Письма Ф. М. Круут
1
8 марта 1935 г.
8.III.1935
Это действительно возмутительно: ты веришь больше злым людям, чем мне, испытанному своему другу! Моя единственная ошибка, что я приехал не один. Больше ни в чем я не виноват. Фелиссушка, за что ты оскорбила меня сегодня? почему не дала мне слова сказать? почему веришь лжи злых людей — повторяю? Мало ли мне, что говорили и говорят, как меня вы все ругаете! Однако ж я стою выше всего этого и даже не передаю ничего, чтобы не огорчать тебя! Я никому не верю, и ты не должна верить. Что ты хочешь, я то и исполню — скажи. Она уедет сегодня, а я умоляю позволить объясниться с тобой, и то, что ты решишь, то и будет. <...> Я очень тебя прошу, родная, позволить поговорить последний раз обо всем лично, и тогда я поступлю по твоему желанию. Я так глубоко страдаю. Я едва жив. Прости ты меня, Христа ради!
Я зайду еще раз.
Твой Игорь, всегда тебя любящий
2
14 марта 1935 г.
Четверг. 14.III.1935 г.
Дорогая ты моя Фелиссушка!
Я в отчаянии: трудно мне без тебя. Но ты ни одному моему слову больше не веришь, и поэтому как я могу что-либо говорить?! И в этом весь ужас, леденящий кровь, весь безысходный трагизм моего положения. Ты скажешь: двойственность. О, нет! Все, что угодно, только не это. Я определенно знаю, чего я хочу. Но как я выскажусь, если, повторяю опять-таки, ты мне не веришь? Пойми тоску мою, пойми отчаяние — разреши вернуться, чтобы сказать только одно слово, но такое, что ты вдруг все поймешь сразу, все оправдаешь и всему поверишь: в страдании сверхмерном я это слово обрел. Я очень осторожен сейчас в выборе слов, зная твою щепетильность, твое целомудрие несравненное в этом вопросе. И потому мне трудно тебе, родная, писать. Но душа моя полна к тебе такой животворящей благодарности, такой нежной и ласковой любви, такого скорбного и божественного света, что уж это-то ты, чуткая и праведная, наверняка поймешь и не отвергнешь. Со мной происходит что-то страшное: во имя Бога, прими меня и выслушай. <...> Я благословляю тебя. Да хранит тебя Бог! Я хочу домой. Я не узнаю себя. Мне больно, больно, больно! Пойми, не осуди, поверь.
— Фелиссочка!..
Любивший и любящий тебя — грешный и безгрешный одновременно — твой Игорь.-
Лина Юрьевна! Ольга! Простите ли Вы меня?
Можно домой?
3
20 марта 1935 г.
Среда, 20.III.1935 г.
Встал с постели только для того, чтобы написать тебе, дорогая Фелисса, эти строки. У меня грипп. Сегодня уже 38. Я прошу у тебя разрешения, как я только поправлюсь, встретиться: необходимо мне это. Я привык считаться с твоими словами. Ты запретила. Теперь разреши ради Бога. Евдокия Владимировна пусть скажет Шульцу.
Сейчас ложусь опять: знобит, плохо, принимаю много лекарств, болит мозг.
Любящий тебя
Игорь.
4
1 августа 1935 г.
1 авг. 1935 г.
Дорогая моя Фишенька, Сегодня день рождения Вакха, и я поздравляю тебя. Лину Юрьевну поздравил вчера лично. Мне очень трудно было столько времени не писать тебе, как я собирался и обещал, но А. Э. сказал мне еще в первый приезд, что ты не веришь ни одному моему слову и хохочешь над моими письмами. Это меня обидело. Но день и ночь я только и думаю о тебе. Недели через 2 1/2 — 3 кончается сезон, и В<ера> Б<орисовна> уезжает на службу. Я остаюсь совершенно свободен, т. к. в Ревель ни за что не поеду с нею. Но я приеду на два-три дня один и остановлюсь у Степанова. Счет у Черницкого возрос до 50 крон, и В<ера> Б<орисовна> обещала ему постепенно его уплатить. Я верю, что она это сделает. Но мне с нею не по пути, и это по многим причинам. Я страдаю от одиночества духовного, от отсутствия поэзии и тонких людей. Неприятности бывают частые и крупные. Это лето вычеркнуто из моей жизни. Тяжело мне невыносимо. Я упорно сожалею о случившемся. И с каждым днем все больше. Больше месяца нет писем от нашей милой Л. Т. На днях я написал ей вновь — зову приехать и помочь мне найти покой и твое прощение. Иначе я погибну. Целую тебя нежно, дорогой и единственный друг мой. О тебе лучшие грезы и вечная ласка к тебе.
