Мариэтта Шагинян. Игорь Северянин
Чего только ни наговорили об этом поэте! Федор Сологуб любит его за «дерзание», Корней Чуковский за «коконтес и виконтес», которых он считает наиболее характерными для «изысканного упадочника» Северянина. Принято нынче всюду, говоря о нем, прибавлять «но, конечно, он очень талантлив...» Его книгой «Громокипящий кубок» обновился старый «Гриф», — московское книгоиздательство, давно уже помалкивавшее; издавая ее, оно как бы записало в восприемники футуризма волну русской символистской поэзии, именовавшуюся «декадентством».
Первым и наиболее главным из отрицательных явлений, мешающих читателю ознакомиться с Иг. Северяниным, надо признать кличку футуризм и футуристскую рекламу. Большинство приступающих к чтению «Громокипящего кубка» ищет в нем сенсаций, чего-нибудь забавно-предосудительного, дразнения, а также и той болезненной истерики, которая столь часто дразнением вызывается. Наиболее искренние из называющих себя «футуристами» находятся сейчас на положении своего рода пушных зверьков, которых публика всячески гладит против шерстки, дабы вызвать рычанье и царапанье. Следы такой болезненной «непокорности» имеются в «Громокипящем кубке», но их мало, и они не существенны. Этот настоящий лирический сборник, заслуживающий настоящего и серьезного внимания, никоим образом не следует читать как нечто футуристское. Рекомендую моему читателю забыть сейчас все клички, все невежественные и наивные теоремы футуристов и вместе со мною отдаться удовольствию перебрать несколько прекрасных стихотворений, удовольствию, в наше время ставшему редким.
Всякого поэта, большого и малого, в поэзию, как в рыцарство, должна посвятить любовь. Не потому ли мы переживаем наиболее бедное лирикой время, что наши многочисленные стихотворные таланты успевают только писать, окончательно разучившись углубленно переживать? К чему они должны непременно писать, и непременно в стихах, а не в прозе — загадка и для читателя, и для них. Подобной «загадки» не существовало ни для Игоря Северянина, ни для его внимательного непредубежденного читателя, который отделяет в стихах Северянина подлинное от вымороченного: автор «Громокипящего кубка» не мог не писать в стихах, ибо он любил.
Первый отдел его книги называется «Сирень моей весны». В этом отделе происходит посвящение поэта в поэзию любовью; каждая строка тут автобиографична, по крайней мере, так убежденно чувствует читающий.
Очам твоей души — молитвы и печали.
Моя болезнь, мой страх, плач совести моей;
И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале, —
Очам души твоей...
Ну, что здесь футуристского? А между тем этим стихотворением начинается сборник. Автора <сердце?> совсем молодое, умеющее любить и страдать, самоуверенное, но и трогательное в своей смиренности существо, дерзкое перед чужими, кроткое перед любимыми, и главное — до зависти, до странности, не по-петербургски, — откуда оно для всех нас возникло, — молодое.
В то время как стихотворные складки нашей безукоризненной молодежи ложатся по-старушечьи сморщенно, строфы аккуратны и безобидны, темы до тошноты скучны — и это при всех потугах на юность и стихийность, у Игоря Северянина нет ни одного скучного стиха и ни одной старческой гримасы во всем сборнике, даже там, где он, к сожалению, начинает уже писать не просто, а как бы для иллюстрации футуризма.
Чуковский видит в Северянине городского поэта, позера, влюбленного в файф-о-клоки, автомобили, кокоток и т. д. Это абсолютно неверно. Игорь Северянин глубоко чувствует деревню, знает и видит ее и, когда о ней пишет, выбирает нежные и верные слова; посмотрите, например:
Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса...
Или, например:
Прост и ласков, как помыслы крошек,
У колонок веранды и тумб
Распускался душистый горошек
На взлелеянной пажити клумб.
Замечательно по своей светлости и свежести стихотворение «Маргаритки», которое так и тянет сравнить с гетевской «Майской песнью», читатель, конечно, не посетует на меня, если я приведу это стихотворение целиком:
О посмотри! как много маргариток —
И там, и тут...
Они цветут; их много: их избыток;
Они цветут.Их лепестки трехгранные — как крылья,
Как белый шелк...
Вы — лета мощь! Вы - радость изобилья!
Вы — светлый полк!Готовь, земля, цветам из рос напиток,
Дай сок стеблю...
О, девушки! о, звезды маргариток!
Я вас люблю...
