На правах рекламы:
• Штакетник металлический . Кровельные саморезы. Штакетник металлический. Столбы для забора.
Петр Пильский. Игорь Северянин. 35-летие литературной деятельности
35-летие литературной деятельности
Опьяненный Петербург. — «Громокипящий кубок». — «Ананасы в шампанском». — Перерождение. — «Граф Евграф Аксан Грав». — Кто умеет носить плащ
Смятение, гнев, очарованная влюбленность, недоуменье сразу, будто из разорвавшейся пелены неба, слетели на закинутую голову молодого поэта. Поразило своеобразие его стихов, было что-то общее в его лице с властителем тогдашних дум и сердец, Уайльдом, нравилась и дразнила распевная манера декламации, импонировали у Игоря Северянина его вызовы, дерзания, набалованность, избалованность, разбалованность мотивов, тем, поз, поэтического высокомерия, трогала его искренняя печаль, — тысячи уст повторяли отдельные строки его стихов, их знали наизусть, его «поэзовечера» собирали огромные залы и не было конца сумасшедшим аплодисментам.
С небывалым, бешеным успехом шли его книги. Только за неполных 2 года (1913—1915) разошлось больше 25 ООО экземпляров его сборников: «Громокипящий кубок», «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Виктория Регия», «Поэзоантракт», и в том же 1915 году в другом издании (В. В. Пашуканиса) они вышли снова и разошлись в 45 ООО экземплярах; таких тиражей Россия не знала, это было головокружительно. О Северянине стали писать поэты — Бальмонт, Блок, Брюсов, Бунин, Гиппиус, Гумилев, Городецкий, Фофанов, о нем заговорили в печати — Мережковский, Амфитеатров, Луначарский, Дорошевич, Ходасевич, Яблоновский, — всех не перечислишь, и тогда же вышла книга: «Критика о творчестве Игоря Северянина».
Этого поэта многократно перевели на польский язык, на еврейский, эстонский, хорватский, сербский и болгарский, на испанский, французский, румынский и чешский, а Хильда Дрезен его перевела даже на эсперанто. Стихи Игоря Северянина положили на музыку Рахманинов, Архангельский, Багриновский, Цыбульский, Кельберг, Вильбушевич, Малявин, Василенко, Голованов еще и еще. Печатался Игорь Северянина во всех журналах, во всех газетах, во всех альманахах, слава не жалела своих щедрот, для него она была расточительнейшим мотом.
А молодой Северянин кокетничал, изобретал изнеженные темы, придумывал несуществующих, полуземных женщин, пел о «боа из хризантем», «эксцессерке» и лесофеях, о лилиях в шампанском, — о всем том, чего нигде не существовало, и мрачные голоса иных критиков рычаще ворчали на эти раздушенные прихоти искусственных райских садов фантазии Северянина. Пугала его самонадеянность, негодовали на его словарь, — эти словесные изобретения Северянина казались страшными. Говорили, что все это — недозволенные новшества, что русский язык им окончательно поруган и — слава Богу! — что не окончательно погублен. Нечего спорить: дерзость была, но почему такое содрогание вызывали слова? Будто мы их никогда не знали.
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержден!
В самом деле, почему нельзя сказать: «оэкранен», «офрачился», если Жуковский не побоялся сказать «обезмышить», влюбленный в Наталью Гончарову Пушкин прекрасно выразился: «Я огончарован»?1 Изобретать, творить слова — законное право. Это еще и - благодетельно. Язык должен развиваться, обрастать новыми приставками, суффиксами, цвести смелыми произрастаниями из старых корней. Эта оскомина от шаблонов у Северянина осталась на всю жизнь, — как это должно быть понятно каждому пишущему! Надо изменять словарь, — иначе можно возненавидеть старую словесную рухлядь, но тут вопрос вкуса. Родить слово не значит дать ему жизнь: есть мертворожденные слова, как есть мертворожденные дети, — они встречаются и у Северянина. В одной из его книг я нашел глагол «обрандясь»: это — от ибсеновского героя Брандта. Если бы стихотворная строка сама не разъяснила, пришлось бы разгадывать, что значит «обрандясь».
Да, наш слух, наш вкус к слову не всегда мирился с дарами Северянина, и все-таки в каждой его книге чувствуется личность. У Северянина свой собственный голос. Этого талантливого поэта угадываешь сразу, по каким-нибудь трем, четырем строкам, — больше не надо! — ценнейшая черта, — это и есть настоящая литературная сила, в этом единственное право быть и жить в литературе, считаться писателем, с честью носить это высокое звание. Северянина нельзя смешать ни с кем другим.
Кажется, будто он никогда не отделывает своих вещей, бросает их в печать тотчас же, не остывшими, и за длинные годы работы он написал такое количество книг, какого нет ни у одного из поэтов, — его сборников не меньше 30-ти. Но это не все: до сих пор не вышли и покоятся в рукописях готовые к изданию книги, переводы, статьи об искусстве — необычайная плодовитость. Игорь Северянин неутомим. Прошлое потонуло в темно-розовой дымке заката. Все изменяется, все меняется — иногда до умопомрачительности, неожиданно и страшно. Утешающие волны жизни приносят нам мудрость, — ничто не проходит даром, наши испытания проясняют мир: с небес мы сходим на землю, — она не так плоха.
Иногда не верится, что те годы, 1905—1916, действительно были, что мы в них жили, так беззаботно хлопали крыльями, были такими счастливыми, надеющимися слепцами. Звенел и наполнялся «громокипящий кубок» жизни у Игоря Северянина.
С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин в предвоенную пору, в годы войны был символом, знаменем, идолом петербургского надлома. Можно привести длинный ряд слов с этим корнем: «излом», «надлом», «перелом».
Что-то оранжерейное, тепличное вырастало, зацветало на российской темной земле, — барствовало, изгибалось, кокетничало. Взлетали и кружились «грезерки», манили «ананасы в шампанском», «мороженое из сирени», — далекая отзвучавшая весна сумасшедших лет. Петербург умирал, как чахоточный, с больным румянцем на лице. С необычайной жаждой жить, трепетно и свирепо приникал ко всем истокам мимолетных радостей и опьянялся, как юноша, впервые прикоснувшийся к хмельному вину, к сладчайшим ядам.
Но умер Петербург, и переродился Игорь Северянин. Промчались столичные наваждения, погас гримасничающий город, все оказалось минутным призраком. Теперь город Северяниным проклят. Для него это — «нелепость», жить в городах, — «запереться по душным квартирам» — для поэта «явный вздор». Современность Северянина раздражает. Ему претит его пошлость. Новый век променял «искусство на фокстрот», взрастил «жестоких, расчетливых, бездушных и практичных».
Когда-то окруженный толпой поклонниц, теперь он чувствует свою отчужденность и от женщин: «Ты вся из Houbigant. Ты вся из маркизета! Вся из соблазнов ты! Из судорог ты вся». Возмущают «лакированные кавалеры», злит чарльстон, отталкивает вся Европа - «рассудочно-черствая», чуждой и обманчивой кажется сама культура. («Культура, Культура! — кичатся двуногие звери»). Все последние годы поэт находит утешение в сельской тишине.
Долгое время Северянин прожил в живописной Тойле, потом в замершем Гуптенбурге, предавался своему любимому занятию рыболова, влюблен в мюнхенскую удочку, отдал себя ночным мечтам и книгам. В его «Классических розах» мелькают имена писателей и поэтов: Пушкин, Маларме, Лесков, Достоевский, Метерлинк, Киплинг, Ахматова, вспоминаются театры, актеры, композиторы, затем города, прелести глухих углов. Москва и Тойла, Петербург и новгородское село, путешествия по Европе, Югославия и Болгария, Белград, Сараево, Дубровник, София, Плевна, «адриатическая бирюза», Фрина «ядовито-яростно-зеленая», южный январь, изукрашенный цветами — сердечное упоение северного человека, его трепетная влюбленность в эту непривычную легкость, непередаваемое струение в невиданные краски.
Его воспоминания об этих скитаниях проникнуты встревоженным и восхищенным чувством неожиданных перемен, упоительных встреч с новым миром. Но Северянин оказался и тут, верный себе и родным, привычным картинам: южная весна очаровала, — трогательной осталась весна севера, где «мох в еловом лесу засинел-забелел в перелесках», где подснежники, как «обескрыленные голубки». Странствия и уединение...
Игорь Северянин стал верен и постоянен. Петербургский период отцвел, увял и умер, появилась жажда простоты, свежести просторов земли, — дни отшельничества. По жизни он идет широким шагом, оставшись тем же независимым, каким был всегда и раньше, — его крылья не сложены и по-прежнему голос смел и молод. Поэтическая сила Игоря Северянина не увядает, его напевы прочищаются и светлеют. Он вошел в проясненную пору творчества и, как все талантливые люди, многое осудил в своих прошлых днях и прежних стихах.
Новые книги Игоря Северянина — книги отречений.
В них — отказ не только от прошлого, но и от самого себя:
Сам от себя — в былые дни позера,
Любившего услад дешевых хмель, —
Я ухожу раз в месяц на озера...
Поверхностному слуху в этих строках может прозвучать напев успокоенности. Это будет неверное восприятие. В книгах Северянина теперь поселена тревожность. Здесь — обитель печали. Слышится голос одиночества. В этих исповедях вздох по ушедшему, — точнее, по отлетевшей молодости.
Но с прошлым не расстаются. Его тащат, как горб, — до могилы.
Былые видения не могут померкнуть бесследно, погаснуть, как догоревшая свеча. Отсюда временами у Северянина — вздохи и сожаления: («Все необходимое порастерял. И вот, слезами взоры орошая, Я говорю: Жизнь прожита большая»). Ни скорбь, ни мечтательные надежды, ни любовь к родной стране, ни жизненные потрясения, ни годы не изменяют, не разрушают основного строя души, не умерщвляют коренных, врожденных, взрощенных пристрастий. У поэтов это особенно наглядно выдает их словарь, — и склонность к словесной изобретательности все так же шалит у Северянина и сейчас.
Эту склонность легко приметить и в его собственных стихах, и в его переводах, и многие их эстонских поэтов в северянинской передаче окрашены его словесными пристрастиями. Целиком преодолеть самого себя нельзя. Мы можем отвращаться от былых навыков, устранять и побеждать их, но совсем вытравить эти, когда-то искушавшие, страсти нельзя без остатка. В своем душевном складе Северянин неизменен. В нем есть упрямство, стойкость, упорство, вера в себя, в какую-то свою правоту и несомненна в нем внутренняя самонадеянность поэта.
У него бывают (и бывали) небрежность, неохота контролировать свои строки. За это ему приходилось не раз слышать осуждения. Встречать укоры. Они заслуженны, тем более что Северянин - один из самых талантливых поэтов последних 35 лет. По силе своего дара он должен быть поставлен рядом с Бальмонтом, и у них действительно есть много общих черт.
Пусть не все страницы его книг, не все его то искрение, то капризные стихи заслуживают нашей похвалы, — несомненны два вывода. Первый: в лице Игоря Северянина мы видим и чувствуем настоящего поэта. Второй вывод: даже обилие написанного им свидетельствует о том, что только здесь его единственный жребий, его единственное жизненное призвание. Это можно сказать не обо всех. Для других литература — только случайность. В их экипаже она скачет пристяжной, - коренником несет эту упряжку иная сила. Какая? Во всяком случае, не литературная.
Свою одаренность, призвание Северянин ощутил давно. Где талант, этот избыток сил, там бездумная шутливость, радостные шалости, и первая вещица Игоря Северянина, напечатанная в малоизвестном журнальчике «Досуг и дело», была подписана смешным и легкомысленным псевдонимом: «Граф Евграф Аксан Грав». С тех пор прошло 35 лет, и все таким же бесстрашным остается Игорь Северянин до сих пор, — бесстрашный пред темами, пред образами, пред словом, сравнениями, эпитетами, пред самим собой, пред собственным творческим даром и правом на хорошее место в поэтической истории.
Он — поэт, в лучшем и полном смысле этого слова, поэт в своих книгах, в чувствованиях мира, в своих днях и всей жизни. Он ее приемлет только преображенной, отдавая себя ее существующим и несуществующим прельщениям. Игорь Северянин — личность и самостоятельность. Если иногда он может казаться даже босым, то за плечами у него плащ. Носить эту эффектную ненужность умеет не всякий. Сейчас он, — волею судеб, — спешенный воин. Но это - воин.
<1940>
Примечания
1. У Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «Бегущие толпы... вдруг омноголюдели те города...». «Веки окраенные длинными, как стрелы, ресницами». У него же в письме к матери: «Не от неудач это, которые меня совершенно обравнодушили». Еще: «Русские в свою очередь обиностранились». В письме к Дмитриеву: «Он усыпил и обленивил жителей».
Комментарии
Впервые: Сегодня. Рига, 1940. Январь.
Пильский Петр Михайлович (1879—1941) — критик, публицист (сб. «Критические статьи», 1910). Был ранен на фронте Первой мировой войны. После революции эмигрировал в Бессарабию, с 1926 г. жил в Риге и работал в газете «Сегодня». В статье использована рецензия на кн. «Классические розы» (1931).
| Предыдущая страница | К оглавлению |