Твой всегда любящий тебя
Игорь.
5
19 апреля 1936 г.
Озеро Uljaste, 19 апр. 1936 г.
В этот раз ты поступила со мною бесчеловечно-жестоко и в высшей степени несправедливо: я приехал к тебе в страстную Господню пятницу добровольно и навсегда. Моя ли вина в том, что разнузданная и неуравновешенная женщина, нелепая и бестолковая, вызывала меня по телефону, слала телеграммы и письма, несмотря на мои запреты, на знакомых? Моя ли вина в том, что она, наконец, сама приехала ко мне, и я случайно, пойдя на речку, встретил ее там? Я ни одним словом шесть дней не обмолвился ей и послал ей очень сдержанное и правдивое письмо. Только накануне ее приезда, и, следовательно, если бы она не приехала в четверг, она получила бы утром в пятницу мое письмо и после него уже, конечно, не поехала бы вовсе, ибо мое письмо не оставляло никаких сомнений в том, что ей нужно положиться на время до каникул, т. е. 25 мая, и тогда выяснится, смогу ли я жить с ней или вернусь. И конечно, к 25 мая я — клянусь тебе — написал бы ей, что не вернусь. Я, Фишенька, хотел сделать все мягко и добросердечно, и ты не поняла меня, ты обвинила меня в предумышленных каких-то и не существующих преступлениях, очень поспешила прогнать меня с глаз долой, чем обрекла меня, безденежного, на унижения и мытарства и, растерянного, измученного, не успевшего успокоиться, передохнуть и прийти в себя, бросила вновь в кабалу к ней и поставила в материальную от нее зависимость. Я вынужден был сказать обо всем этом Ев-д<окии> Влад<имировне> и другим, дабы все знали, что я люблю тебя и не хотел от тебя уйти. Зачем ты, Фишенька, так поступила опрометчиво и зло?!. Что ты сделала, друг мой настоящий, со мною? Ведь вполне естественно, что я страдал, получая от нее известия о ее болезни: меня мучила совесть и жалость. Но постепенно я успокоился бы, и все прошло бы, и ее письма на меня перестали бы оказывать действие. А ты не дождалась, ты поспешила от меня отречься. <...> Спаси меня — говорю тебе тысячный раз! Ее приезд доказал мне, что ей верить ни в чем нельзя, что она даже в болезнях лжет. Не пиши, если не хочешь, но, если зовешь меня к себе, пришли только один синенький цветочек в конверте. Это будет значить, что я могу вернуться навеки домой. Я целую тебя, дорогая Фелисса. Пожалей меня, прости, призови к себе.
Любящий тебя одну
Игорь.
6
23 апреля 1936 г.
23.IV.1936 г.
Я поехал в Таллин, дабы регулировать получку 20-го апреля. Я проявил максимум энергии и в результате получил от одного мецената крупную сумму денег без отдачи. В моих руках теперь 100 крон, и, если ты разрешишь мне, я немедленно приеду домой. Смертельно тоскую по тебе, по рыбе весенней, по дому нашему благостному. Не отвергай, Фелисса: все в твоих руках — и мое творчество, и мой покой, и моя безоблачная радость. Вера выдала мне обязательство впредь не писать писем, не посылать телеграмм, не звонить по телефону и не являться лично. Я так ее избранил и побил, что это уже наверняка. Каждый лишний день, прожитый вне дома, приносит мне пытку. Я еду в Uljaste за синим цветочком. Ждет ли он меня там, не пропал ли в дороге? Не сплю ночей, болит сердце. <...> Прими меня домой — это твой последний долг перед Искусством и отчасти передо мной.
Если еще не послала, пошли цветочек. Я жду в Uljaste. Святой Николай Чудотворец явил мне чудо, - я лично расскажу все.
Твой бессмертно, и так искренне.
Игорь.
7
7 октября 1936 г.
Tallinn, 7 окт. 1936 г.
Я все еще болен, дорогая Фишка, насморк не проходит, болит упорно грудь, кашляю и впечатление жара. <...> Квартира оказалась холодной и сырой, потолки протекают. Скука ужасающая, дикая! Порядки в квартире способны привести в исступление. Сержусь ежечасно, когда дома, а благодаря болезни «дома» вынужден быть часто. Жажду до умопомрачения Тойлы! <...> Очень трудно мне вести здесь хозяйство на книжку: дорого, безвкусно, несытно. Иногда прикупаю мясо, иначе ноги можно протянуть, но трачу минимально. У В<еры> Б<орисовны> интенсивная переписка с африканским дядюшкой. Она зовет его бросить службу (!) и переехать сюда. И он, видимо, к весне приедет. Это, знаешь ли, не так плохо для В<еры> Б<орисовны>. Человек, видимо, хороший и очень до сих пор ее любит. Прямо молитвенно. <...>
Твой вечно
Игорь.
Р. S. Сияет солнце, зовя к тебе!
8
2 января 1937 г.
Tallinn, 2.I/1937 г.
Дорогая, милая, родная Фишечка моя!
Поздравляю Тебя с днем Твоего нужного мне всегда появления на свет, благодаря которому я приобрел тонкий вкус в поэзии, что я очень ценю и за что очень признателен тебе. Твои стихи должны быть восстановлены — это мое искреннее желание, и я заклинаю тебя это сделать, когда я приеду домой, т. е. когда я вернусь домой.<...> Ежедневно В<ера> Б<орисовна> проводит большую часть дня у своих мегер, а я переписываю рукописи понемногу и никуда буквально не хожу: нет ни
малейшего настроения. <...> Я так утомлен, так обескуражен. И здесь такая непроходимая тощища. Этот «вундеркинд»! Эта Марья! Эта В<ера> Б<орисовна>, всей душой находящаяся у теток! Дядя выехал из Туниса 30-го в 7 веч<ера>. На днях многое выяснится. А там мы поедем с тобой в Ригу: я не могу больше вынести этой обстановки сумасшедшего дома. Ни нравственно, ни физически. Здесь сплошной мрак, сплошная тупь. На днях я пробовал прочесть кое-что из рукописи (не мог молчать, душа требовала стихов!), и через два-три стихотворения В<ера> Б<орисовна> заснула сидя!!! <...> Любящий тебя всегда
Игорь.
9
10 января 1937 г.
Воскресенье, 10 янв. 1937 г.
Дорогая моя Фишечка, Фикунчик мой солнечный! Изо дня в день стремлюсь к тебе домой, но пока еще не могу: не все устроено, а приехать без денег немыслимо. Но у меня есть надежда на крупный куш из Польши. <...>
Дядя — сплошное очарование. Деликатнейший и добрейший, очень сдержанный и ничего не кушающий. И внешностью, и манерой держаться — вылитый Эссен. Большой франт: привез смокинг и три костюма. Бывший морской офицер. Знает и о Гиппиус, и о Гумилеве, и Ахматову любит. Увидев все и все узнав, в ужасе. Даже два сильных сердечных припадка было с ним. Ставил горячие припарки и посылал в аптеку. Да и не мудрено: из-за него содом у теток: хотят женить на Валерии и Вере... одновременно! И послать в Африку. Сестры рвут на части! Но Вера его не уступит. <...> Я нейтрален. Подробности лично. <...> Дядя с Верой ушли к теткам, а я еду в Nomme. До скорой встречи! Безумно хочу с тобою в Tartu, Ригу, Двинск. <...>
Твой всегда Игорь.
У Дяди денег в обрез. Но в Африке избыток! Ни гроша Вере здесь дать не может.
10
18 января 1937 г.
Понедельник, 18.I.1937 г.
События разворачиваются весьма поспешно: дядюшка вчера уже переехал к тетушкам!!! И — навсегда. Подробности лично. Я с ним, само собою разумеется, не ссорился. Мы расцеловались при прощании, он крепко и долго жал мою руку. В<ера> Б<орисовна> с ним прощаться отказалась. Опять-таки подробности лично. Сплошной водевиль и превеселый!.. Надеюсь, ты уже совсем приготовилась к туру по Принаровью и Печерскому краю. Всего намечено 12 пунктов, начиная с Нарвы. <...> Сейчас иду к г-же Пумпянской, Лидии Харлампиевне: приглашен на обед. В<ера> Б<орисовна> даже в школу перестала ходить после ссоры с дядей, но сегодня направляется. Пропустила три дня. И к теткам сама не ходит и ребенка не водит. Это жаль!..
Твой всегда
Игорь.
11
18 февраля 1937 г.
Четверг, 18.II.1937 г.
Шесть дней я пролежал дома, конечно, все же по утрам неуклонно посещая министерство и типографию и неуклонно получая ответы, меня не удовлетворяющие. Пришлось вновь писать прошение. <...> Поэтому только завтра, в 11 ч<асов> у<тра>, я смогу получить ответ и деньги. А пока что погибаю от недоедания и общей слабости, ибо в лавке нет самого главного для моего истощенного организма — мяса. А денег я не видел, как приехал. Здоровье мое из рук вон плохо, и я совсем калека. Сырость, холод, убожество. Лежу целыми днями в изнеможении. <...> Вот что значит зависеть от счета в лавке В<еры> Б<орисовны>! <...> Повторяю: я плохо себя чувствую в окаянном и ненавистном всегда городе.
Любящий тебя
Игорь.
12
14 января 1938 г.
14.I.1938 г.
Дорогая Фелисса!
Шестнадцатый день провожу я не там-таки, где мне хотелось бы, и надлежало проводить. Здоровье мое ухудшается заметно с каждым днем: пребывание в городе, жгуче мною ненавидимом, да еще в такой непереносимой обстановке, — не то богадельни, не то жидовского детского сада, не то попросту дома для умалишенных ведьм, — мало способствует хорошести моего самочувствия и мировосприятия. Я буквально гибну здесь, и, видимо, нет спасения. В<ера> Б<орисовна> все праздники пролежала в жестоком бронхите, у нее сильно затронуты легкие, она и теперь почти через день сидит дома, так что книг продавать, естественно, не может, и не только теперь, но и впредь. Да и некому больше их навязывать. Положение угрожающее, сводящее с ума и весьма ложное, повторяю который уж раз. Здесь все поняли причину моего здешнего пребывания. И тем хуже для нас всех. 16 дней не держал в руках ни одного сента: они ниоткуда не поступают. <...> Как сумасшедший, хожу по городу без всякой цели. 2 раза был у Линды за почтой. Дрожал подходя: надежда на спасенье! И — ничего! Это надо пережить, это «ничего». Неужели же никто не писал? Неужели же Мими стала такой хамкой, что даже за «Росу» не поблагодарила и не высказала своего восторга перед поэмой моей пленительной? <...> Остро, с бешенством завидую всем живущим не в городе окаянном. <...> Погода ужасающая. По ночам бессонница и руготня. Я обвиняю В<еру> Б<орисовну> и весь мир за то, что не живу в деревне. Моя психика не выдерживает. Я — Божий поэт, мне грязно и позорно жить в городской старческой, поганой трущобе. Я не хочу этого. И я смею этого не хотеть. Каждый грош, который получишь из-за границы, нужен мне для выздоровления, ибо я болен. Этому надо верить, я от слез слепну. Все, что свыше 18 крон, пусть будет на мое спасение от ужаса, меня окружающего, душащего меня. В<ера> Б<орисовна> никогда этого не поймет. Она удивляется. Она осуждает. Она — рабыня города, теток, службы. Что ей до моих мук!
Любящий тебя Игорь.
28 янв<аря> — 20 лет моей жизни в Эстонии. В Тойла хочу быть в этот день. Хочу стихов, музыки, природы, твоего общества: 23 года знаю!!
13
18 марта 1938 г.
Tallinn, 18.III.1938 г.
Дорогая Фишенька, милая!
Ни Вакх, ни Линда точно не знали, где нужно сделать доверительную надпись. Думаем, что правильно. <...> Книги почти не идут, поэтому вся надежда на чек полученный, т. е. на перевод. Возьми себе 1.40, а 40 отдай Е<вдокии> В<ладимировне> Ш<трандель> за телефон. Так что останется моего фонда ровно 16 крон. И эти деньги — моя весна. Ибо здесь что-то страшное творится: в одну лавку 84.45. <...> Кормит старуха со дня моего приезда за крону убийственно, чудовищно. А прикупать из-за отсутствия средств немыслимо ничего. Ни разу не покупали. Имею 4 кроны на дорогу неприкосновенных. Иначе не выдержал бы дня. Давать ей 30 крон в месяц — это значит выбрасывать деньги и голодать. Атмосфера удручающая, — ложь, злоба, ненависть всеобщая. Курю на свой счет. Смысла сидеть здесь уже нет. Попробую заработать в эти дни и уеду без оглядки: надо жизнь свою спасать! В<ера> Б<орисовна> совсем-совсем обреченная в этом аду. Все неможется ей, вечно омрачена и сердита. А тетки только и ждут, когда я не выдержу и сбегу. Возлагают на это большие надежды. Я это замечаю. <...> От Рериха жду письмо только в конце апреля. <...> Линда — между нами — не в силах больше здесь жить и после Пасхи вернется домой до осени. Вакха она устроила уже у знакомых. Ему будет хорошо. Он очень мил и симпатичен, всегда радуется мне искренне. Я к ним часто хожу. Благословляю и крепко целую. Хочу починить коричневые сапоги (набойки), домашние туфли и удочку. И тогда приеду. Я чувствую себя, как в темнице. Безумные головные боли, сердце и все другое. Приветствую Л. Ю., Ольгу, Элли.
Крепко целую и люблю.
Игорь.
14
14 сентября 1938 г.
Saarkula, 14.IX.1938 г.
Попасть в Тойлу не так-то просто, дорогая Фишенька: все время, с редкими перерывами, хвораю, а когда лучше бывает, денег нет хронически, а поездка-то обойдется в 2.90. Легко сказать, когда и гривенника часто нет. Долги отдал, но растут новые, и чем их платить будем — никто не осведомлен, ибо пока получек не предвидится. Уж не тетки ли заплатят при своей оголтелой скаредности?! Эти сволочи гроша не посылают, и только и знают, что требуют В<еру> Б<орисовну> с девочкой в город. Причина? Сделать мне пакость и оставить меня одного в деревне — больного и безнадежного. А между тем мне необходимы некоторые вещи, как, например, новый костюм и драповое пальто: замерзаю по вечерам. 17-го, в субботу, [имя неразборчиво] едет из Tallinn'a на Устье за женой в автомобиле. Я просил его заехать к тебе, будь добра дать ему чемодан с необходимыми вещами и синее одеяло, а я ведь в Саркуле зимовать буду: не к мегерам же мне ехать! Я очень видеть тебя хочу, но сил у меня нет прийти пешком. <...> Крепко целую и благословляю.
Любящий тебя всегда
Игорь.
Все заграничные знакомые - сволочи! Не вздумай покидать опрометчиво Тойлу и ехать на заработки: повторяю, все не так ужасно, и я все устрою. Но я болен, и у меня нет пока денег на дорогу. Достану и устрою. Мировые события кошмарны, и в них центр наших бедствий! Господь поможет нам.
Комментарии
Круут Фелисса Михайловна (1902—1957) — дочь тойлаского крестьянина, в декабре 1921 г. стала женой Северянина, 1 августа 1922 г. родила сына Вакха. Писала стихи по-эстонски и по-русски, делала подстрочники для Северянина, участвовала в его поэзовечерах под псевдонимом «Ариадна Изумрудная», сопровождала Северянина в зарубежных поездках. Фелиссе Круут посвящены книги «Фея Eiole» и «Менестрель», стихи «Девятое октября», «Дороже всех», «Поющие глаза», «Любовь коронная», «Сперата» и др. Письма Северянина написаны после того, как в начале 1935 г. он вынужден был уйти жить к В. Б. Коренди, близкие отношения с которой стали причиной семейного разрыва.
Письма Северянина к Ф. М. Круут хранятся в Литературном музее Эстонии. Опубликованы в кн.: Петров М. Донжуанский список Игоря Северянина. Таллинн, 2002. Печатаются по данной публикации.
4. А. Э. — Александр Эдуардович Шульц, редактор газеты «Вести дня».
Л. Т. — Лидия Тимофеевна Рыкова.
5. Евдокия Владимировна — Е. В. Штрандель.
13. Линда - Л. М. Круут.
Л. Ю. — Лина Юрьевна Круут, мать Ф. М. Круут-Лотаревой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |