Алексис Раннит. В оконном переплете
Предисловие
Предлагаемая русскому читателю книга эстонскаго поэта Алексиса Раннита, вышла в свет в оригинале в 1937 году, и как всякое недоцененное произведение искусства, была критикой, писателями и читающей, - вернее, дочитывающей публикой встречена двояко: безудержной руганью и восторженной хвалой. Одно это уже указывает на жизненность автора: о мертворожденном обыкновенно молчат. Нападая на ассонансы Раннита, на отдаленность его тем, никто из критиков, однако, не отказывал в признании его талантливости. Многие хвалили его за искренность, за душевность, за музыкальность, за свежесть и яркость поэтических образов. Критик Э. Тиллеман в первоклассном литер<атурно> - худож<ественном> журнале "Varamu", напр<имер>, так отзывается о поэте: "Тон стихов Раннита меланхоличен, в них веет местами печалью широких и мягких славянских степей. В Ранните чувствуется определенно биенье истинной жилы лирики. В нем кроются зачатки истиннаго лирическаго искусства". Известный эстонский поэт Гендрик Адамсон в газете "Paevaleht" так отзывается о Ранните: "Такой необыкновенной гармонии формы и содержания и сочетания обоих можно редко достигнуть, и оне рождаются у поэта естественно, без особаго напряжения. Здесь чувствуется сразу, что это не деланная, потом созданная поэзия, а что ея источники покоятся в тайных глубинах души, черпая откуда никогда не надо опасаться засухи".
О стихах Раннита хорошо отозвались также в письмах к нему Н. К. Рерих, Д. С. Мережковский и К. Д. Бальмонт.
Его стихи положены на музыку Г. Фейшнером, переведены на эсперанто и литовский языки, при чем отрадно отметить, что, вообще, Литва тепло и чутко относится к эстонскому поэту, тем более, что в его стихах часты литовские мотивы.
Раннит любит одновременно Эстонию, Литву и Россию. Его творчество глубинное, омраченное и яркообразное.
В последних - новых стихах его появился новый элемент - иронический, что в наше время является нужным и неизбежным.
Я со своей стороны приветствую его книгу, переведенную мною на русский язык с наслаждением и, как мне думается, близко к подлиннику.
Безсмертному Свету Души Поэта и Человека Людаса Гиры и моим литовским друзьям посвящаю эту книгу.
Глядеть в окно, всегда одно,
мне смысл и путь мой не забава,
В нем словно высь воды и дно,
и вечно творческая слава.
Бальмонт. "Людасу Гире"
Кто смотрит снаружи в растворенное окно, никогда не увидит того, что видит тот, кто смотрит в закрытое.
Бодлэр. "Окна"
Без заглавия
Я рожден для того, чтоб на ненависть
обрекать все, во мне же сокрытое.
Жизнь моя есть борьба с плоти пленами,
что жестоким crescendo убита.
Я рожден для того, чтоб телегою
мысль катилась с полей осенеющих.
Ненавижу чувств сахарность некую,
презирать откровенность несмеющий.
Я рожден для того, чтобы песни все
были в глуби могил перекопаны,
и чтоб досками туч серых в плесени
было небо мое заколочено.
I.
Юхану Лийву
Кто-то в сапогах прошел тяжелых,
истоптав благую мысль одну.
Выпал черный снег в разгаре лета.
Без войны пошел ты на войну.
Кто-то в руки взял огромный молот
и ударил в зеркало души.
сталь ея растреснута, и хрупко
преломилась жизнь в ея тиши.
Кто-то остро-жуткия взяв в руки
ножницы, разрезал жизни нить.
"Я тебе Отец и Брат", печально
молвил: "и тебе с печалью быть".
Сеть воспоминаний
Основа всех дней заржавела.
Рождается день ото дня.
И вспомнить мне вдруг захотелось
ушедшее в даль от меня.
Отца моего - вся седая,
как крыша избы, борода.
И озера рябь ветровая
листом сними смятым до дна.
Сны синие смотрят из окон,
как ночь воскресенья свята!
Отец при лучине глубоко
читал о распятьи Христа.
Сеть памяти пусть развернется
по тропкам забытым, - тогда
мать горбится вновь над колодцем
былинкой, что в горе горда.
Как глиняный пол в закопченьи,
рабочия руки родной.
Над выгоном, в туч окольченьи,
берез опечаленных строй.
И помню нежнейшие миги -
покойницей ставшая мать.
Пес цепь рвал, как узник вериги.
Сад плакал. Пес стал завывать.
Безрадостной, пасмурной веры
полн каждый мучительный миг.
Потухли огни в церкви серой,
и в черной тиши я поник.
Из темнаго звона лопаты,
из лязга ея вырос холм.
А плечи-то гробом примяты,
душа - как тетрадь скорби волн.
Сливались из месяцев годы,
(сквозь пальцы так льется песок)!
Над мертвой зеленые своды,
лет града, и вихри, и Бог.
А я, позабыл я могилу,
и замысловатый к ней путь.
Исканья судьбы мне вручила,
в исканиях дней моих суть.
Твоя смерть
Снегов чуть зеленыя тени
съел в пламени медном восход.
Не свыкнусь я с мыслью о тлене,
что смерть твой покой стережет.
В глазах твоих святость монгола,
в ресницах их каменна скорбь.
Зовет в тебе Пейпус и полый
трав стебель, трав водных узор.
Волос твоих темная бронза
мне все-же дороже всего.
О, чувства, лишенныя солнца,
в вас жуть, похоронный в вас ход.
Снег мрамора - вот твои руки
кончавшейся, долго больной.
Без отсвета вечность. И в муке
ты чувствуешь это душой.
Сегодня на родине новой
твоей - вишни впламь зацвели.
В глазах твоих гроб, гроб сосновый
и ночь, но уж ночь не земли.
В тебе вешний холод и осень.
Смерть с жизнью в строках о тебе.
Сегодня Христос гроб свой бросил,
но ты… ты жилица небес.
Я с сердца рояля рву ноты,
чтоб жуткий хорал канул вдаль.
Твой взгляд, полный смертной заботы,
мне бросил, как стон, carte postale.
...Есть синия в небе лагуны
и тучи, как змеи в узлах.
Не верю… я плачу не юно
с лицом схороненном в скорбях.
Цветущую землю весною
покроет весь желтый зорь мед.
Никто твое имя не смоет,
в дали хоть оно и замрет.
Найти-б тебя тропкой печали,
преградою стены гробниц.
Святыми глаза твои стали,
и каменна скорбность ресниц.
II.
Поэт
Влажной грустностью неба осенняго
затушеваны лики осин.
И слова мои, те, что о тлении,
кротко руки стремят в твою синь.
На мансарду твою вверх скрипучая
круто лестница вводит меня.
Дверь открывши желанью кипучему,
на столе вижу воду лишь я.
Грязь от снега бела вешнегодняя,
но тебе принести ее - боль!
Хлеба дать не могу и сегодня я.
Дров достать бы… попробуй, изволь!
Виноград на обоях сыреющих...
на обоях лишь - в жизни другим!
Тело голодно, дух в пламенеющем,
и слова с махом крыльев тугим.
От Христа твоих с юности поисков
в дар тебе только грязи следы.
И душа, что крылила геройски,
смята в прах каблуками нужды.
Как в молочном стакане невымытом,
ночью горбится города рост.
Верю свято: последний, отринутый
путь твой лаской приветит Христос.
Глаза и душа
Под тяжкой ресниц смолою -
стекло поскучневших глаз.
День в поте дождя. Гнилою
стала крышка души у нас.
Живит пустырь глаз усмешка,
но душа не оживлена.
И тина не может мешкать
ее всасывая до дна.
Глаза ведь души не имеют.
Не зрячи глаза души.
Шаги жизни ходят все злее,
в глазах ея вывеска лжи.
Осенний путь
Ярко-серы у осени крылья
и безумствующие глаза!
Все березы безлисто раскрылись,
в небе лица свои разбросав.
Белый месяц в молочном тумане.
Путь его: светлый круг вкруг реки.
Звон пустой листьев мокрых елани
ветра дух расширяет зрачки.
Набросали на черную речку
фонари сонмы тлеющих змей.
Встречно истине и человеку
лира выкована из скорбей.
К небу руки берез воспарились, -
похудевший лик с небом связав.
О, как серы у осени крылья
и безумствующи глаза!
Безымянный двойник
Генриху Фейшнеру
Сердца нашего луч пылает.
Он и светел и свят и ярок.
Дно души черно от нагара,
ей постелью солома гнилая.
Нас, конечно, никто не хочет,
в кровь и лохмы изорваны души.
Губы жестки и жажды суше:
путь лобзал твоей скорбной ночи.
Насмерть ночь на наш свет наступила,
ночь, цветет что, как пепельный ирис.
Чтобы муки в нас не убило,
мы восторгом ветрила крепили.
Из души состоя единой,
мы не знали почти друг друга.
Птицы черныя дней, - как вьюга, -
во вражде между нами льдиной.
Мы друг в друге сойдемся снова
на туманных камнях погоста.
Безымянный двойник я просто
твой, сестра мой - в рифмах Слово!
Исповедь
Н. К. Рериху
Во мне заложены восток и запад,
весь блеск Москвы и Эстии смягченность.
Во мне искания разгоряченность
на черни света - жизни яркий крапат.
В душе: распахнутыя окна Волги,
народ - монах и Стенька Разин.
Но я с заливом Финским крепко связан,
его плитняк люблю любовью долгой.
Во мне поет звон русских колоколен,
во мне эстонских рощ священных шумы.
И странам двум все помыслы, все думы -
я брат народов двух в их разной доле.
Шаг без сомненья, шаг без колебанья,
граниты под ногою - розово-червлены.
И пол-души из Финских волн зеленых,
и пол - из окон Волги в осияньи.
Виденье
Возник он из далей Востока.
Плащ пыльный наброшен на нем.
И с детства я мыслил: что мог он
на севере жаждать моем.
Во взглядах - стыда ликованье,
в глазах - туч кипучих восторг.
В его бороде сиянье, -
как тронутый солнцем песок.
Он взветривал черное знамя,
от ног его вспахивал след.
И небо, стеклея над нами,
в мою колыбель лило свет.
Принес он мне смерти зов черный,
звон черный полуденных стран.
И слов смысл небесно-узорный
стал пламенем туч осиян.
Даль заревом света залита,
меч звездный похож был на крест.
Цвел в радости, скорбью покрытый,
забытаго отсвет окрест.
… Я с детства все думал, что мог он
на севере жаждать моем?
Лишь помню возник он с Востока,
был плащ запыленный на нем.
Завесы черного ветра
Завесы чернаго ветра
перед окошками грустны.
Темнаго маркизета
сшита туника чувства.
Длительно-длинныя ночи,
дни безконечные в кипе.
Грусть из колодца урочий
выкачать требует Шкипер.
В скрипе костлявыя мачты
на корабле без ветрила.
Шеи тяжелыя мрачно
волны вздымают уныло.
Дождь, услужающий мраку,
глухо бормочет молитвы.
Света не жаждут, однако,
Рыцари Чернаго Лика.
Век не дано жаждать света
рту, что в улыбке печали.
Завесы чернаго света
вяжут ремнями из стали.
III
За то, что дух твой тверд, как камень
с искрой голубой, -
Тебе, Литва, мой вспевный пламень
в разлуке мы, но я с тобой!
Бальмонт. "Лесной Царевне - Литве"
Да. Ты - родная Галилея
мне - невоскресшему Христу.
Блок.
Песнь Литве
Твой лик, исполненный страданий,
я зрить и день и ночь готов
В нем - в символах титан Чурлянис
и руки тайныя крестов.
Рожденное из уст Мученья,
двухсложье скромное: Литва!
В моей душе отображенье
Твоей - что властна и жива.
Ты знала гнет чужого ига, -
следы остались жгучих ран.
Душа снит сны - святая книга! -
когда в ней тек свободный Ганг.
О, сердце гневное сумело
дать ратный рыцарю отпор.
Ольгерд вел и Кейстут вел смело
рать на дерзнувшаго в упор.
В водовороте войн и мира
сверкал твой златоглазый дух.
Мицкевич с Бальмонтом в две лиры
тебе поют… и я не глух...
Когда язык твой ярко-звонный
попал под вражеский заперт.
Пленился Неман скорбно-тонный,
но мысль с душой… им плена нет!
Отец мой, Брат единокровный, -
край золотого янтаря,
чу, истины шаг слышен ровный,
в которой глаз твоих заря!
Она взнесет к тебе длань храбро
и проволоку ту, что дух
терзала годы неослабно,
порвет благим усильем рук!
Людасу Гире
1.
Нить твоей жизни - огнепряжа
и сердце - вылитая сталь.
Без ржавчины перо на страже,
кровавых ран в душе эмаль.
Подобны чувства акварели,
их идеал - гуманный труд.
Ты схоронил ночныя мрели,
их залы кладбищ стерегут.
Ты отыскал в огнистом море
ко Дню Сверкающему дверь.
Кто ищет ключ, тому ты вторишь,
и сердце счастливо теперь.
2.
Вновь сквозь желтые дымы березы
вижу это лицо в бороде.
Я бродил годы осенью поздней,
эта осень со мною везде.
Сырости паруса - это тучи.
Темный свет тени зыбкия ткет.
Лик твой горе не может измучить,
доброту его солнцем зальет.
Все дома - в сумерек штукатурке,
из холодной, из мглисто-сырой.
Что душе до опасности юркой? -
От возжей твоих слов в ней покой.
Осень чешет багряныя косы,
ветер путает их впопыхах.
Рот твой, в дружбе изломанный косо,
мне опорой во мгле и впотьмах.
Кнут дождей злобно хлещет нам в лица,
и во всхлипе туманном луна.
О, геройской Литвы ты патриций,
и тебе цепь приветов звучна.
Литовская песня
В одной Литве так сладко лишь поют!
Лермонтов
К ступеням ночной небесной лестницы
острый серп* прибит луны.
Что полей, берез прелестнее?
Песни воспламенены.
В них все то, что было мной утеряно,
завес прошлаго сломав.
В желтых звонах радость неизмеренной
силы - сна осенних трав.
Сердцем смято в жалкий ком вчерашнее,
новью опечален дух.
Под луной пытает чувство страшное:
рок Литвы, что мрачно-глух.
Жизнь вспоила, как волчица Ромула -
лишь смятеньями меня.
И порывы стихли, столь знакомые,
на обыденное нет огня.
Да, на желтое паркета озеро
джаза вихрь не понесет! -
В песенный костер литовский бросилась
ты, душа, забыв про все.
Он зовет, костер. Ты, приготовленный,
радостью дыши до дна.
Для любви границ нет принаровленных -
ведь, она, как смерть сильна!
* В оригинале: "подкова", что значительно свежее, но, к сожалению, не выполнимо из-за размера. Прим. перевод.
Одной литвинке
Белый иней - ресницы твои.
Утро снежныя очи раскрыло.
Тучи снег растеряли уныло
и, влекомыя югом, ушли.
И в глазах твоих белая грусть,
и на шапках сосновых снег боли.
Зов отчизны ведь сердце оволил, -
пусть мертвы чувства прочия, пусть!
Птицы мыслей - где эпос лесов,
где к небесным прижался лагунам
берег моря в раздольнейших дюнах,
птицы мыслей несутся на зов.
Гордость - Витовт Великий - души,
и о нем повествует нам Неман.
Траур Вильны… Твой рот горек немо...
Давит прошлое чувства твои.
Гира, Бинкис, Вайчюнас - твой мир,
полотном прозвеневший Чурлянис.
Как на раму светило льет глянец,
так душа твоя мне свет и мир.
Ах, печали твои и во мне,
но из тусклой слова мои стали.
Чужд тебе исторический Таллинн,
точно склеп он в своей тишине.
Слышишь истины колокола? -
снежный звон нас сплетает обоих.
Этот звон захватил нас с тобою
на дорогах, где грязь залегла.
Грусть и радость свои бросив ниц
мы идем в своих поисках нежно.
Утра очи смеются нам снежно
Белым, - в инее - гребнем ресниц.
Неринга - Литовская Сахара
Плечи смуглеют гигантских песков. Это дюны.
В них умирает певучий звук шага, как струны.
В них умирает мечта о печали полудня.
Стены лесов вдалеке тишины непробудней.
В ветре сникающем бродят стада диких лосей.
Их поэтичны рога на песчаном откосе.
Небо слегка зеленеет так дружно вверху им.
Там, под копытами села в песке, что бушует.
Только песок, старики-рыбаки, небо, море.
Ночью их лодки черны саркофагами горя.
Ночью в тенях этих барж ты читаешь преданья,
рыцари как здесь прошли к завоеванью.
Неринги сердце в ночи тлеет пылью песчаной.
Душу возносят ея крылья дюн неустанно.
Душу мою, о Литва, к тебе ветры уносят.
Ты под крестом и огнем цепенеешь в вопросе.
Знои песков и дыханье холоднаго моря -
все в тебе, все! И Христос тебе ласково вторит.
Отображают Иисуса глаза всеблагия
Неринги косы песчаныя и золотыя.
IV.
De amore
Души черно-зеленых деревьев
уж смеркаются вечером влажным.
Почему от сомнений мне страшно,
и в себе за себя не уверен.
И дождя длинно-острыя иглы
лучезарятся в парковой дымке.
Осень мысли желтит в первозимке,
точно локон твой желтый и гиблый!
Колокольнаго яблоки звона,
румяневшия, к вечеру тусклы.
Чувства мчатся, как тучи в нагрузке,
с юга радости к северу стона.
Сосен темнокоричневы свечи,
заострила насмешка их тени.
Слышу в их безсловесности пени:
"почему продать "ego" отмечен!"
Разрезает луны нож изломный,
серпантины березовых сучьев.
Стало имя: Регина горчей
мне темницею сердца огромной.
Зеркалам глаз
Глаза зеркала ответьте
"да" или "нет" скорей.
Уж не свободен ведь я
больше душой своей.
Падает сердце в землю,
листьев кровава медь.
Плену мучений внемлю -
лик твой мне сторож, ведь.
Тухнут заката тени,
точно лиловый сплин.
Злобно в садах осенних
ежится георгин.
Уж не свободен ведь я,
край полонен души.
Глаз зеркала ответьте
"да или "нет" без лжи!
Твои слова
Волны на берег бросили осень,
обожгла она докрасна травы.
Тяжесть слов моих скрыта в вопросе:
"Чтоб понять ее, разве есть право?"
Мне на грудь положил руку вечер,
сухогубый в печали по лету.
Жизнь моя с твоей связана вечно,
но поэзия горькая - нет уж!
Усмехнулась тишь влажная жутко.
Ветра носятся серыя космы.
И в глазах блеск усталый разсудка;
в жалких тряпках душа стала косной.
"В моем сердце глубокаго чувства
нет к тебе", - ты сказала безпечно.
Сердцу сумеречно, сердцу грустно,
красоте лишь поющему вечно.
Рабски руки лобзал твои вечер,
все пути у меня отобравший.
Вспоминаю, душой искалечен,
это все, что прошло отсверкавши.
В белых пламенях холода в ветках
ждет зима, ничего не меняя.
Слов твоих не увянул цвет едкий
и не выцвел, в днях новых сверкая.
Ты и я
1.
За тобою и мною с насмешкой
наблюдают глаза фонарей.
С тоской разстаемся поспешно,
глаз - чернила осенних ночей.
Из кармана лисичьяго губок
отчужденная смотрит душа,
убаюканный пошлостью грубой,
город дремлет, тревожно дрожа.
Над кино обнаглевшия буквы
льдяно вспыхивают: "Гарри Пиль".
Ухожу от тебя с криком муки,
весь разорванный от сексапиль.
И лицо свое прячу я в маску,
хохоча, как больной арлекин.
Не поняв меня, смотрят с опаской
фонари и души твоей сплин.
2.
На тротуарах спит электроблеск,
блеск ночью растворяемый осенней.
Огни реклам и глаз твоих цветенье
цвета смешали: мертвый цвета плеск.
Я от тебя спокойно ухожу: -
искать тепла у уличнаго камня.
Расплавлю-ль страсть в свинец ночной? куда мне.
Я жажду то, чего не нахожу.
О, знает Светоносец: песнь моя -
стрела Его натянутаго лука.
Его руками скована разлука
для чувств моих, Им созданных, как я.
Я вздрогнул: смотрят зорко - стекла сквозь, -
ресницы астр коричнево-багряны.
Как на туфлях твоих, на душу рьяно
грязь брызнула, и покатилась кость.
И, звякнув мрачно, показала: "два", -
с твоею радостью печаль моя в венчаньи.
И цвета торфа первой одеянье,
вторая - без одежды и лица.
В оконном переплете
В переплете оконном небо
картой атласа стала вдруг.
Меня снова влечет и требует
пара узких и смелых рук.
Мои песни - бродяги барды
(о тебе оне - не для тебя!)
Для тебя и кафэ и парки,
футболисты - мечта твоя.
Блеск умершей зари на раме,
сучья елей торчат пилой.
И души твоей заперт замок,
раньше отпертый предо мной.
Лишь лиловое дрогнет пламя
сквозь мертвящий туман ресниц.
Звуки выгорели цветами,
и теперь в них, огонь, плесни!
Как подсвечники сосен пики,
свечи новых ростков на них.
Ах, не слили в один мы лики,
мы, чьи души в тонах одних!
В кафе
Стены ложно-японскаго стиля,
красок черно-златистый хаос.
Наклонился январь, обезсилен
от дождливых одежд, наг и бос.
Много кружев табачнаго дыма
мной развешано под потолком.
Ликов женщин мел розов от грима.
Я любуюсь тобою тайком.
Я читаю в лице твоем детском, -
что от краски свежее, чем торт,
что дороже молитвы поэтской
для тебя кофэ поданный сорт!
Как чужды тебе Данте и Рубенс!
Умер, - думаешь ты, - Виснапу.
Говоришь мне о пудре, о тубе, -
и мечте моей прерван путь.
Все же линией плеч наслаждаюсь,
но уж мыслей удел моих - боль.
Карандашиком тонким касаюсь -
весь мой путь неземной тут, изволь...
Все-ж прекраснаго поиски вечны,
пусть безрадостно здесь и серо,
пусть обиден твой взор, и безпечно
твоя маска болтает - пестро.
Ex libro amoris
На эмали обснеженной крыши
след оставили лапки кошачьи...
Ты с холодной улыбкой вышла,
навсегда мою радость пряча.
Промелькнула за садом фигура.
Звук шагов в заглушенном скрипеньи.
Плавно сумерки веяли. Хмуро
каркал ворон больной в отдаленьи.
Небо, врезанное полосами.
Тень бросала на снег твой вырез.
На стене твоя карточка в раме.
Посмотрела. Сказала: "Выбрось!"
И - ушла. Но улыбка больная
с щек печальных - в душе неизменно.
В вихрях снега пел ветер, сдувая
с крыши след лап кошачьих мгновенно.
Зимнее
Как огромные лики кораллов
снежных яблонь в саду хоровод.
Стрелы серы ресниц твоих. Ало
согнут луком лукавый твой рот.
За синеющим зеркалом снега
ели гребнем белеют в рядах.
В "но" сомненья я жгу свое "ego",
лишь смеется хрустящий твой шаг.
Лиловатое вечера тело
закрывает зари ржавый щит.
Непонятной тебя не хотела
сделать чернь моих слов, как гранит.
Сходят сумерки в дрожи усталой.
Твой кривится болезненно рот.
Как громадные дивьи кораллы
снежных яблонь в саду хоровод.
Арлекин
Антанасу Римидису
На елке нашей свечи гасли. В дом
хотел войти сквозь окна смуглый вечер.
Рояль тебя окликнул белым ртом.
От клавиш радость шла к тебе навстречу.
В пятнашки звуки начали игру,
гонимы пальцами твоими, полны веры.
Казалось нам, что нашу душу вдруг
взнесли на парусах - где звезд без меры.
Сидел под елкой мятый арлекин.
Он вверх смотря смеялся жутко-гнусно.
Мне от насмешки этой стало грустно:
мечты и вера были глубоки!
...Прошли лета. Исканья умирали.
Жизнь шла знакомой лентою картин.
Но не было любви. Мы, гордые, устали,
и понял я, что прав был арлекин!
Примиренье
Как на пасты зубной рекламе,
твои белы и крепки зубы,
чтобы врач молоточком ранил
их, давая удары грубо.
Как бывает на клякс-папире,
все в глазах твоих отразится.
Ты ничто не сразив здесь в мире,
покорилась его джиу-джицу.
"Ища душу, обрящешь тело", -
так твой друг тебе молвил спьяна.
Серебро твоих глаз потускнело
от отравы такой поганой.
Твое тело луком желаний,
упругое тело стало.
"Проститутка" - тебе названье
кто-то дал и оно не пропало.
Ты в корчме умерла, где гавань,
слыша крики и ругань пьяных.
В смерти каждый друг другу равен,
примиряющей всех нас странно.
В душу сквозь твоих глаз овалы,
уж Последняя входит Суббота.
С итальянской картины ангел
лоб целует твой кротко.
Буря
Осень - над городами в полете.
Осень птицей спускается в сад.
Что-ж печален я или рад,
что твой образ в душе не найдете?
Распустились на озере неба
туч цветы в темно-серых тонах.
Чувств твоих жемчуг - ложь одна -
их в сознаньи храню где бы не был?
Я несу, (но причины взять где бы),
мысли встречно закату. - Огнем
творчества быть сожженным. Потом
быть опепленным в песнях потребуй.
Как певуче спускаются ветры
с лба скалы вниз по кручам. О, да,
уж душа смятена навсегда.
Я был истен в души своей недрах.
Лжив я был, но за правду обильно,
вместе с тем я душою болел.
Спины волн ряд тревог одолел,
хвост волны бьет по берегу сильно.
Дождевыя развернуты ткани,
тучи пасмурно их влачат.
Ко всему я навек опоздал!
В мрачном море рычат волны. В брани,
в диком гневе взметаясь рычат -
как миллионы пурпурных зеркал.
Финал
1.
В глазах моих окон жестокия осени боли,
а в глаз моих окнах - жуть, черная жуть.
Последний я раз умоляю тебя, - все боле и боле:
"Возьми, унеси свою радость, которой был пьяным мой путь".
Луна из-за крыши оранжевой кажет мне ноготь
руки, что Кому-то Извечному принадлежит.
Зачем мы друг друга обманываем во многом?
Зачем предаем и смеемся? Скажи мне, скажи?
В небе проволока телефонная мередианом,
деревья лохматыя, зыбкия спят на земле.
Уйди! Белых рам моей ночи не надо в обмане.
Круг горечи пусть замыкает меня веселей!
2.
За стеною рояль мечтает:
безпокойно волнует Григ.
Я в шахматах душ проиграю:
королева, ты в чаще пик.
За окном позабывшийся вечер
лоб свой золотом обрядил.
Мне дышать уже больше нечем...
мысли в дрожи и мозг без сил.
А на небе багряные шрамы.
В ночь вбивается гвоздь-звезда.
Кто-то жуткий порвать упрямо
ленту душ наших не опоздал.
3.
Ты пришла и ушла обратно:
перейден тобой Рубикон!
За все радости мукой плата -
ея путь пером очерчен.
Сел за окна октябрь уныло.
Серо-мокра его спина.
Образ твой взят из сердца силой.
Нож из сердца осени - на!
На рябинах огни потухли,
звал путь меня вверх, в туман.
Ты назад не вернешься. В рухлядь
чувств колье превратил обман
В оконном переплете. Переводы с эстонскаго Игоря Северянина. Tallinn: Издательство Академического Союза Объединенных Искусств, 1938.
Стихи, вошедшие в данный сборник, написаны автором от 1932 - 1937 г. В Эстонском издании этой книги приведены переводы А. Раннита из литовских поэтов: П. Вайчюнаса, И. Коссу, А. Мишкиниса, В. С. Гиры, С. Сантвараса, К. Инчюры, Е. Шкляра и А. Сидабрайте. Перевод на русский даннаго издания выполнен Игорем Северянином в одну из недель апреля 1938 г. в Saarkula, на реке Россони, Эстония. 25 экземпляров этой книги отпечатаны на рисовальной бумаге Planum и снабжены художницей Карин Лутс ручными оттисками оригинальных гравюр.