На правах рекламы:

http://www.qrz.ru/ 15ly сотовая антенна цена.


Глава 3. Двусмысленная слава

Вплоть до 1913 года Игорь Северянин продолжал издавать за свой счёт тоненькие брошюры стихов и безуспешно предлагал их разным редакциям. На задней стороне обложки можно было прочитать:

«Я принимаю редакторов, желающих иметь мои поэзы на страницах своих изданий, по вторникам от 5 до 6 час<ов> веч<ера>. Мои условия: 1 р. за строку рукописи и годовой экземпляр издания. В некоторых случаях — gratis.

Издателей я принимаю по средам от 5 до 6 часов веч<ера>.

Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с удовольствием принимаю по воскресеньям от 1 до 2 час<ов> дня.

Для литераторов, композиторов, художников и артистов я дома по четвергам от 1 до 3 час<ов> дня.

Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от 3 до 4 час<ов> дня.

Интервьюеры могут слышать меня по субботам от 2 до 3 час<ов> дня».

А ещё стихотворение: «У меня дворец двенадцатиэтажный, / У меня принцесса в каждом этаже...». Было от чего оробеть как начинающим поэтам и поклонникам, так и маститым издателям! Но и здесь «трагедия жизни» превращалась в «грёзофарс». Поэт Г. Иванов язвительно описал свой визит к Северянину в «маленькую, самую сырую, самую грязную квартиру во всем доме»:

«...я не сразу решился пойти "на прием к мэтру". Как держаться, что сказать? Еще одно обстоятельство смущало меня: несомненно, человек, каждый день принимающий посетителей разных категорий, стихи которого полны омарами, автомобилями и французскими фразами, — человек блестящий и великосветский. Не растеряюсь ли я, когда надменный слуга в фиалковой ливрее проведет меня в ослепительный кабинет, когда появится сам Игорь Северянин и заговорит со мной по-французски с потрясающим выговором?.. Но жребий был брошен, извозчик нанят, отступать было поздно...

Ход был со двора, кошки шмыгали по обмызганной лестнице. На приколотой кнопками к входной двери визитной карточке было воспроизведено автографом с большим росчерком над Ђ Игорь-Северянин. Я позвонил. Мне открыла маленькая старушка с руками в мыльной пене. «Вы к Игорю Васильевичу? Обождите, я сейчас им скажу». Она ушла за занавеску и стала шептаться. Я огляделся. Это была не передняя, а кухня. На плите кипело и чадило. Стол был завален немытой посудой. Что-то на меня капнуло: я стал под веревкой с развешенным для просушки бельем...».

Игорь Васильевич не менее язвительно опровергал эти «наговоры». Увы, Б. Ливщиц, гораздо более объективный мемуарист, чем Г. Иванов, оставил похожее описание квартиры поэта на Подъяческой...

Время шло, но редакторы и издатели к стихам Северянина интереса не проявляли, поклонников было мало, о славе, казалось, нельзя было и мечтать.

Всё поменялось в один день. 12 января 1910 года писатель И. Наживин в Ясной Поляне прочитал Толстому стихи Северянина из брошюры «Интуитивные краски». Льва Николаевича, который уже завершил свой долгий путь эволюции от лихого офицера-гедониста до автора «Крейцеровой сонаты», возмутило стихотворение «Хабанера II» («Вонзите штопор в упругость пробки / И взоры женщин не будут робки...»): «Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. Это литература! Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!»

Сам Северянин, отметив, что «Хабанера II» — «явно ироническая», спустя годы рассказал: «Об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них — в вечерах, а может быть и в благотворителях, — участие...»

Северянин тут же откликнулся:

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.
Порой бранят меня площадно, —
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомыслящим судом!
Я одинок в своей задаче
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче,
Плетя на гроб себе венок.

Известность Северянина росла благодаря «грёзофарсным изыскам». Сам он оценивал это так:

Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант!

Но уже в те годы поэт создаёт стихи в традиции русской классической поэзии. О них почитатели не знали, многие не знают и сегодня.

Январь

Январь, старик в державном сане
Садится в ветровые сани, —
И устремляется олень,
Бездушней вальсовых касаний
И упоительней, чем лень.
Его разбег направлен к дебрям,
Где режет он дорогу вепрям,
Где глухо бродит пегий лось,
Где быть поэту довелось...
Чем выше кнут, — тем бег проворней,
Тем бег резвее; все узорней
Пушистых кружев серебро.
А сколько визга, сколько скрипа!
То дуб повалится, то липа —
Как обнажённое ребро.
Он любит, этот царь-гуляка,
С душой надменного поляка,
Разгульно-дикую езду...
Пусть душу грех влечет к продаже:
Всех разжигает старец, — даже
Небес полярную звезду!

Октябрь

Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса.
Люблю мгновенность: лодка... хобот...
Серп... полумаска... леса шпиц...
Но кто надтреснул лунный обод?
Кто вор лучистых тонких спиц?
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.
Как бред земли больной, туманы
Сердито ползают в полях,
И отстраданные обманы
Дымят при блеске лунных блях.
И сколько смерти безнадежья
В безлистном шелесте страниц!
Душе не знать любви безбрежья,
Не разрушать душе границ!
Есть что-то хитрое в усмешке
Седой улыбки октября,
В его сухой, ехидной спешке,
Когда он бродит, тьму храбря.
Октябрь и Смерть — в законе пара,
Слиянно-тесная чета...
В полях — туман, как саван пара,
В душе — обмершая мечта.
Скелетом чёрным перелесец
Пускай пугает: страх сожну.
Люблю октябрь, предснежный месяц,
И Смерть, развратную жену!..

Мне нравится, как в этих стихах оживают месяцы. Январь превращается в старика в державном сане, в царя-гуляку с душой надменного поляка, предающегося разгульно-дикой езде. В октябре ветхий месяц хромает как половина колеса — красивый, выразительный образ. Так же как «морозом выпитые лужи». Но здесь же и то, что так часто портит стихи Северянина — непростительная небрежность. Бессмысленное слово «хобот», только ради рифмы, обесценивает хорошее стихотворение.

Осенью 1911 года в брошюре «Пролог — эго-футуризм» Северянин провозгласил создание нового поэтического направления. Вскоре вместе с сыном К. Фофанова — К. Олимповым, они опубликовали маловразумительные «Скрижали академии эгопоэзии (Вселенский эгофутуризм)», подписанные и другими участниками академии. Северянин собрал вокруг себя молодых соратников — поэтов Г. Иванова, К. Олимпова, Грааль-Арельского. К эгофутуризму так или иначе примыкали и другие литераторы: С. Алымов, В. Баян, В. Гнедов, Р. Ивнев, И. Игнатьев, П. Кокорин, Д. Крючков, И. Лукаш, Г. Шенгели, В. Шершеневич, П. Широков.

Футуризм (от латинского futurum — будущее) возник в Европе начала XX века. Его основатель — Филиппо Томмазо Маринетти провозглашал создание нового искусства, созвучного эпохе технического прогресса, и полностью отрицал всю предшествующую культуру. Любые прежние достижения человечества Маринетти отбрасывал. Например, призывал засыпать каналы Венеции и построить на этом месте современные заводы и фабрики. Идейно итальянский футуризм много позаимствовал у Ф. Ницше с его антихристианской проповедью. Вполне логично Маринетти впоследствии стал одним из основателей итальянского фашизма.

Подлинными футуристами в России были кубофутуристы. Их манифест «Пощёчина общественному вкусу» с призывом «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности» сочинён Д. Бурлюком, В. Маяковским, А. Кручёных и В. Хлебниковым за один день. «Футурист» Северянин откликнулся: «Не Лермонтова с парохода, а бурлюков на Сахалин».

Северянин опередил кубофутуристов на несколько месяцев, но его изобретение с настоящим футуризмом не имело почти ничего общего. Достаточно сказать, что предтечами эгофутуризма были объявлены Мирра Лохвицкая и Константин Фофанов! Позднее Игорь Васильевич вспоминал: «В отличие от школы Маринетти, я прибавил к этому слову <футуризм> приставку «эго» и в скобках «вселенский»... Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа — единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров».

Эго-футуризм был явлением не столько поэтическим, сколько целенаправленным литературным скандалом — способом заявить о себе. Сегодняшним языком выдумку Северянина можно назвать гениальным маркетинговым ходом — эгофутуризм ассоциировался только с его именем, известность поэта заметно выросла. Северянин и его эгофутуризм породили бурные споры. Мнения были разными. Вот что писал, например, Иванов-Разумник: ««Эго-футуризм» есть самоновейшее течение среди зелёной поэтической молодёжи. Они «создали» теорию самого крайнего индивидуализма, поставили вершиной мира своё «я» (о, незабвенные гимназические годы!), издавали различные «манифесты» и все поголовно именовали друг друга «гениями». Все это мило и безвредно; одна беда: почти все они — самые безнадёжные бездарности; об этих своих коллегах Игорь Северянин в одном из своих стихотворений выразился кратко и метко:

Вокруг — талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...

Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где-то «письмом в редакцию», что вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нём была и осталась; и эта подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нём серьёзно и со вниманием».

Надежды Иванова-Разумника («Эта излишняя развязность и смелость, вероятно, скоро пройдут...») не оправдались. Самовлюблённый, жаждущий славы, поэт до конца жизни будет возвеличивать собственное «эго».

Академия просуществовала лишь год — Северянин скандально рассорился с К. Олимповым, Г. Иванов и Грааль-Арельский переметнулись во «вражеский лагерь» — «Цех поэтов» Н. Гумилёва. Наигравшись в эгофутуризм, Игорь Васильевич 24 октября 1912 года завершает своё участие в новом течении и публикует знаменитый эпилог. С одной стороны последняя дань эго-футуризму, с другой — неистребимые, святые в своей простоте вера и влюблённость в собственную гениальность. В извечной борьбе двух северянинских стремлений — «Кому бы бросить наглее дерзость? — кому бы нежно поправить бант?», побеждает «дерзость»:

I

Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоён:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утверждён!

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провёл.
Я покорил Литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Я — год назад — сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот — я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а — месть.

— Я одинок в своей задаче! —
Прозренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.

Нас стало четверо, но сила
Моя, единая, росла.
Она поддержки не просила
И не мужала от числа.

Она росла в своём единстве,
Самодержавна и горда, —
И, в чаровом самоубийстве,
Шатнулась в мой шатёр орда...

От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлень болот;
У каждого в плече заноза, —
Зане болезнен беглых взлёт.

Я их приветил: я умею
Приветить всё, — божи, Привет!
Лети, голубка, смело к змею!
Змея! обвей орла в ответ!

II

Я выполнил свою задачу,
Литературу покорив.
Бросаю сильным на удачу
Завоевателя порыв.

Но, даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор — стезя моя.

Схожу насмешливо с престола
И, ныне светлый пилигрим,
Иду в застенчивые долы,
Презрев ошеломлённый Рим.

Я изнемог от льстивой свиты,
И по природе я взалкал.
Мечты с цветами перевиты,
Росой накаплен мой бокал.

Мой мозг прояснили дурманы,
Душа влечётся в Примитив.
Я вижу росные туманы!
Я слышу липовый мотив!

Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат.

До долгой встречи! В беззаконце
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдёт, как солнце,
Моя вселенская душа!

Эго-футуризм уходил со сцены. Молодой поэт Иван Игнатьев (настоящая фамилия Казанский) немного продлил его жизнь — Игнатьев организовал издательство «Петербургский глашатай», которое печатало стихи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Василиска Гнедова, Грааль-Арельского, Всеволода Князева — одного из персонажей ахматовской «Поэмы без героя» и самого Игнатьева. Но издательство протянуло недолго — в возрасте 22 лет поэт на следующий день после женитьбы, перерезал себе бритвой горло.

В 1913—1916 годах стихи эгофутуристов ещё печатались в альманахах «Очарованный странник». Под редакцией В. Ховина вышло десять разношёрстных сборников с подзаголовком "Альманах интуитивной критики поэзии". В них участвовали Н. Евреинов, М. Матюшин, В. Каменский, печатались стихи Е. Гуро, З. Гиппиус, Ф. Сологуба, Северянина и других поэтов. Но в 1916 году эгофутуризм окончательно сошёл с литературной сцены...

Осенью 1912 миру явилось новое откровение...

— Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

Это стихотворение, как и многие другие, вызвало бурные споры критиков. Иванов-Разумник, например, полагал, что разгадал загадку Северянина: «Он великолепно презирает «площадь»: ведь «площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть «граждане», которые ещё и до этого не доросли, а «требуют крем-брюле», питаются Апухтиными и им подобными».

Возможно. Но, по-моему, смысл этого стихотворения глубже: в нём — манифест поворота поэта к эстраде — «Пора популярить изыски».

Уже тогда возникло неповторимое «поэтическое лицо» Северянина.

Критика упрекала поэта в эклектике, отсутствии собственного стиля. Он возражал:

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!

Действительно, его поэзия, со своим собственным, неповторимым лицом, удивительным образом впитала в себя, синтезировала достижения и предшественников, и современников. В ней были отзвуки и «проклятых» французских поэтов (Верлен, Бодлер, Рембо), и русских лириков конца XIX века (Апухтин, Фофанов), и русских символистов (особенно Бальмонта), и футуристов. И конечно же — продолжение пушкинской традиции.

А. Амфитеатров: «В области перепева он не только силен, но даже прямо-таки поражает растяжимостью своей способности применяться к чужим мелодиям, часто до полного с ними слияния».

В. Кошелев, отмечая уникальность фигуры Северянина в русской поэзии, замечает парадокс: «В разное время разными критиками и авторами учебников он был включён практически во все литературные течения и направления начала века — от предсимволизма до постсимволизма».

С. Викторова: «В самом деле, творчество Северянина вобрало и впитало в себя все основные мотивы искусства Серебряного века — ницшианский культ Эго, сологубовский мотив «творимой легенды», иронические элементы «мещанской драмы», акмеистическую «тоску по культуре», лирическую иронию и футуристический пафос».

Другая особенность поэзии Северянина — словотворчество. Уже символисты — Вяч. Иванов, А. Белый, К. Бальмонт вводили в свои стихи неологизмы. Футуристы (в первую очередь В. Маяковский, В. Хлебников, Д. Бурлюк) придали этому явлению характер эпидемии. У некоторых их соратников реформаторство языка доходило до непостижимых рубежей — вспомним А. Кручёных:

Дыр бул щыл
Убешщур
Скум
Вы со бу
Р л эз.

Северянин с его «словотворчеством» был явным лидером. Ножки надо было окалошить, даму офиалчить, сам он в златополдень, если не ехал в женоклуб, то жемчужил или взорлял. Исследователи насчитали у поэта свыше 3000 неологизмов! Нравилось это не всем. Неистовый критик футуризма искусствовед А. Шемшурин: «<Северянин> плохо разбирается в русском языке <...>ошибки<...> таковы, что по языку он должен быть иностранцем».

А. Амфитеатров требовал от поэта словарь перевода его слов на русский. Немало встречалось и других язвительных высказываний. А ведь критики были людьми начитанными, но не возмущались словами «обезмышить» (В. Жуковский), «беззвучить» (Н. Языков), «обиностранились», «зеленокудрый» (Н. Гоголь), «огончарован» (А. Пушкин), «лимонничать», «стушеваться» (Ф. Достоевский), «драконить» (А. Чехов). Правда, неологизмы предшественников — единичные опыты, Северянин же поставил дело на поток, вворачивая в текст новые слова где надо и не надо.

Были и сторонники. Известный филолог, профессор Р. Брандт в 1916 году написал специальную работу о языке Северянина, доброжелательно оценив его неологизмы. Одобрял их К. Чуковский, причём, Корней Иванович первым из критиков отметил жизненность слова «бездарь», которое вошло в литературный язык (только ударение сместилось со второго слога на первый). Даже такой строгий критик, как В. Ходасевич, одобрял его эксперименты: «В наши дни уже нельзя спорить против права поэта на такие вольности, между прочим потому, что им пользовались чуть ли не все поэты, которым мы должны быть признательны за обогащение нашей речи».

Среди авторских неологизмов Северянина не только лексические — новая форма слова, но и семантические — новый смысл. Пример с прилагательным «лазорев»:

Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним...
Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
Люди ж озабочены пошлым и земным.

Какими только способами ни расширял словарь Король поэтов! Использовал и суффиксы («королить», «примитива»), и приставки («огрёзить», «непобедность»), и слияние слов («алогубы», «грёзо-фарс»), и усечения («поэзы», «диссо»). «Шикаря свой слог», Северянин комбинировал корни и суффиксы иностранных и русских слов («кадрильон», «кокета», «рокфорно»), переставлял слова и слога («Колорадо-Рио», «мальчик-пай»), использовал имена собственные («тавридить», «берлинство»).

Неологизмы создавали новую образность, усиливали экспрессивность стихов:

Мои стихи — туманный сон.
Он оставляет впечатление...
Пусть даже мне неясен он, —
Он пробуждает вдохновение...

О люди, дети мелких смут,
Ваш бог — действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут —
Его почувствуют, не думая...

Но нередко новые слова Северянина выглядят не творческим приёмом, а самоцелью. И, кажется, что они нужны лишь для того, чтобы попасть в размер или рифму. Да и количество их зачастую чрезмерно. Но лучшие — как раз и придают очарование его стихам. А ещё — отражают умонастроение поэта. В его раннем творчестве почти все неологизмы несут позитивный эмоциональный заряд, создающий «солнечность» поэзии, излучают некий «флёр» радости. Этот эффект усиливает доминирование солнечного, золотистого цвета в его колористике. Иначе — в позднем творчестве, где преобладают новые слова с негативной семантикой.
Изучение поэтического языка Северянина порой приводит к неожиданным результатам. Выяснилось, например, что новаторство Маяковского в «словотворчестве» несколько преувеличено. Исследовательница языка Северянина В. Никульцева: «Неологизмы В. Маяковского, идентичные неологизмам И.-С. (Игоря-Северянина — Б.П.), в общей массе имеют заимствованный характер. Из 85 неологизмов, совпадающих в творчестве обоих поэтов, 53 принадлежит И.-С., а В. Маяковскому — 32.».

Стихи Северянина выделялись и удачными аллитерациями — звукопись его превосходна:

...Элегантная коляска, в электрическом биеньи,
Эластично шелестела по шоссейному песку...

...Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная...

...Шмелит-пчелит виолончель...

...Вкруг золотеет паутина,
Как символ ленных пленов сплина...

Мэтр В. Брюсов, без которого в то время не могла состояться ни одна поэтическая судьба, заметил Северянина ещё в 1911 году, сам написал молодому поэту, с которым не был знаком («Мне первым написал Валерий,/ Спросил, как нравится мне он») и прислал три свои книги. В начале 1912 года Валерий Яковлевич уже пишет стихотворение с посвящением в рукописи «Учителю и вождю Академии эгопоэзии Игорю Северянину» («Строя струны лиры клирной, / Братьев ты собрал на брань...»), в котором называет его «юных лириков учителем» и «вождём отважно-жадных душ». Затем — «Сонет-акростих с кодою»:

И ты стремишься ввысь, где солнце — вечно,
Где неизменен гордый сон снегов,
Откуда в дол спадают бесконечно
Ручьи алмазов, струи жемчугов.
Юдоль земная пройдена. Беспечно
Свершай свой путь меж молний и громов!
Ездок отважный! слушай вихрей рёв,
Внимай с улыбкой гневам бури встречной!
Ещё грозят зазубрины высот,
Расщелины, где тучи спят, но вот
Яснеет глубь в уступах синих бора.
Назад не обращай тревожно взора
И с жадной жаждой новой высоты
Неутомимо правь конём, — и скоро
У ног своих весь мир увидишь ты!

Через шестнадцать лет Северянин признается: «В письме ко мне Брюсова и в присылке им своих книг таилось для меня нечто чудесносказочному сну подобное: юному, начинающему, почти никому не известному поэту пишет совершенно исключительное по любезности письмо и шлёт свои книги поэт, достигший вершины славы, светило модернизма, общепризнанный мэтр, как сказал о нём как-то в одном из своих стихотворений Сергей Соловьёв, — «великолепный Брюсов»! Очень обрадованный и гордый его обращением ко мне, я послал нашедшиеся у меня брошюрки и написал в ответ, что человек, создавший в поэзии эру, не может быть бездарным, что стихи его мне, в свою очередь, тоже не могут не нравиться, что ассонансы его волнующи и остры, и прочее».

Завязалась переписка. А вскоре — новый сюрприз: Брюсов без предупреждения появляется в петербургской квартире Северянина. Они беседовали около часа. Валерий Яковлевич настоятельно советовал молодому поэту выпустить большой сборник. В конце разговора Брюсов предложил Игорю Васильевичу выступить со стихами в московском литературно-художественном кружке, которым он руководил и даже взял на себя все расходы.

Забегая вперёд, заметим — позднее дружба оборвётся. После хвалебной рецензии на первый сборник Северянина («Громокипящий кубок»), Брюсов раскритикует второй («Златолира»). Игорь Васильевич в ответ опубликует дерзкое стихотворение, обвиняющее мэтра в зависти.

В феврале 1917 года Северянин был на гастролях в Баку. Неожиданно в отеле появился Брюсов (в эти же дни он читал в Баку лекции). Игорь Васильевич вспоминал: «До сих пор не знаю, как это произошло и был ли он осведомлён о моём в кабинете присутствии<...> я поднялся с места, сделал невольно встречный к нему шаг. Этого было достаточно, чтобы мы заключили друг друга в объятия и за рюмкой токайского вина повели вновь оживлённую — в этот раз как-то особенно — беседу.

Чудесно начатое знакомство закончилось не менее чудесно, и я всё-таки склонен больше верить оставшимся на всю жизнь в моих глазах благожелательным и восторженным последним глазам Брюсова, сердечным интонациям его последнего голоса, головокружительности его последних похвал по моему адресу там, в Баку...».

Появилось стихотворение:

Валерию Брюсову

Нежны berceuse'ные рессоры —
Путь к дорогому «кабаку».
В нём наша встреча, — после ссоры,
Меж наших вечеров в Баку.

Я пил с армянским мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар лилово-сером
Сойтись нам было суждено.

Походкой быстрой и скользящей,
Мне улыбаясь, в кабинет
Вошли Вы тот же все блестящий
Стилист, философ и поэт.

И вдохновенно Вам навстречу
Я встал, взволнованный, и вот —
Мы обнялись: для новой речи,
Для новых красок, новых нот!

О, Вы меня не осудили
За дерзкие мои слова, —
И вновь певцу лесных идиллий
Жизнь драгоценна и нова!

Я извиняюсь перед Вами,
Собрат, за вспыльчивость свою
И мне подвластными стихами
Я Вас по-прежнему пою!

Пройдут годы, и Северянин, уже эмигрант, в ностальгическом приступе попросит Валерия Яковлевича похлопотать о въездной визе на родину. Брюсов не ответит...

Точку в их отношениях поставит стихотворение на смерть Брюсова:

Как жалки ваши шиканья и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!..

Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну как в солдатики играют дети...
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте...
Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел Музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми...
Нас, избранных, всё меньше с каждым днём:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилёва.
Когда ты с ним останешься вдвоём,
Прости его, самоубийца Львова...
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес жёлт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы — Россия?...

Обращённое к Брюсову, это стихотворение высвечивает характер самого Северянина: его добросердечность и редкое умение прощать («виновных нет: все люди правы»). Он не только прощает сам, но и просит об этом Надежду Львову — молодую поэтессу, которую Брюсов подтолкнул к самоубийству.

Замечает Северянина и Ф. Сологуб, автор нашумевшего «Мелкого беса». Как и Брюсов, он пишет молодому, неизвестному поэту восторженные стихи («Восходит новая звезда»). Вместе с женой принимает деятельное участие в литературной судьбе Игоря Васильевича, сообщает в писательских кругах об открытии нового таланта. Спустя годы Северянин скажет в автобиографическом романе:

...Он вместе со своей женою
Немало приложил забот
Чтоб выдвинуть меня из мрака
Безвестности...

По совету Брюсова и «под присмотром» Сологуба Северянин с воодушевлением готовит свой первый большой сборник — «Громокипящий кубок». Книгу берётся выпустить московское издательство «Гриф», и автор включает в неё замечательное стихотворение «Качалка грёзэрки», посвящённое актрисе Л. Рындиной — жене основателя и главного редактора издательства С. Кречетова (С. Соколова):

Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
Над мистическим оком — над бестинным прудом!
Как мечты сюрпризэрки
Над качалкой грёзэрки
Истомленно лунятся: то — Верлэн, то — Прюдом.

Что за чудо и диво! —
То Вы — леди Годива,
Через миг — Иоланта, через миг Вы — Сафо...
Стоит Вам повертеться, —
И загрезится сердце:
Всё на свете возможно, всё для Вас ничего!

Покачнётесь Вы влево, —
Королев Королева,
Властелинша планеты голубых антилоп,
Где от вздохов левкоя
Упоенье такое,
Что загрезит порфирой заурядный холоп!

Покачнётесь Вы вправо, —
Улыбнётся Вам Слава
И дохнет Ваше имя, как цветы райских клумб;
Прогремит Ваше имя,
И в омолненном дыме
Вы сойдёте на Землю, — мирозданья Колумб!

А качнётесь Вы к выси,
Где мигающий бисер,
Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс,
И мечты сюрпризэрки
Над качалкой грёзэрки
Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс.

В книге 138 стихотворений, разделённых на четыре части. В первой («Сирень моей весны») — традиционные стихи, воспевающие «вечные ценности» Северянина — весну, природу и любовь. Но уже во второй («Мороженное из сирени») явилось то, чего жаждала «офокстроченная» публика. Здесь «струились взоры», «лукавили серьги», «кострили экстазы», «струнили глаза» и, конечно же, виконтесса отдавалась виконту. Автор в комфортабельной карете на эллипсических рессорах заезжал в златодень на чашку чая в женоклуб или же приказывал немедля подать кабриолет, и пьянел вином восторга поощряемый «шофэр»... По олуненным аллеям проходили изысканные дамы в шумном платье муаровом; другие — присылали с субреткою поэту «кризантемы»... Происходили удивительные события: в бухту заходил бразильский крейсер, капитан рассказывал про гейзер, намекал о нежной дружбе с гейшей, умолчав о близости дальнейшей...

В третьей части («За струнной изгородью лиры») в несуществующей стране жил царственный паяц, а в четвёртой («Эго-футуризм») прозвучало знаменитое «Я, гений Игорь Северянин...».

4 марта 1913 тиражом 1200 экземпляров выходит первое издание «Громокипящего кубка». Книга печаталась с хвалебным предисловием Ф. Сологуба: «Одно из сладчайших утешений жизни — поэзия свободная, лёгкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны. <...> Люблю стихи Игоря Северянина. <...> Я люблю их за их лёгкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение. <...> Воля к свободному творчеству составляет ненарочную и неотъемлемую стихию души его, и потому явление его — воистину нечаянная радость в серой мгле северного дня. Стихи его, такие капризные, лёгкие, сверкающие и звенящие...».

Кроме В. Брюсова и Ф. Сологуба «Громокипящий кубок» высоко оценили А. Блок, Н. Гумилёв, В. Ходасевич, Иванов-Разумник, А. Измайлов и даже будущий большевистский нарком просвещения А. Луначарский. С 1913 по 1918 год книга издавалась 10 раз общим тиражом свыше 31 000 экземпляров! Сборник сметался с прилавков, несмотря на тяготы и лишения мировой войны, революции, затем гражданской войны, невзирая на голод и разруху.

Книга открыла новый этап творческой биографии Северянина, который продлился до 1918 года.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.