Бег оленей для него «воздушней вальсовых касаний и упоительней, чем лень», ночи приходят в «сомбреро синих», вечером при луне «дорожка песочная от листвы разузорена — точно лапы паучные, точно мех ягуаровый», в ясный день он описывает лёт автомобиля: «...а кругом бежали сосны, идеалы равноправий, плыло небо, пело солнце: кувыркался ветерок; и под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий, совпадала с ветром птичка на дороге без дорог...». Каждое стихотворение, каждое слово говорит о верном чувствовании и свежем радостном вглядывании поэта в мир. Надо признать, что даже там, где Северянин, заключенный в городе, волей-неволей поет город, он воспевает, даже в специфически городском, косвенные отражения природы и находит эпитеты всегда живые, органические, растительные, земляные, а отнюдь не механические.
Вот несколько образчиков этого: у автомобиля он берет не его машинные характеристические признаки, а такое, в сущности говоря, случайное свойство, как материал, — то, что он из клена: «...сел на сером клене в атласный интервал»; далее мотор прямо называется кленоходом: но не довольствуется растительным сравнением. Северянин окончательно анимизирует автомобиль: «шоффер» — мой клеврет — коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор, как жеребец заржавший, пошел на весь простор»... «Цилиндры у него «солнцевеют», дамская венгерка — комичного цвета коричнево-белковая и т. д.
Но то, что безусловно отличает Игоря Северянина от громадной массы современных поэтов, как футуристского, так и прочего толков, это элемент подлинной лирической скорби, обостряющейся иногда до трагизма, и при этом не высосанной из пальца и взятой напрокат у соседа (как ныне практикуется), а рожденной собственным опытом, перенесенной душою, как болезнь, простой и оригинальной, как и все настоящее.
Все истинные стихи — биография; жутко-интимные и стихи «Громокипящего кубка»: из них можно вычитать целый рассказ о любви автора. Я попытаюсь сделать это для читателя.
Быть может, оттого, что ты не молода,
Но как-то трогательно-больно моложава.
Быть может, оттого я так хочу всегда
С тобою вместе быть...
Итак, она не молода; на пальце ее обручальное кольцо — она замужем; встречается с ней автор в «трехкомнатной даче», которую он называет в стихах «шалэ», и которая находится где-то «на реке форелевой, в северной губернии»; все эти встречи — летние; зимою они так же редки, как цветение Виктории-Регии. И зимой поэт мечтает о лете, когда он «откроет сердце, как окно», для своей запретной любви. Вот пленительное стихотворение под заглавием «Это все для ребенка...»
О, моя дорогая! ведь теперь еще осень, ведь теперь еще осень...
А увидеться с Вами я мечтаю весною, бирюзовой весною.
Что ответить мне сердцу, безутешному сердцу, если сердце вдруг спросит.
Если сердце простонет: «Грезишь мраком зеленым, грезишь глушью лесною».
До весны мы в разлуке. Повидаться не можем. Повидаться нельзя нам.
Разве только случайно. Разве только в театре. Разве только в концерте.
Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно. Но зато — осиянным
И брильянтовым взором обменяться успеем... как и словом в конверте...
Вы всегда под охраной. Вы всегда под надзором. Вы всегда под опекой.
Это всё для ребенка... Это всё для ребенка... Это всё для ребенка...
Я в Вас вижу подругу. Я в Вас женщину вижу. Вижу в Вас человека.
И мне дорог Ваш крестик, — как и Ваша слезинка, как и Ваша гребенка.
Но что произошло меж нею и поэтом? Так любима, что даже разлука становится для него источником духовных откровений и близости:
Найти друг друга, вот отрада!
А жизнь вдвоем — предтеча тьмы...
Нам больше ничего не надо:
Лишь друг вне друга — вместе мы!
Так любима, что поэт зовет ее: «мой лучший друг, моя святая» — и вдруг, «Стансы» выдают нам его тягчайшую боль:
И все — невозможно! И все — невозвратно!
Несбыточней бывшего нет ничего...
И ты, вся святая когда-то, развратна -
Развратна! — Не надо лица твоего!..
В этой строфе каждая строка свидетельствует о страдальческой сознательности автора; а фраза «несбыточней бывшего нет ничего», — блестящая по афористической мудрости мысль, достойная войти в разряд философско-житейских максим.
Человек может грешить и почти всегда грешит ниже и хуже животного, но любить он способен лишь чистоту: в этом его страдательная привилегия. И поэт не прощает ей, любимой, как раз того, в чем он может быть и сам повинен, — утери чистоты. Цикл «Сирень моей весны» заканчивается в числе других стихотворением «Завет», где Игорь Северянин формулирует свой внутренний опыт следующими великолепными по мысли строками:
Целуйте искренней уста -
Для вас раскрытые бутоны,
Чтоб их не иссушили стоны,
Чтоб не поблекла красота!
С мечтой о благости Мадонны
Целуйте искренней уста!
Как не схоже это «с мечтой о благости Мадонны целуйте» с нашими современными эротическими заповедями, которые не только не освящают подхода к женщине воспоминанием о благостной Деве Марии, а и самую «благость Мадонны» превращают (например, у молодых поэтов школы Белого и Эллиса) в средство для двусмысленно-экстатических «подходов», напоминающих экзальтированную влюбленность в женщину. Далее, в стихотворении «Завет» следуют строки «прощайте пламенней врагов», «страдайте стойче и святей», «любите глубже и верней, бессмертен, кто любил страдая...». Таково credo родоначальника русского футуризма.
Читателю, вероятно, еще очень понравится маленькое стихотворение из первого цикла. Оно называется «В парке плакала девочка».
В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю...»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.
Следующие циклы гораздо совершенней по форме, но, к несчастью, и гораздо нарочитей и скусней <скучней> первого. С них, собственно, и начинается футуризм Северянина. Он подает читателю «мороженое из сирени», для чего предлагает своему «водопадному сердцу» «зальдиться в душистый и сладкий пушок». Поэт восклицает: «Пора популярить изыски, утончиться вкусом народа!». Но посмотрим, какие же изыски он собирается популярить. Лилия ликеров, фиалковый фиал, качалка грезерки, мечты-сюрпризэрки, омолненный дым, озерзамок, аллея олуненная, окалошить, омолнить, солнцевеет, лоско, броско, нечно <так!>, зеркалозеро, лес одобренный, слезоем, омаен, освирелься, безслухий и т. д., и т. д. Вот область, где Северянин производит свои «изыски» и где сосредотачивается его изысканность. К изобретаемым новым словам присоединяется славянизация слов романских (офлеря, кайзэрка, вирелэ, крем-де-мандарин, эксцессерка и пр.) и наряду с этим романизация слов славянских (пристегивание французских окончаний, итальянское сокращение гласных «iя» в «а» и т. д. Сюда же принадлежат так ново и непривычно звучащие русскому уху рифмы «констриктор-редактор, фиалково-Пулково, журфикс-кэкс, шелесте-шалости», которым, несомненно, принадлежит будущее. Все эти новшества относятся к технике стиха; что же принадлежит самому Игорю Северянину в области поэтического мелоса, иначе говоря, в чем его собственная песня? Большинство критиков сходится на том, что Игорь Северянин — поэт крайнего декаданса, «ажурности», «грезэрок», «румян», той самой гнили, которую отлагает от себя культура: другие (а с ними вместе, вероятно, и сам поэт), считают его как раз, наоборот, возвестителем конца мира, пророком одичания, бегуном от культуры. Я думаю, песня Северянина — ни о том, и о другом); она поет нам лишь о молодости самого поэта. Мелос Северянина в подлинной его молодости, — как раз в том, чего недостает сегодняшним старцам, не успевшим даже на вершок перерасти гимназический пюпитр.
Увы! — пустынно на опушке
Олимпа грозовых лесов...
Для нас Державиным стал Пушкин,
Нам надо новых голосов!Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!Мы живы острым и мгновенным,
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово, — то сюрприз.Не терпим мы дешевых копий,
И примелькавшихся тонов
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов...Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор...
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфор!Придет Поэт — он близок, близок!
Он запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц претворит.И, опьянен своим гаремом,
Сойдет с бездушного ума...
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!
Извиняюсь перед читателем за длинную выдержку; стихи так прекрасны, что жалко выбрасывать строфы. Что же в них наиболее характерно? Явная молодость, радостная воля жить, умение быть молодым... В этом главная прелесть Северянина: «блажен, кто смолоду был молод», и ждал «потрясающих утопий», как «розовых слонов»; но в этом же и главная опасность для поэта: сумеет ли он свою весеннюю ярость прочно и праведно переработать в мужество и показать нам всем, кто дул в его парус, — дух Божий, или только ветер его счастливого утра?
<1914>
Комментарии
Впервые: Приазовский край. Ростов-на-Дону, 1914. 9 февраля.
Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888—1982) — писательница, автор книги стихов «Первые встречи» (1909), нескольких книг прозы и воспоминаний. Ее стихи «Воскресенье» были напечатаны 6 апреля 1914 г. в пасхальном номере газеты «Утро России» рядом со стихотворением Северянина «Регина». О своих статьях для «Приазовского края» Шагинян вспоминала: «Я писала одним махом, одним дыханьем. Черновики прямо отсылала в «Приазовский край»...».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |