьянит несбыточной весной. Этот мотив несбыточной, «болезненной», дисгармоничной красоты сирени мотивирует грубое обращение поэта:

А ты, сирень, увянь в тоске нектара...

В этом последнем обращении — олицетворении-метафоре — столкновение слов с противоположными оценочными знаками — «рассогласованными» смыслами (тоска — «душевная тревога, уныние» (СОШ, 805) и нектар — «в древнегреческой мифологии: напиток богов, дающий им бессмертие и вечную юность; перен.: о прекрасном и живительном напитке»; «сладкий сок, выделяемый цветками медоносных растений» (СОШ, 407)), детерминирующее ироническое отношение Северянина к образу-символу.

В ироническом отношении поэта, в сочетании положительных и отрицательных коннотаций у символа — сирени — играет роль импликациональное содержание слова, обусловленное связанным с ним преданиями и традиционными оценками. Причина появления сирени, по преданию, последние два цвета радуги — лиловый и сиреневый, которые Весна подарила последним на ее пути — северным землям. В Англии сирень считается цветком горя и несчастья из-за ее бледно-лилового, как бы «трупного» цвета:

Что даже здесь, в благой сирени,
Твой взор от ужаса лилов
(«Поэза успокоения»)

У русских, шведов, норвежцев сирень — это символ пробуждения природы, весны, жизни (у русских — жителей северных и среднерусских губерний сирень — символ старинных помещичьих усадеб). На Востоке сирень служит эмблемой грустного расставания. На Руси этимология сирени была связана со словом «синий», ее называли «синель»; по-французски сирень — Lilas — «лиловый». В энциклопедическом же знании о сирени ее происхождение связано с трубкой, дудочкой. Такая неоднозначность трактовок, «шлейф» значений и «присмыслов» (О. Мандельштам) определяет то множество контекстов, в котором употребляется сирень в художественном пространстве Северянина.

Знаковое стихотворение Северянина «С крестом сирени» построено на недомолвках и намеках, основанных на синтезе ощущений, характерных в создании образов. Это стихотворение-загадка:

Ах, так как же вы благоухали
Тогда, давно, в далеком, там,
Зовя в непознанные дали
По опадающим цветам!

Поэт намеренно «перемешивает» модусы перцепции — обонятельный и акустический, чтобы усилить загадку символа, расширив его смысл до мотива войны, оружия:

И, слушая благоуханья,
Вдыхая цветовую речь,
Я шел на брань завоеванья
С сиренью, заменившей меч...

Метафора осложняется каскадом предложений, каждое из которых — новое иносказание, определяющее знаковые поступки в жизни поэта. Смысл скрыт, текучесть образов, грамматическая парадигма склонения, неясность очертаний и оценок — доброй и грустной иронии, светлой лирики, звукопись — все это цементируется строгой, стройной структурой:

А вы цвели и увядали...
По опадающим, по вам,
Я шел в лазоревые дали —
В цветы, в цветах и по цветам!
Со мною были молодые
Мечты и смелая тоска,
И вы, лилово-голубые
Кресты в четыре лепестка!

На синтаксическом уровне слово-символ сирень выполняет функции всех членов предложения, но наиболее активными позициями следует назвать субъектную и объектную:;

И от этого вешнего свиста
Соловьится сирень — аметист
(«Поэза влияний»)
Пока я жив, пока я молод,
Я буду вечно петь сирень!
(«Гатчинский весенний день»)

«Поэза новых штрихов» — одно из самых эмоциональных стихотворений сборника «Фея Eiole», посвященных сирени, «вбирающей в себя» все модусы перцепции и эмотивные ассоциации поэта:

Цветет сирень, благоухая,
Томя, и нежа, и пьяня.
Какая радость! Грусть какая
Сегодня в сердце у меня!
То я горю, то сладко гасну.
Всем отвечаю невпопад.
О, как невыносимо страстно
Меня терзает аромат!
Я в исступленьи! Я до боли
В ноздрях вдыхаю целый день
Меня лишающие воли
Цветы по имени — сирень!

Этот текст чисто северянинский по духу, форме, языку. Душа лирического героя и запах сирени связаны посредством чувств, которыми душа полна. Но в этом мире чувств Северянин подчеркивает противоположные смыслы с помощью эмоциональных слов-антонимов — радость и грусть, антонимических глаголов горю и гасну. Антитеза чувств-эмоций развивается в виде градации чувств-аффективов, которые репрезентируются прагмемами концов оценочной шкалы, способных в зависимости от контекста выражать как оценку со знаком «плюс», так и оценку со знаком «минус», демонстрируя диффузный характер оценочной лексики: невыносимо — «превышающий терпение, с трудом переносимый» (СОШ, 403), исступленье — «крайняя степень возбуждения, страсти» (СОШ, 255). Парадигматический аспект этого слова свидетельствует о его способности к выражению положительной оценки, ибо оно входит в синонимический ряд — исступленье, восторг, восхищение, ликование, веселье, радость, умиление, упоение, энтузиазм, фурор (Абрамов, 1994, 77).

Необыкновенная сила чувства лирического героя, вызванная «благоуханием» сирени, красотой, ароматом, перерастает в «боль», в «безвольное состояние» человека. Несовпадение двух разных эмоциональных оценок в одном тексте обусловливает романтическую иронию: радость, доходящая до боли. Поэт возвращается к излюбленной теме с помощью излюбленного образа сирени: гармония природы приводит к дисгармонии человека, чувства которого не способны вынести Красоту мира и Красоту цветов, обретающих в поэтической речи Северянина признак имени собственного — инициальную букву.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница